«Сибирь»
Документы, фрагменты из художественных произведений, высказывания замечательных людей о прошлом, настоящем и будущем Сибири.
Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1981,
Составители А.У.Китайник, А.В.Никульков, Г.Н.Падерин, М.Д.Сергеев, Н.Н.Яновский
Земля богатая открыта и в каторгу обращена
(С.В.Максимов, Сибирь и каторга, СПб., 1908, т.III, стр.126-126)
=В 1592 г. основан один из первых сибирских острогов Пелым, и для заселения его употреблены огулом первые ссыльные люди за государственные вины - угличане, сосланные по делу царевича Дмитрия. Через десять лет в городе этом сидел уже новый сибирский ссыльный - В.Н.Романов, сосланный за государственное преступление: "за намерение отравить ядом царя Бориса". С тех пор возмездие за государственные преступления стало считаться удовлетворённым с удалением виновных людей в самые глухие места Сибири в стороне от больших трактов. Оставляя преступников за приставами в тяжёлых железах, возмездие находило предел собственному успокоению в лишении ссыльных общения с людьми, облегчённого урезыванием языков. Виновные стали получать патенты на ссыльное право с вырезанными ноздрями, ушами и при иных способах искалечения. Справедливость считалась отысканною и месть удовлетворённою, если ссылка умела подвергнутых ей замучить до голодной смерти=

отрывок из "Сибири"
Благодатский рудник
М.Н.Волконская*
Это была деревня, состоящая из одной улицы, окружённая горами, более или менее изрытыми раскопками, которые там производились для добывания свинца, содержащего в себе серебряную руду. Местоположение было бы красиво, если бы не вырубили на 50 вёрст кругом лесов из опасения, чтобы беглые каторжники в них не скрывались; даже кустарники были вырублены; зимою вид был унылый.
Тюрьма находилась у подножья высокой горы; это была прежняя казарма, тесная, грязная, отвратительная. Трое солдат и унтер-офицер содержали внутренний караул; они никогда не смеялись. Впоследствии поставили 12 казаков при унтер-офицере для наружного караула. Тюрьма состояла из двух комнат, разделённых большими холодными сенями. Одна из них была занята беглыми каторжными; вновь пойманные, они содержались в кандалах. Другая комната была предназначена нашим государственным преступникам; входная её часть была занята солдатами и унтер-офицером, курившими отвратительный табак и нимало не заботившимися о чистоте помещения. Вдоль стен комнаты находились сделанные из досок некоторого рода конуры или клетки, сделанные для заключённых; надо было подняться на две ступени, чтобы войти в них. Отделение Сергея имело только три аршина в длину и два аршина в ширину; оно было так низко, что в нём нельзя было стоять; он занимал его вместе с Трубецким и Оболенским. Последний, для кровати которого не было места, велел прикрепить для себя доски над кроватью Трубецкого. Таким образом, эти отделения являлись маленькими тюрьмами внутри самой тюрьмы. Бурнашев предложил мне войти. В первую минуту я ничего не разглядела, так как там было темно; открыли маленькую дверь налево, и я поднялась в отделение мужа. Сергей бросился ко мне; бряцание его цепей поразило меня: я не знала, что он был в кандалах. Суровость этого заточения дала мне понятие о степени его страданий. Вид его кандалов так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом - его самого. Бурнашев, стоявший на пороге, не имея возможности войти по недостатку места, был поражён изъявлением моего уважения и восторга к мужу, которому он говорил "ты" и с которым обходился, как с каторжником...

*... Мария Николаевна Волконская (1805 -1863), дочь генерала Н.Н.Раевского, жена декабриста С.Г.Волконского, последовавшая за ним в Сибирь, автор "Записок княгини М.Н.Волконской"*

...действительно, если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, всё же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслужить уважения соотечественников. Кто кладёт голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело своё.
Я старалась казаться весёлой. Зная, что мой дядя Давыдов находится за перегородкой, я возвысила голос, чтобы он мог меня слышать, и сообщила известия о его жене и детях. По окончании свидания я пошла устраиваться в крестьянской избе, где поместилась Каташа; она была до того тесна, что когда я ложилась на полу на своём матраце, голова касалась стены, а ноги упирались в дверь. Печь дымилась, и её нельзя было топить, когда на дворе было ветрено; окна были без стёкол, их заменяла слюда...

...По тюремным правилам на работы ходили ежедневно, кроме воскресенья, от 5 часов утра до 11 - урочная работа была в три пуда руды на каждого.
Здесь кстати упомянуть, как правительство ошибается относительно нашего доброго русского народа. В Иркутске меня предупреждали, что я рискую подвергнуться оскорблениям или даже быть убитой в рудниках и что власти не будут в состоянии меня защитить, так как эти несчастные не боятся больше наказаний. Теперь я жила среди этих людей, принадлежащих к последнему разряду человечества, а между тем мы видели с их стороны лишь знаки уважения; скажу больше: меня и Каташу они просто обожали и не иначе называли наших узников, как "наши князья", "наши господа", а когда работали вместе с ними в руднике, то предлагали исполнять за них урочную работу; они приносили им горячий картофель, испечённый в золе. Эти несчастные по окончании каторжных работ, выдержав наказание за свои преступления, большею частью исправлялись, начинали трудиться на себя, делались добрыми отцами семьи и даже брались за торговлю. Немного нашлось бы таких честных людей среди выходящих из острогов во Франции или понтонов Англии...

...На другой день по приезде в Благодатск я встала с рассветом и пошла по деревне, спрашивая о месте, где работает муж. Я увидела дверь, ведущую как бы в подвал для спуска под землю, и рядом с нею вооружённого сторожа. Мне сказали, что отсюда спускаются наши в рудник, я спросила, можно ли их видеть на работе; этот добрый малый поспешил дать мне свечу, нечто вроде факела, и я в сопровождении другого, старшего, решилась спуститься в этот тёмный лабиринт. Там было довольно тепло, но спёртый воздух давил грудь; я шла быстро и услышала за собой голос, громко кричавший мне, чтобы я остановилась. Я поняла, что это был офицер, который не хотел мне позволить говорить с ссыльными. Я потушила факел и пустилась бежать вперёд, так как видела в отдалении блестящие точки; это были они, работающие на небольшом возвышении. Они спустили мне лестницу, я влезла по ней, её втащили, - и, таким образом, я могла повидать товарищей моего мужа, сообщить им известия из России и передать привезённые мною письма. Мужа тут не было, не было ни Оболенского, ни Якубовича, ни Трубецкого; я увидела Давыдова, обоих Борисовых и Артамона Муравьёва. Они были в числе первых 8, высланных из России и единственных, попавших в Нерчинские заводы. Между тем внизу офицер терял терпение и продолжал меня звать; наконец, я спустилась; с тех пор было строго запрещено пускать нас в шахты. Артамон Муравьёв назвал эту сцену "моим сошествием в ад".
Приезд наш принёс много пользы заключённым. Не имея разрешения писать, они были лишены известий о своих, а равно всякой денежной помощи. Мы за них писали, и с той поры они стали получать письма, посылки. Между тем у нас не хватало денег; я привезла с собой всего 700 рублей ассигнациями; остальные же деньги находились в руках губернатора...

... У Каташи не оставалось больше ничего. Мы ограничили свою пищу: суп и каша - вот наш обыденный стол; ужин отменили. Каташа, привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок чёрного хлеба и запивала его квасом. За таким ужином застал её один из сторожей тюрьмы и передал об этом её мужу. Мы имели обыкновение посылать обед нашим; надо было чинить их бельё. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках, готовящую для них кушанья и подливы. Как только они узнали о нашем стеснённом положении, они отказались от нашего обеда; тюремные солдаты, все добрые люди стали на них готовить...

...Это было весьма кстати, так как наши девушки стали очень упрямиться, не хотели нам ни в чём помогать и начали себя дурно вести, сходясь с тюремными унтер-офицерами и казаками. Начальство вмешалось и потребовало их удаления. Не могу передать, с какой грустью мы смотрели на их отъезд в Россию; заключённые стояли все у окон, провожая глазами их телегу; каждый из них думал: "Этот путь заграждён для меня". Мы остались без горничных; я мела полы, прибирала комнату, причёсывала Каташу, и, уверяю вас, что дело в нашем хозяйстве шло лучше.
Когда началась оттепель, я стала замечать, как несчастные бессемейные каторжники, жившие в общей казарме, садились часто у порога тюрьмы и глядели вдаль. Я спросила о причине, и мне сказали, что с приближением весны ими овладевало неотразимое желание бежать и что они встречали радостно таяние снега: не имея ни шубы, ни сапог, они не могли зимою отважиться на побег, весною же большая их часть убегала; некоторые из них доходили до России; их никогда не выдавали, и они доживали там свой век.
Первое время наши прогулки с Каташею ограничивались деревенским кладбищем, и мы спрашивали друг друга: "Здесь ли нас похоронят?". Но эта мысль была до того безотрадна, что мы перестали ходить в эту сторону. Летом мы делали от 10 до 15 вёрст пешком. Нашим любимым препровождением времени было сидеть на камне напротив окна тюрьмы; я оттуда разговаривала с мужем и довольно громко, так расстояние было значительное. Меня очень стесняло то, что я видела, как выходили из тюрьмы несчастные, отправлявшиеся за водой или дровами; они были без рубашек или в одном необходимом белье. Я купила холста и заказала им бельё. Наши деньги были сданы начальнику заводов; Каташа и я, мы были обязаны отправляться поочерёдно в Большой завод для представления отчёта в наших ежедневных расходах. Я ездила в телеге со своим человеком, но прилично одетая и в соломенной шляпе с вуалью. Мы с Каташей всегда одевались опрятно, так как не следует никогда ни падать духом, ни распускаться, тем более в этом крае, где благодаря нашей одежде нас узнавали издали и подходили к нам с почтением. Я возвращалась с купленной провизией, иногда сидя на куле муки; это не умаляло уважения ко мне, и народ всегда кланялся мне. Однажды для разнообразия я вздумала поехать туда верхом, взяла казачью лошадь, велела привязать к седлу ещё рожок и поехала, весёлая в сопровождении своего человека, чтобы представить Бурнашеву свои отчёты. Он всегда прочитывал их со вниманием, а на этот раз рассердился не на шутку и сказал мне: "Вы не имеете права раздавать рубашки; вы можете облегчить нищету, раздавая по 5 или 10 копеек нищим, но не одевать людей, находящихся на иждивении правительства". - "В таком случае, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице". - "Ну, не сердитесь, сударыня: впрочем, вы откровенны, как дитя, я это предпочитаю, а ваша подруга всегда хитрит со мной". Своим простым здравым смыслом он понял это: у Каташи был очень тонкий ум. Я положила конец разговору, сказав, что должна ехать, так как не хочу, будучи верхом, запаздывать в горах. "Как, вы верхом?" И он пошёл за мною. Он никогда не видал дамского седла и выразил мне своё удивление: тамошние женщины ездили всегда верхом по-мужски.

...С тех пор я стала делать большие прогулки; я доставляла себе удовольствие въезжать в Китай, от границы которого мы находились по прямому пути только в 12 верстах. Жители Благодатска отправлялись ежегодно в известные дни на границу для обмена своих скромных произведений на кирпичный чай и на просо. Этот вид контрабанды существовал долго и был подспорьем для бедных людей, у которых не было бы чем уплатить таможенные пошлины.
Как я вам уже сказала, я только два раза в неделю ходила на свидание с мужем. В один из промежутков времени между этими свиданиями произошло событие, очень нас напугавшее и огорчившее. Господин Рик, горный офицер, которому был поручен надзор за тюрьмою, придумал усугубить тяготы заключённых; он потребовал, чтобы тотчас по возвращении с работы вместо того, чтобы вымыться и обедать вместе, они шли каждый в своё отделение и там ели, что будет подано. Кроме того, он из экономии перестал им давать свечи. Остаться же без света с 3-х часов пополудни до 7 часов утра зимой в какой-то клетке, где можно было задохнуться, было настоящей пыткой, при всём том он запретил всякие разговоры из одного отделения в другое. Зная, до какой степени тюремщики боятся, чтобы вверенные им арестанты не покушались на свою жизнь, наши сговорились не принимать никакой пищи, дабы напугать Рика. Целый день они ничего не ели; обед и ужин отослали нетронутыми; на второй день – та же история. Рик потерял голову, он немедленно послал доклад о том, будто государственные преступники в полном возмущении и хотят уморить себя голодом...

...Это было ещё зимою, через несколько дней после моего приезда. Я ничего не подозревала, Каташа тоже. Велико было наше удивление, когда мы увидели, что приехал Бурнашев со своей свитой. Они остановились в избе, рядом с нашей; вокруг собрались местные жители. Я спросила у одной из женщин, что всё это значило; она мне ответила: « Секретных судить будут». Я увидела мужа и Трубецкого, медленно подходивших под конвоем солдат. Каташа, легко терявшая голову, сказала мне, что у Сергея руки связаны за спиной; этого не было: я знала его привычку так ходить. Затем я вижу, что она подбегает к стоявшему там солдату горного ведомства; потом возвращается с довольным видом и говорит мне: «Мы можем быть спокойны, ничего не случится, я сейчас спросила у солдата, приготовили ли розги, он мне сказал, что нет». – «Каташа, что вы сделали! Мы и допускать не могли подобной мысли». Мой муж приближался; я стала на колени на снегу, умоляя его не горячиться, он мне это обещал. Бурнашев (как я узнала позже) принял строгий и крутой вид, грозя им наказанием кнутом в случае возмущения, и после длинной речи позволил им объясниться. Сергей сказал ему, что никто и не думал о возмущении, но что господин Рик запирал их по возвращении с работы в отделениях без света, не позволяя им обедать вместе; отделения же эти были низки и темны, в них нельзя было даже выпрямиться. Я увидела мужа, шедшего обратно; он спокойно сказал мне: «Всё вздор» и рассеял мою тревогу, уверяя, что всё обойдётся благополучно. Затем привели остальных: им было легче отвечать, так как Сергей предупредил о вопросах, которые им будут поставлены...

...Когда всех увели, мы с Каташею вошли к Бурнашеву, которого я прямо спросила о причине всего происшедшего. Он мне отвечал: "Ничего, ничего, мой офицер сделал из мухи слона". Всё же было заметно, что он разделял боязнь Рика, так как приказал немедленно отпереть отделения, дозволил нашим проводить время в тюрьме, как они желают, и разрешил выдавать им вечером свечи. Вскоре после этого Рик был уволен и заменён господином Резановым, честным и достойным человеком в преклонных уже летах. Он приходил в тюрьму играть в шахматы и водил наших на прогулку, когда наступила тёплая погода; прогулки эти длились по несколько часов; при этом братья Борисовы, страстные естествоиспытатели, собирали травы и составили коллекцию насекомых и бабочек.

...Настал Великий пост. Наши не могли добиться священника, и, так как в деревне не было церкви, мы с Каташей решили поехать в Большой завод, чтобы там говеть. Это заняло у нас четыре дня. Мы грустно провели праздники: единственным нашим развлечением было сидеть на камне против тюрьмы. Я также играла с деревенскими детьми, рассказывала им священную историю; они меня слушали с восторгом. Однажды утром открывается дверь, и к нам является чиновник, совершенно пьяный, который поздравляет нас с праздником и проходит христосоваться по народному обычаю, я ему отвечаю, что в России это не принято, а между тем, загородившись стулом и влача её за собой, дошла до двери и открыла её. Вошёл мой человек; в это время Каташа разговаривала с этим господином, который оказался почтмейстером. Ефим сказал ему, что у начальника тюрьмы его ждёт завтрак; Не видя ничего у нас на столе, он ушёл. На другой день Каташа отправилась в Большой завод к обедне и зашла к купцу, у которого нам было приказано всегда останавливаться ввиду того, что он был доносчиком Бурнашева. У хозяйки было много гостей, приглашённых к обеду; она пригласила Каташу к столу: отказаться - значило бы нанести смертельную обиду, так как гостеприимство было главным качеством сибиряков. Каташа подчинилась и, чтобы скрыть своё смущение, заговорила со своим соседом, который оказался не кем иным, как нашим почтмейстером...

...Она ему говорит: "Мы старые знакомые, не правда ли?" - "Нисколько, потому что я был у вас в пьяном виде". Каташа, совсем смущённая, разговаривала после этого только с хозяйкой дома и тотчас после обеда уехала.
Было запрещено (в Большом заводе) не только с нами видеться, но и здороваться с нами; все, кого мы встречали, сворачивали в другую улицу или отворачивались. Наши письма вручались открытыми Бурнашеву, отсылались им в канцелярию гражданского губернатора в Иркутске и, наконец, в Петербург, в III отделение канцелярии его величества, так что они шли бесконечно долгое время, пока доходили до наших родственников.
Ко всем страданиям, которые испытывались нашими заключёнными, прибавлялось ещё новое: на них напали клопы, и в таком количестве, что Трубецкой натирал себя скипидаром и то не помогало. Резанов позволил ночевать им на чердаке, что на несколько часов избавляло их от клопов. Когда я возвращалась из тюрьмы, я вытрясала своё платье, так их на мне было много. Для наших это было почти равносильно наказанию, налагаемому в Персии на преступников, которых отдают на съедение насекомых...
(далее листки в книге вырваны)

Фёдор Фёдорович Вадковский
(1800 - 1844), декабрист, член Южного и Северного обществ, главный организатор Петербургской ячейки Южного общества. Осуждён по I разряду, 1827 -1830 г.г. - Читинский острог, 1830 - 1839 г.г. - тюрьма Петровского Завода, 1840 г. - с. Оёк под Иркутском, где и умер от чахотки)
ЖЕЛАНИЯ
Помнишь ли ты нас, Русь святая, наша мать,
Иль тебе, родимая, не велят и вспоминать?
Русский бог тебе добрых деток было дал,
А твой бестия-царь их в Сибирь всех разослал!
Вот за что хотели мы нашу кровь пролить:
Чтобы кровию той волюшку тебе купить,
Чтобы на Руси цепь народа разорвать,
Чтоб солдатушкам в службе век не вековать;
Чтоб везде и всем одинаковый был суд,
И чтобы никто больше не слыхал про кнут,
Чтоб судили вслух, а не тайно, не тишком,
И чтоб каждому воздавалось поделом;
Чтобы всякий мог смело мыслить и писать,
Правду-матушку на весь мир провозглашать;
Чтобы твой народ сам собою управлял,
Чтобы чрез избранных он законы поставлял,
Чтобы всяк берёг те законы пуще глаз,
Помня про себя: глас народа - божий глас!
Чтобы на Руси всюду школы основать,
С тем, чтобы мужичков не могли бы надувать;
Чтобы не было ни вельможей, ни дворян -
Дармоедов тех, что живут за счёт крестьян.
Вот чего тебе мы хотели добывать,
Вот за что твой царь нас велел заковать!
Вспомни же ты нас: деток ты не забывай...
Хоть за их любовь иногда их вспоминай!
Конец 1820-х г.г.
Меч и лира, М., Детская литература, 1976, с.175-176
Всегда было любопытно, за что так сурово были наказаны декабристы?

Джордж Кеннан
(американский писатель и путешественник. В 1885 г. по заданию журнала "Century magazine" совершил поездку по Сибири для изучения системы русской ссылки. Поскольку предшествующие этой поездке книги Кеннана были лояльны по отношению к русскому правительству, и взгляды его были отнюдь не революционны, такая поездка была легко разрешена. Однако то, что увидел Кеннан в Сибири, перевернуло его взгляды, книга "Сибирь и ссылка" (1891) была издана во всех странах, в России запрещена, въезд Кеннану в пределы Российской империи запрещён. В 1905-1906 г.г. появилось сразу несколько изданий на русском языке)

Через Сибирскую границу
На второй день после выезда нашего из Екатеринбурга, в довольно редком лесу, на полпути между деревнями Марково и Тугулимская, наш ямщик придержал лошадей и, обернувшись к нам, сказал: "Вот граница". Мы вылезли из тарантаса. У дороги стоял четыреугольный столб в 10-12 фут вышины из выбеленного известью кирпича, с гербом европейской Пермской губернии с одной стороны, и гербом азиатской - Тобольской с другой. Это был пограничный столб. От Петербурга до берегов Тихого океана нет другого места, с которым было бы связано столько тяжёлых и мрачных воспоминаний, которое бы вызвало у путешественника такие грустные чувства, как эта прогалинка в сибирском лесу, на которой стоит пограничный столб, видевший столько слёз и горя. Сотни и тысячи ссыльных - мужчин, женщин, детей, вельмож, дворян и мужиков говорили здесь своё последнее "прости" своим друзьям и родной стране. Здесь, у белого пограничного столба, они в последний раз оборачивались взглянуть с грустью и любовью на родную землю, а затем с тяжёлым сердцем и затуманенными глазами шли дальше в Сибирь, навстречу неведомым тяготам и лишениям новой жизни...

...В целом мире нет другого пограничного столба, который бы видел столько человеческого страдания, столько сокрушённых сердец. Более 170 000 ссыльных прошло по этой дороге всего только с 1878 г., а с начала нынешнего (XIX) столетия - более полмиллиона. В прежние годы, когда ссыльных гнали пешком по этапу от места ареста до места ссылки, они попадали на сибирскую границу лишь после нескольких месяцев утомительной ходьбы по грязным и пыльным дорогам, по лесам и горам, в дождь и ненастье, в лютый мороз и в метель. А так как пограничный столб стоит как раз на полпути между последним европейским и первым сибирским этапом, то партиям ссыльных обыкновенно разрешают в этом месте сделать привал, чтобы отдохнуть и проститься с родиной. Русский мужик, хотя бы и совершивший преступление, глубоко привязан к родной стороне, и возле пограничного столба разыгрываются иной раз душу раздирающие сцены. Некоторые плачут навзрыд, другие сдерживают слёзы; иные становятся на колени и целуют родную землю и уносят горсточку её с собой в изгнание; есть даже такие, что припадают устами к холодному каменному столбу с европейской стороны, словно целуя на прощанье всё, что он собой символизирует.
Наконец суровый окрик конвойного: "Стройся" кладёт конец прощанию; и со второй командой: "Марш!" серая толпа ссыльных и каторжников, наскоро сгрудившись и звеня цепями, медленно шагает далее мимо пограничного столба в далёкий безрадостный путь...

...Ещё недавно этот столб, говорят, был весь покрыт именами ссыльных и коротенькими надписями, нацарапанными карандашом или ножом на твёрдой штукатурке. В то время, как мы проезжали мимо него, штукатурка была почти вся оббита; уцелело лишь немного слов, имён, инициалов. Многие надписи, хотя и краткие, были знаменательны и трогательны. В одном месте мужской рукой было написано: "Прощай Марья!" Какая Марья и кто писал - осталось неизвестным, но, очевидно, для писавшего "Марья" была всем на свете и, переходя сибирскую границу, он покидал навеки не только родину и родной очаг, но и любовь.
Сорвав несколько цветочков в траве у подножья столба, мы опять влезли в свою колымагу и сказали: "прости" Европе, как говорили сотни и тысячи людей до нас.
(Джордж Кеннан. Сибирь и ссылка. СПб, 1906. т.I, стр.39-42)

Исповедь любовницы Сталина
Леонард Гендлин
Перевод с английского В.В.Зубрилова
(уж не знаю, одолею ли поместить здесь весь текст, ибо текст книги на 398 листах.
Описанный образ Сталина и его жизни близки тому, что написано в книге дочери Сталина, Светланы Аллилуевой, которая именуется "Двадцать писем другу")
Вместо предисловия
С Верой Александровной Давыдовой я познакомился в конце 1945 г. У нас было много интереснейших и незабываемых встреч. После смерти Сталина она меня спросила:
- Вы смелый человек?
- Смотря для чего, - ответил я.
- Мне есть, что вспомнить. Хотите записать повествование женщины-актрисы? Я не буду возражать, если мой рассказ станет романом. Это даже лучше, документальность обязывает.
Я ответил утвердительно.
- Почему я решила пойти на такой ответственный и рискованный шаг, поведать вам о совсем неизвестной жизни Сталина, с которым я была в интимной связи 19 лет? - проговорила В.А., нервно кусая губы. - Может быть, вы думаете, что мне нужны дополнительная слава при жизни или же шумно-скандальная после ухода в лучший мир? Если так, то вы ошибаетесь. Я имею почётные звания народной артистки РСФСР и народной артистки Грузинской ССР, ордена и медали. Три раза мне присваивалась Сталинская премия. Кроме финансовых накоплений, я получаю персональную пенсию, являюсь профессором Тбилисской консерватории, консультирую, даю частные уроки. Возможно, вы будете считать, что разгневанная и в какой-то момент отвергнутая любовница решила отомстить в прошлом всесильному, а теперь мёртвому вождю? Нет, это не так. Я знала, что Сталин меня любил по-своему, и всегда с нетерпением ждал моего появления... Но только теперь, когда его нет, я могу сказать, что все годы вынуждена была притворяться, играть в страсть....

Я - актриса! И, пожалуй, мне единственной на всём белом свете недоверчивый Сталин поверил до конца. Хотя был ещё один человек, самый преданный из всех помощников, - Александр Николаевич Поскребышев.
Страница 4
Много лет я вела двойную жизнь, которую приходилось делить между театром - репетициями, спектаклями, концертами - и его страстными, порой истерично-бурными ласками.
Говорю об этом, потому что хочу, чтобы после моей смерти человечество узнало и другого Сталина - обнажённого...
Я родилась в Нижнем Новгороде в семье землемера и народной учительницы. Вскоре наша семья переехала на Дальний Восток, в город Николаевск- на-Амуре. С детства я полюбила тайгу, рыбалки, костры, вопли и душераздирающие крики разбойного Амура. В 1920 г. японцы пытались оккупировать наш город. Пришлось всё бросить и бежать в Благовещенск. Закончив школу, несколько лет преподавала хоровое пение. В 1924 г. мне посчастливилось сдать экзамены в Ленинградскую консерваторию. Одним из экзаменаторов был Александр Константинович Глазунов - композитор, чьим именем мы, студенты, очень дорожили. Маститый музыкант тепло отозвался о моих вокальных данных. После того, как я спела в оперной студии Кармен, меня пригласили в Мариинский оперный театр (театр оперы и балета им.С.М.Кирова). Сценическое крещение - паж Урбан в опере Д.Мейсрбера "Гугеноты".
Я была на седьмом небе от счастья. Мне исполнилось 23 года. Самые близкие подруги тайно завидовали, каждый творческий успех они переносили болезненно. В театре мне стали поручать ведущие партии в операх "Аида", "Кармен", "Хованщина". Я стала солисткой-дублёршей.
На ленинградской оперной сцене царствовала Софья Преображенская, к которой издавна благоволил Григорий Зиновьев, в то время фактический диктатор северной столицы и области.
Бывали вечера, когда я пела почти при пустом зале. Ночью, запершись в артистической комнате, скрываясь от всех, я кусала до крови губы, плакала, кричала, билась в истерике и... продолжала работать, ожидая лучших дней.
Ранней весной 1932 г. наш театр выезжал в Москву. Гастрольные спектакли давались в Большом театре. Нас предупредили, что ожидается приезд первого секретаря ЦК ВКП(б) Сталина. Мы страшно волновались, репетиции продолжались с утра и до поздней ночи. На отдых почти не оставалось времени....

Мне очень хотелось петь на сцене прославленного театра. Софья Преображенская заболела ангиной, пришлось заменить
страница 5
"Аиду" оперой "Кармен". Мне доверили главную партию. На грим села за 3 часа до начала спектакля. От волнения лихорадило, дрожали колени, лицо и шея покрылись противными красными пятнами. Но вот раздался первый долгожданный и в то же время тревожный звонок, затем второй, третий. Дирижёр направился к пульту. Исполнителей основных партий попросили выйти на авнсцену. Взоры зрителей и артистов были устремлены на правительственную ложу, где находились Сталин, Молотов, Калинин, Ворошилов, Микоян, Орджоникидзе, Бухарин, Рыков, Ягода, Зиновьев, Киров, Каменев, Тухачевский. Впервые я так близко увидела Сталина. Приветливо улыбаясь, он вместе со всеми стоя аплодировал. Восторженным овациям не было конца. Медленно гасились люстры. Оркестр заиграл увертюру.
Перед глазами промелькнула короткая жизнь. К счастью, дирижёр Александр Мелик-Пашаев помог войти в творческую форму...
Закончилось первое выступление на сцене Большого театра. В последний раз опустился парчовый занавес. Зал нистовствует. Актрисы Малого театра и Московского Художественного Евдокия Турчанинова, Александра Яблочкина, Ольга Книппер-Чехова, Алла Тарасова преподносят корзины с цветами и огромный букет алых роз. Целуя меня, Тарасова шёпотом проговорила: "Вы, Верочка, пели прекрасно, Такую очаровательную Кармен Москва давно уже не слышала и не видела. Эти волшебные цветы вам прислал И.В.Сталин".
От счастья на глазах выступили слёзы. Меня пригласили в правительственную ложу. Не успела опомниться, как была представлена Сталину и его соратникам.
- К своему успеху, товарищ Давыдова, - тихо сказал он, - относитесь сдержанно, не зазнавайтесь, смотрите, не потеряйте голову.
Ворошилов преподнёс коробку шоколадных конфет. Орджоникидзе - оригинальную шкатулку. После короткой паузы Сталин снова обратился ко мне:
- А вы, товарищ Давыдова, хотели бы жить в Москве и трудиться в нашем Большом театре?
- Я должна подумать.
- Решение правильное. При любых обстоятельствах всегда необходимо думать. А мы за это время попросим товарищей, ведающих театрами, подготовить соответствующее решение о
Страница 6
вашем переводе. Ленинград не обеднеет, там неплохо работает товарищ Преображенская.
Я поблагодарила его за внимание.
Сталин взглянул на меня исподлобья. Это был мужской, пытливый, властно-оценивающий взгляд. Прошло мгновение, какая-то доля секунды, но взгляд этот я запомнила на всю жизнь. Сталин мысленно раздевал меня и осторожно взвешивал "за" и "против"...
Через месяц я получила правительственное распоряжение о переводе в Большой театр.
В Ленинграде я вышла замуж за артиста оперы Дмитрия Семёновича Мчедлидзе-Южного.
С первых дней супружества наши взаимоотношения складывались сложно. После долгих споров мы пришли к обоюдному соглашению, что каждый из нас имеет право на самостоятельную жизнь, но разводиться и терять друг друга нам не слудует...