Царь велел произвести следствие о злых умыслах митрополита на царя. Под пытками монахи Соловецкого монастыря дали клеветнические показания на своего бывшего игумена. После этого Филипп во время службы в Успенском соборе был окружен пришедшими в храм опричниками, их предводитель, боярин Алексей Басманов, развернул свиток, и удивленный народ услышал, что митрополит лишен сана. Опричники сорвали с Филиппа митрополичье облачение, погнали из храма метлами, на улице бросили в дровни и отвезли в Богоявленский монастырь, в темницу. Царь казнил нескольких родственников митрополита, голову одного из казненных принесли ему в тюрьму. Затем он был водворен в тюрьму дальнего Тверского Отроч монастыря, а год спустя Иван Грозный послал туда Малюту Скуратова, и царский опричник собственноручно задушил Филиппа.
Еще при жизни Филипп был окружен любовью и почитанием народным. Его слова передавали тайно из уст в уста. Рассказывали о таком чуде: Иван Грозный повелел затравить митрополита медведем, и однажды вечером к нему в темницу запустили лютого зверя, которого до того нарочно морили голодом, а когда на следующий день тюремщики открыли дверь, то увидели Филиппа, стоящего на молитве, и лежащего тихо в углу медведя.
Царь Федор Иоаннович - сын и наследник Ивана Грозного - в отличие от отца славился благочестием, он приказал перенести останки святителя в Соловецкий монастырь и похоронить его там. В 1648 году Филипп был причислен к лику святых, так как обнаружилась чудотворность его мощей: они давали исцеление больным.
В 1652 году по представлению митрополита Новгородского (будущего патриарха Никона) царь Алексей Михайлович распорядился перевезти мощи святого Филиппа в Москву, полагая, что поскольку Филипп не был отрешен от Московской митрополичьей кафедры, то и должен быть там, где его паства.
Подобно тому, как византийский император Феодосии, посылая за мощами Иоанна Златоуста, чтобы перевезти их в Константинополь, написал молитвенную грамоту к святому, царь Алексей Михайлович также вручил Никону, назначенному сопровождать мощи, свое послание, обращенное к Филиппу:
"Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда... - говорилось в послании, - ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы... Оправдался Евангельский глагол, за который ты пострадал: "Всяко царство, раздельшееся на ся, не станет" и нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам..."
Встречу мощей 3 июля 1652 года за Москвой на Троицкой дороге возле села Напрудного царь Алексей Михайлович описал в письме к боярину Оболенскому: "Бог даровал нам, великому Государю, великое солнце. Как древле царю Феодосию возвратил Он мощи пресветлого Иоанна Златоуста, так и нам благоволил возвратить мощи целителя... Филиппа митрополита Московского. Мы, великий Государь, с богомольцем нашим Никоном митрополитом Новгородским, со всем священным Собором, с боярами и со всеми православными даже до грудного младенца встретили его у Напрудного и приняли на свои главы с великой честью. Лишь только приняли его, подал он исцеление бесноватой немой: она стала говорить и выздоровела..."
Мощи святителя Филиппа были поставлены в Успенском соборе Кремля, а на месте встречи их царем и москвичами за Москвой установили дубовый крест с надписью, сообщающей о событии, послужившем причиной его установки.
Местность вокруг него впоследствии получила название "У креста" и "Крестовская застава". Сам крест стоял при дороге до 1929 года, а в этот год был перенесен в ближайшую церковь - Знамения в Переяславской слободе, где находится и поныне. Старое название местности сохранилось в названиях Крестовский переулок и Крестовский рынок.
Со временем позабылась связь между именем непокорного митрополита и выражением "Филькина грамота" - злобным словцом Ивана Грозного. Выражение "Филькина грамота" пошло гулять по Руси с тем значением, которое вложил в него царь Иван Грозный, а образ Филиппа остался в памяти народной как символ честного и неподкупного народного заступника.

Рукопашные и кулачные бои на Руси не московское изобретение, а очень давний обычай, еще языческий. Православные проповедники боролись против них, называя "богомерзкой забавой". Однако совсем искоренить кулачные соревнования не удавалось, в народном сельском и фабричном быту они сохранялись до начала XX века. Бои бывали жестокие, с увечьями и даже смертельным исходом, как бой удалого купца Калашникова с опричником царским Кирибеевичем, когда купец
Собрался со всею силою
И ударил своего ненавистника
Прямо в левый висок со всего плеча.
И опричник молодой застонал слегка,
Закачался, упал замертво...
Однако Калашников вышел против опричника не с желанием потешиться, испытать силу молодецкую, а шел на смертный бой с обидчиком. Борьба для забавы была менее жестока.
Московские бойцы славились своим искусством, своими приемами борьбы. Один из приемов был так известен, что вошел в поговорку: "Москва бьет с носка".
Прием этот изображен на лубочной картинке начала XVIII века "Удалые молодцы, славные борцы". На ней изображены сошедшиеся в схватке крестьянин и солдат. Прием заключался в том, чтобы схватить противника рукой за ворот и, дернув назад, в то же время подбить носком ногу противника так, чтобы тот потерял равновесие и упал навзничь. Именно этот прием борьбы стал кульминацией и развязкой событий, изображенных в исторической песне-былине "Мастрюк Темрюкович", известной по рукописному сборнику середины XVIII века, составленному Киршею Даниловым, - первому русскому фольклорному сборнику.
В песне "Мастрюк Темрюкович" рассказывается о том, как в годы прежние, времена первоначальные, когда царь Иван Васильевич был холост, женился он на дочери хана Золотой Орды Темрюка Марье Темрюковне - "купаве крымской, царице благоверной" - и привез ее в Москву белокаменную. С молодой царицей в Москву приехал ее брат, молодой Мастрюк Темрюкович. Был он силен, удачлив, поборол семьдесят борцов, а равного себе борца не повстречал. И вот захотел он царя потешить, с московскими борцами сразиться, Москву загонять. А силен он был так, что, когда прыгнул и задел левой ногой за столы белодубовые, повалил тридцать столов, прибил триста гостей. Хотя гости живы остались, да стали ни на что не годны, на карачках ползают по палате белокаменной. А Мастрюк смеется-похваляется:
- А свет ты, вольный царь,
Царь Иван Васильевич!
Что у тебя в Москве
За похвальные молодцы,
Поученые, славные?
На ладонь их посажу,
Другой рукою раздавлю.
(В других вариантах былины говорится, что Мастрюк грозит захватить Москву и сесть на ней царем. "На тебя лихо думаю", - заявляет он царю.)
Вышли против Мастрюка два брата - московские мужики Мишка и Потанька Борисовичи. Началась схватка. Ждет царь-государь, чем она кончится, кому будет Божья помощь.
А и Мишка Борисович
С носка бросил о землю
Он царского шурина.
Похвалил его царь-государь:
"Исполать тебе, молодцу,
Что чисто борешься!"
В этой песне-былине, как и во всех былинах, есть и реальная историческая основа, и легенда. В 1561 году Иван Грозный женился вторым браком на дочери кабардинского князя Темрюка Марии (умерла в 1569 г.), у нее был брат Мастрюк, который действительно гостил в Москве. А вот братья Борисовичи - персонажи другой песни о событиях, происходивших за двести с лишним лет до царствования Грозного, песни "Щелкан Дудентьевич" о восстании тверичей против ханского баскака Чол-хана в 1327 году, во время которого ненавистный сатрап был убит. Руководили восстанием "два брата родимые, два удалых Борисовича".
В других вариантах песни-былины "Мастрюк Темрюкович" Марию называют то дочерью литовского царя, то польского, то Большой Орды, то вообще некоторой неопределенной "неверной земли", ее брат называется Кострюком, Кострюком-Мострюком, но все варианты былины едины в главной своей идее. Эта былина - предание о том, как московский борцовский прием защитил честь московских борцов, а может быть, даже спас от разорения и гибели Московское царство.

В Древней Руси написание календарных дат с указанием названия месяца и соответствующего порядкового номера дня употребляли в официальных, юридических актах, в летописании. В быту же пользовались обычно православно-праздничным календарем, то есть обозначали день названием религиозного праздника или именем святого, память которого приходилась на этот день. Описательность, предметность праздничного христианского календаря очень хорошо сочеталась с конкретностью народного сельскохозяйственного календаря, основанного на многовековом трудовом опыте и фенологических наблюдениях: когда и какие сельскохозяйственные работы проводить и в какие сроки какой погоды ждать. В результате такого сочетания возникали яркие и легко запоминающиеся календарные вехи.
Замечательный писатель, знаток народного языка и поверий, москвич А.М. Ремизов в сборнике рассказов "Николины притчи" пишет, как Николу (святого Николая Чудотворца) в его праздник - на Никольщину - собралися поздравить святые, и писатель, перечисляя их, называет теми именами, под которыми они известны в народном православно-сельскохозяйственном календаре.
"Перед вратами рая, под райским деревом за золотым столом сидели угодники Божьи. Все святые собрались на Никольщину: Петр - полукорм, Афанасий - ломонос, Тимофей - полузимник, Аксинья - полухлебница, Власий - сшиби-рог-с-зимы, Василий - капельник, Евдокия - плющиха и Герасим - грачевник, Алексей - с-гор-вода, Дарья - загрязни-проруби, Федул - губы-надул, Родион - ледолом, Руфа - земля-рухнет, Антип - водопол, Василий - выверни-оглобли и Егор - скотопас, Степан - ранопашец, Ярема - запрягальник, Борис и Глеб - барыш-хлеб, Ирина - рассадница, Иов - горошник, Мокий - мокрый - Лукерья - комарница, Сидор - сивирянин и Алена - льносейка, Леонтий - огуречник, Федосья - колосяница, Еремей - рас-прягальник, Петр - поворот, Акулина - гречушница - задери-хвосты, Иван - купал, Аграфена - купальница. Пуд и Трифон - бессонники, Пантейлемон - паликоп, Евдокия - малинуха, Наталья - овсяница, Анна - скирдница и Семен - лето-проводец, Никита - репорез, Фекла - заревница. Пятница - Параскева, Кузьма-Демьян - с-гвоздем, Матрена - зимняя, Федор - студит, Спиридон - поворот, три отрока, сорок мучеников, Иван - Поститель, Илья Пророк, Михаиле Архангел да милостливая жена Аллилуева, милосердая".
В православно-крестьянском календаре два дня связаны с именем святого великомученика Георгия - 23 апреля (память мученической кончины святого) и 26 ноября (освящение церкви Георгия в Киеве в 1037 году Ярославом Мудрым, который тогда же заповедал по всей Руси "творити праздник св. Георгия" в этот день).
В России наряду с формой имени Георгий широко употреблялись также формы - Егор и Юрий. Апрельский Юрий (или Егорий) назывался "вешним", ноябрьский - "холодным", "зимним", .а также "Егорием - с - мостом", так как к этому времени реки замерзали, и по ним можно было ходить и ездить, как по мосту.
В крестьянском земледельческом обиходе оба эти дня занимали важное место.
Вешний Юрьев день - начало сельскохозяйственных работ, в этот день, по поверьям, святой Юрий ходит по полям и велит расти житу, в этот день поют:
Юрий, вставай рано,
Отмыкай землю,
Выпущай росу
На теплое лето,
На буйное жито,
На ядронистое,
На полосистое,
Людям на здоровье.

А еще на вешнего Егория крестьяне, которые не могли прокормиться со своего надела, рядились к богатым хозяевам на работу в страду. К весне у большинства бедняков кончались все запасы (недаром у вешнего Егория было и другое название - "голодный"), поэтому, рядясь, бедняки были особенно сговорчивы: лишь бы сейчас в счет будущей работы получить задаток, пережить бескормицу. При этом часто бывало, что сначала работник радуется - пропитание добыл, а потом сообразит - попал в кабалу: работать-то в страдную пору, когда плата высока, придется за сущие гроши. Но ничего не поделаешь, договор есть договор, и задаток уже проеден. А хозяин, конечно, радуется.
Подобный обман батраков был столь массовым и обычным явлением, что на Руси появился для его обозначения специальный глагол - объегорить.
Впоследствии глагол получил расширительное значение, и В.И. Даль в своем "Толковом словаре живого великорусского языка" указывает только общий, безотносительно к весеннему найму работников, смысл: "плутовски обмануть, обобрать".
С "Егорием холодным" также связан целый ряд обычаев и поверий. "Юрий начинает полевые работы, Юрий и оканчивает", - говорили прежде. Неделя до Юрьева дня и неделя после него - время расчетов и расплаты. "Юрий холодный оброк собирает", - напоминает пословица.
По установленному неизвестно когда и существовавшему до конца XVI века обычаю в эти дни крестьяне-батраки имели право переходить от одного хозяина к другому. Обычай этот держался столетия и заставлял хозяев, не желавших лишиться рабочей силы, умерять эксплуатацию, а мужик сохранял хоть какое-то право на свободный выбор; опять же, если хозяин окажется скупцом или будет заставлять работать через силу, то терпеть это не всю жизнь, а только год. "Мужик не тумак, знает, когда живет Юрьев день", - говорилось в пословице.
Генрих Штаден, опричник Ивана Грозного, в своем описании Московского государства сообщает: "На св. Юрия осеннего крестьяне имеют свободный выход. Они живут или за великим князем, или за митрополитом, или еще за кем-нибудь. Если бы не это, то ни у одного крестьянина не осталось бы ни пфеннига в кармане, ни лошади с коровой в стойле".
Но землевладельцы, за которыми и на земле которых жили крестьяне, были заинтересованы в постоянных и полностью подвластных им работниках. Тем более что к концу XVI века Россия, разоренная войнами Ивана Грозного и разрушившим хозяйственную систему страны разделением ее на земщину и опричнину, находилась в состоянии общего упадка. Села пустели, крестьяне уходили из них в поисках лучшей доли, вотчины и поместья бояр и дворян, то есть "воинства" и "служилых людей", оставались без работников, и, как написано в одном документе того времени, "от того великая тощета воинским людям прииде".
Чтобы поправить "тощету" землевладельцев, Иван Грозный разрешил, при необходимости, в отдельных хозяйствах и отдельные годы объявлять "заповедными", то есть запрещающими крестьянам уходить в Юрьев день.
По сложившейся еще в XVIII веке в исторической науке традиции датой указа, который не в отдельные годы, а вообще запрещал уход крестьян от землевладельца, считается 1593 год. Тогда русским царем был Федор Иоаннович, сын Ивана Грозного. Современник писал об этом акте: "При царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, а царь Федор Иоаннович по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал, и у кого колико тогда крестьян где было, книги учинил".
Полный запрет выхода крестьян от землевладельца, даже в освященный давностью и обычаем срок - на осеннего Юрия, - и породил общеупотребительную и сейчас пословицу: "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!"

Но в отличие от обычного утвердительного тона пословиц и их рассудочности в этой прежде всего ощущается эмоциональность и чувство удивления. Это подчеркивают и толкования пословицы в различных словарях: "Не осуществились чьи-либо надежды, ожидания; выражение удивления, огорчения, разочарования по поводу чего-либо неосуществившегося, несостоявшегося" ("Словарь русских пословиц и поговорок". М., "Советская энциклопедия", 1967); "Выражение разочарования из-за неудачи в каких-либо непредвиденных обстоятельствах" ("Опыт этимологического словаря русского языка". М., "Русский язык", 1987).
Вот уже четыреста лет живо и памятно удивление и огорчение русского человека, высказанное пословицей, по поводу отмены Юрьева дня. Огорчение - понятно, но почему - удивление? Разве мало разные властители издавали антинародных законов? Народ отвечал на них проклятьями, стоном, отчаяньем, и лишь один этот вызвал удивление. Почему? Видимо, этот антинародный указ в чем-то имел отличие от остальных аналогичных законов. И это действительно так.
О Юрьеве дне, его экономическом и социальном значении, историческом развитии и отмене существует большая литература.
Но современный петербургский историк Р.Г. Скрынников, исследуя роль Бориса Годунова в создании Указа об отмене Юрьева дня, обнаружил, что никто из историков не приводит текст самого указа, а все пользуются только косвенными указаниями на него.
Подлинный царский Указ 1592 (или 1593) года никогда не был опубликован, и никто его не видел. Можно допустить, что в годы Смуты он мог погибнуть, хотя ввиду его важного значения с него должны были бы снять не одну копию. Но, возможно, судьба была к нему особенно сурова: многие архивы конца XVI века бесследно исчезли.
Однако Скрынников обращает внимание на необъяснимый, с его точки зрения, следующий факт, который позволяет сделать совершенно определенный вывод.
"При вступлении на трон, - пишет историк, - Лжедмитрий 1 велел собрать законы своих предшественников и объединить их в Сводный судебник. Его приказ выполняли дьяки, возглавлявшие суды при царях Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове. В их руках были нетронутые архивы. Тем не менее они не смогли найти и включить в свод законов указ, аннулировавший Юрьев день. Эта странная неудача может иметь лишь одно объяснение: разыскиваемый указ, по-видимому, никогда не был издан".
А раз указ не был издан, значит, и народу о нем не объявляли. А раз не объявляли, значит, крестьяне узнали о том, что должны теперь навсегда оставаться у хозяина, когда уже собрались на волю; их первой реакцией, естественно, было удивление, а потом - и огорчение. Как сказано в другой тогдашней пословице: "Сряжалась баба на Юрьев день погулять с боярского двора, да дороги не нашла".
Видимо, получилось так: землевладельцы, ссылаясь на царский указ, толковали в своих интересах разрешение в критических обстоятельствах объявлять "заповедным" определенный год как свое право вообще запретить крестьянские переходы.
Так объегорили мужика знатные бояре и благородные дворяне и на Юрия-зимнего.

Во фразеологическом словаре Э.А. Вартаньяна "В честь и по поводу" (М., 1987) об этом выражении сказано: "Фразеологизм, передающий понятие: "исчез безвозвратно". Но в отличие от родственных ему народных выражений - поминай как звали; и след простыл; только его и видели; и был таков - употребляется только по отношению к человеку". Далее автор задается вопросом: "Кто есть Митька? Каков источник этой поговорки?" - и сам себе отвечает: "Вряд ли исследователи готовы сегодня ответить на эти вопросы". Отмечая, что фразеологизм встречается в дореволюционной и советской литературе, он приводит пример из повести Б. Горбатова 1930-х годов "Мое поколение": "И очень просто: деньги возьмут, а уполномоченный и был таков: Митькой звали..."
Рассуждение Э.А. Вартаньяна правильно, но он упустил очень важный дополнительный смысл, заложенный в этом фразеологизме: персонаж-то исчез, но в памяти осталось его имя - Митька. Кроме того, в подтексте ясно просматривается еще одна мысль: "Кто его знает, кто он такой, но все звали его Митькой".
Приняв во внимание все оттенки смысла фразеологизма, можно предположить с большой долей вероятности, к какому историческому лицу он относится.
После смерти Ивана Грозного и восшествия на престол его сына Федора Иоанновича последняя - седьмая - жена Грозного Мария Нагая с двухлетним сыном царевичем Дмитрием была выслана в Углич. Все знали, что царь Федор выслал их по настоянию Бориса Годунова - своего шурина и фактического правителя государства.
15 мая 1591 года царевич Дмитрий погиб в Угличе при странных и до настоящего времени до конца не проясненных обстоятельствах. По одной версии, мальчик, играя ножичком "в тычку", упал в припадке эпилепсии горлом на нож и тем нанес себе смертельную рану. По другой версии, его убили сын его воспитательницы-мамки Осип Волохов, дьяк Михаиле Битяговский и племянник Битяговского Никита Качалов, приставленные Борисом Годуновым для наблюдения за вдовствующей царицей.
Пять дней спустя после гибели царевича из Москвы прибыла комиссия, состоявшая из митрополита Сарского и Подонского Геласия и высших государственных чиновников - боярина Василия Шуйского, окольничего Андрея Клешнина и дьяка Елизария Вылузгина. При произведенном комиссией следствии обнаружились свидетели как первой, так и второй версий. Однако следователи пришли к однозначному выводу, утвержденному затем патриархом: "Царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом", то есть что произошло не убийство, а несчастный случай. Об этом было объявлено народу. Но толки о том, что царевича убили по приказу Бориса Годунова, в народе не прекращались.
Вскоре царицу Марию Нагую насильно постригли в монахини и отправили в дальний северный монастырь. Она получила монашеское имя Марфа. Ее родственники также понесли различные наказания.
С годами это происшествие стало забываться, затерялась и могила царевича Дмитрия, так как Нагие не успели поставить на ней памятник.
В 1598 году умер царь Федор Иоаннович, с ним пресеклась династия московских царей-Рюриковичей. Царем был избран Борис Годунов, и тогда вновь начались разговоры о царевиче Дмитрии.
Но теперь говорили не о коварном убийстве царевича нынешним царем, а о том, что в Угличе был убит не царевич, но какой-то другой мальчик, а настоящий царевич Дмитрий спасся и что он ныне жив.
В 1601 году в Польше объявился молодой человек примерно такого же, как погибший царевич, возраста, который утверждал, что он - сын царя Ивана Грозного - Дмитрий. Королю и польским вельможам он рассказал, что, когда был еще младенцем, некий приближенный царя Ивана Грозного (некоторые источники называют имя боярина Бельского, которого Иван Грозный на смертном одре назначил опекуном малолетнего сына), предвидя, что в борьбе за престол обязательно найдутся претенденты, которые постараются убить царевича, подменил его другим ребенком, а Дмитрия воспитывал втайне, в одной верной дворянской семье. Когда же воспитатель состарился и дни его близились к концу, он открыл юноше тайну его происхождения и посоветовал для собственной безопасности стать монахом, что Дмитрий и сделал. В монашеском обличий царевич обошел всю Россию. Но один монах кремлевского Чудова монастыря опознал его, и тогда Дмитрий был вынужден бежать за границу. Дмитрий попросил у польского короля помощи деньгами и войском для того, чтобы вернуть законно принадлежащий ему российский престол.

При первом же известии о царевиче Дмитрии, полученном в Москве, правительство Бориса Годунова объявило его самозванцем, даже было названо его настоящее имя - Григорий Отрепьев, монах Чудова монастыря.
Осенью 1604 года царевич Дмитрий перешел русскую границу. Сопровождавшее его войско было невелико, но народ - крестьяне, холопы, дворяне, казаки, разоренные царствованием Ивана Грозного с его бесчеловечной опричниной, недовольные Борисом Годуновым, в царствование которого один мор следовал за другим, что многие считали карой за то, что на престоле сидит незаконный царь, - присоединялся к войску законного, как он полагал, наследника.
Сам Борис Годунов, хотя объявил его самозванцем, видимо, в глубине души вполне допускал, что на Москву идет настоящий царевич. Голландский купец Исаак Масса, живший в эти годы в Москве и хорошо осведомленный о дворцовой жизни, в своих записках рассказывает любопытный эпизод: Борис повелел привезти из северного монастыря бывшую царицу Марию Нагую - инокиню Марфу для допроса. Ее тайно провели в спальню Годунова, и он, рассказывает купец, "вместе со своею женою (дочерью Малюты Скуратова - главного палача в царствование Ивана Грозното. - В.М.) сурово допрашивал ее, как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса ткнула ей горящею свечою в глаза, и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосерда была жена Бориса; после этого старая царица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, увезли из страны, но впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых... Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже".
В то же время и в народе говорили: "Пусть на Москве проклинают какого-то Гришку Отрепьева, батюшке-царевичу от этого не станется: он не Отрепьев".
Чем ближе подходил Дмитрий к Москве, тем сильнее волновалась столица. Его тайные гонцы привозили послания, которые читались повсюду: "Божием произволением и Его крепкою десницею, покровенною нас от нашего изменника Бориса Годунова, хотящего нас злой смерти предати, и Бог милосердный злокозненного... помысла не восхоте исполнити, и меня, государя вашего прирожденного, Бог невидимою силою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, И аз, государь царь и великий князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество, с Божиею помощию иду на престол прародителей наших..."
Борис Годунов умер 13 мая 1605 года, завещав престол сыну Федору. Федор процарствовал лишь две недели. 1 июня в Москве начались волнения горожан, подогреваемые боярами - противниками Бориса Годунова. Его вдова, сын и дочь были арестованы и водворены в темницу. 20 июня в Москву вступил Дмитрий.
Очевидец вступления Дмитрия в Москву Исаак Масса подробно описывает его: "Дмитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее только, когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно было протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он должен был проехать; и все были в лучших нарядах и, считая Дмитрия своим законным государем и ничего не зная другого (о нем), плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку, и подъехав к Иерусалиму - так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля (собор Василия Блаженного. - В.М.) - он остановился со всеми окружавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество народа, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил Бога за то, что Тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много других подобных речей (говорил Дмитрий), проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним..."
Из монастыря привезли мать Дмитрия инокиню Марфу, по пути ей оказывали почести как вдовствующей царице. В подмосковном царском дворце - Тайнинском - произошла встреча матери и сына, и Марфа признала его. Признал в нем Дмитрия и боярин Василий Шуйский. И многие тогда поверили, что перед ними действительно сын царя Ивана Грозного.

Дмитрий царствовал менее года. Облегчения жизни народу "законный" государь не принес, стало даже тяжелее, так как ему требовались дополнительные деньги для уплаты полякам за помощь. Кроме того, у народа вызывало раздражение, что царь душой больше привержен к иностранцам и к католической вере, чем к своим людям и православию. Поляки вели себя в Москве вызывающе, будто здесь хозяева не москвичи, а они. За спиной у Дмитрия вел свою интригу боярин Василий Шуйский. Вслух он чествовал его как государя, а шепотком говорил, что он - самозванец. В конце концов уже вся Москва разглядела: странно, не похоже ни русского государя ведет себя этот царевич и в больших делах и в малых, обиходных: не так молится, не чтит святых икон, не отдыхает после обеда, как заведено от века. Особо сильное недовольство вызвала женитьба Дмитрия на католичке Марине Мнишек и свадебные торжества, когда ради иноземных гостей выгнали москвичей из их домов в Китае и Белом городе.
Между тем заговорщики во главе с Шуйским, который намеревался сам занять царский трон, уже были готовы к выступлению и вместе с народом "положили избыть расстригу и ляхов".
Волнения начались 12 мая. В этот день, как повествует Карамзин, "говорили торжественно, на площадях, что мнимый Дмитрий есть царь поганый: не чтит святых икон, не любит набожности, питается гнусными яствами, ходит в церковь нечистый, прямо с ложа скверного, и еще ни однажды не мылся в бане с своею поганою царицею; что он, без сомнения, еретик и не крови царской".
Пять дней спустя волнения превратились в общий бунт, заговорщики ворвались в Кремль и убили царя-самозванца. Его труп вытащили на площадь и бросили возле Лобного места... Затем его сожгли, смешали с порохом и выстрелили из пушки в ту сторону, откуда пришел самозванец.
Царем, как и ожидалось, "выкрикнули" Шуйского, и он занял престол.
Но мало было физически уничтожить самозванца, его нужно было развенчать морально. Шуйский со священством предпринимают самый убедительный в тех условиях шаг: извлекаются останки царевича Дмитрия, Шуйский вопреки своему прежнему заявлению, говорит, что царевич был убит по приказу Годунова, мать - инокиня Марфа - принародно, обливаясь слезами, молит царя (Василия Шуйского), духовенство, народ "простить ей грех согласия с лже-Дмитрием" и ее обман. Грех ей был прощен. Царевич Дмитрий был причислен к лику святых как невинно убиенный. Таким образом, самозванство правившего почти год Россией царя было как будто полностью удостоверено, и в истории за ним закрепилось имя лже-Дмитрия.
Но гибелью лже-Дмитрия Смута в России не закончилась. Царствование Шуйского, "лукавого царедворца", как назвал его А.С. Пушкин, кончилось его низложением в 1610 году и смертью два года спустя в польском плену. После него во главе России находились семь бояр (о них есть своя пословица, и рассказ о этом будет впереди); польский король стремился сам занять русский престол или посадить на него своего сына Владислава; объявились еще несколько лже-Дмитриев, один из них, прозванный Тушинским вором, так как он стоял лагерем в Тушине под Москвой, больше года держал в осаде столицу. Появление новых самозванцев стало возможно из-за того, что, несмотря на все разоблачения, многие люди в России были склонны более верить пришлому человеку, чем собственному правительству.
Конец Смуте положило народное ополчение под командованием Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского, освободившее Москву от польско-литовских интервентов, и восшествие на русский престол Михаила Федоровича Романова.
Но в череде ярких исторических персонажей русской Смуты XVII века одна фигура вызывает особый интерес и особое любопытство, - это фигура лже-Дмитрия I.
До сих пор, несмотря на окончательно принятый и многократно подтвержденный научными авторитетами официальный вывод, что лже-Дмитрий 1 был самозванцем, то один, то другой историк возвращается к старым документам, и его начинают обуревать сомнения.
Даже такой строгий фактограф как С.М. Соловьев, вовсе не склонный ни к романтике, ни к фантазиям, подойдя к итоговой оценке лже-Дмитрия 1, никак не может сделать однозначный вывод и начинает сомневаться не в царском его происхождении, а в самозванстве. "Сознательно ли он принял на себя роль самозванца, - пишет Соловьев, - или был убежден, что он истинный царевич?.. В нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося... В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих: ибо чем объяснить ту уверенность, доходящую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении? Чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери? На вопрос разъяренной толпы, - точно ли он самозванец? Дмитрий отвечал: "Спросите у матери!"
Таков герой фразеологизма "Митькой звали". Сколько народу ни твердили, что лже-Дмитрий - это Гришка Отрепьев, а он в раздумье повторяет: "Митькой звали..."
В Москве вплоть до начала XX века ходили рассказы о том, что время от времени люди видели на Кремлевской стене бродящую между зубцами тень царевича Дмитрия, и находились этому очевидцы.

"Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие - все угрожало неизбежной погибелью земле русской". Так начинается самый известный и, надобно сказать, лучший русский роман XIX века о Смутном времени - "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году" Михаила Николаевича Загоскина.
Действие этого романа происходит в последний период Смуты - после свержения царя Василия Шуйского и до освобождения Москвы народным ополчением Минина и Пожарского.
Когда был отрешен от царства Василий Шуйский, силою пострижен в монахи и заключен в Чудовский монастырь, бояре - организаторы заговора против него, начали обсуждать нового кандидата на престол.
В то время в Москве оказались семь членов Боярской думы - князья Мстиславский, Воротынский, Трубецкой, Лыков, два Голицына (но в правительство был введен один из рода), боярин Иван Никитич Романов и родственник Романовых боярин Шереметев, которому, по преданию, принадлежит фраза, решившая избрание на царство Михаила Федоровича: "Выберем-де Мишу Романова, он молод и еще глуп"; они образовали правительство России, которое в официальных грамотах называлось "седьмочисленные бояре".
Начались заседания нового правительства со споров, из какого боярского рода должен быть новый царь, но, не найдя согласия, "седьмочисленные бояре" приняли решение не избирать царя из русских родов. Полякам это было на руку, так как польский король уже решил, что русский трон должен занять или он сам, или его сын. В эти же дни к Москве подошли польские войска под командованием известного полководца канцлера Станислава Жолкевского и остановились в пригородах.
Народ в Москве волновался. Бояре понимали, что достаточно малейшего повода, и поднимется бунт. В страхе они послали к Жолкевскому посла, объявив, что готовы признать русским царем сына Сигизмунда III Владислава.
Польский канцлер вступил с ним в переговоры. Составили договор. Бояре выдвинули ряд условий, которые гарантировали бы им, что они останутся у власти и сохранят свои имения. Договорились, что Владислав примет православную веру, женится на русской, что в своем ближайшем окружении он будет иметь лишь небольшое число поляков и так далее. Жолковский принял все условия, понимая, что это соглашение немногого стоит и всегда может быть изменено. Бояре не без оснований полагали, что москвичи, узнав о решении возвести на русский престол королевича державы, находящейся с Россией в состоянии войны, перебьют их, и поэтому ночью отворили городские ворота, через которые под покровом темноты в Москву вошло польское войско. Проснувшиеся утром москвичи с удивлением увидели польских солдат в Кремле, на всех московских улицах и площадях и поняли, что бояре их предали.
Между тем к "седьмочисленным" присоединились и те бояре, которые в свое время переметнулись к лже-Дмитрию II, а потом - к Сигизмунду: Салтыковы, Вельяминов, Хворостинин и другие.
Очень скоро оказалось, что "седьмочисленные бояре", называясь правительством, фактически им не являются и вынуждены своим именем подписывать указы и распоряжения оккупационных властей. Впоследствии бояре говорили, что находились они "все равно что в плену", им "приказывали руки прикладывать - и они прикладывали". Отстаивая каждый свою собственную личную выгоду, бояре попали в общую беду.
В это время Россия испытывала на себе в полной мере все те беды, которые несет с собою Смута и государственное неустройство: польские и шведские отряды захватывали и грабили русские города, повсюду объявлялись разбойничьи шайки, по России ездили эмиссары правительства, склоняя жителей к избранию Владислава царем, вновь пошли слухи о том, что царевич Дмитрий спасся, и вооруженные отряды молодцов, отставших от крестьянской работы и привыкших добывать средства к существованию силой, шатались по стране с намерением пристать к войску "законного" государя. Деревни стояли разоренные, поля пустые, города наполнились нищими. Особенно тяжело приходилось москвичам: знатные и богатые подвергались насилию со стороны поляков, а уж простому человеку и вовсе негде было искать правды и защиты... Припоминали старину, сравнивали прошлое горе с нынешним, и казалось, что теперешнее - горше. "Лучше грозный царь, чем семибоярщина", - говорили тогда в Москве, и эта пословица жива до сих пор.
"Седьмочисленные бояре" отсиживались в Кремле: их не выпускали поляки, да и сами они боялись показаться народу. Досиделись они взаперти до того самого часа, когда ополчение под руководством Минина и Пожарского, разгромив польское войско, осадило Кремль, и поляки готовы были сдаться, прося лишь одного: чтобы им сохранили жизнь. Пожарский обещал, что ни один пленный не будет убит.
Тогда открылись Троицкие ворота, сначала - перед собой - поляки выпустили бояр. Князь Мстиславский как старший среди них шел первым, за ним остальные - бледные, испуганные, с опущенными головами. "Изменники! Предатели! - кричали казаки. - Их надо всех перебить, а имущество поделить среди войска!" К боярам тянулись руки, еще миг - и их разорвут в клочья. Но князь Пожарский со своим отрядом оттеснил людей и вывел бояр из толпы.
Так закончилось правление "седьмочисленных бояр". Хотя Пожарский и спас их жизни, они не решились остаться в Москве и, забрав семьи, разъехались по дальним своим деревням.
Правление семи бояр оставило по себе долгую и недобрую память. Это время народ назвал "семибоярщиной". С тех пор какую-либо порожденную властью неурядицу на Руси стали именовать "московской разнобоярщиной". Были и другие пословицы, в которых упоминались "седьмочисленные бояре". Интересна, например, такая: "Эк, куда хватил: семибоярщину припомнил!" Б. Шейдлин в брошюре "Москва в пословицах и поговорках" (М., 1929) комментирует ее так: "Затем уже семибоярщину стали вспоминать как нечто очень давнее, позабытое и невозвратное". А может быть, у нее и другой смысл: ответ на беззаконные требования какого-нибудь зарвавшегося начальника, не желающего признавать законы и обычаи.
Но одна пословица, родившаяся во времена семибоярщины, а потом оторвавшаяся от конкретного факта и обратившаяся в универсальную сентенцию, и в настоящее время является одной из самых распространенных, это пословица "У семи нянек дитя без глазу". Она имеет варианты: "У семи нянек дитя без рук", "У семи нянек дитя - урод". Также имеются варианты, в которых говорится не о няньках, а о пастухах, например: "У семи пастухов стадо - волку корысть".

Александр Николаевич Островский в 1854-м завел тетрадь для записей. О том, что именно он собирался записывать, дает представление ее пространное название: "Замечательные русские простонародные рассказы, притчи, сказки, присказки, побасенки, песни, пословицы, поговорки, обычаи, поверья, областные слова и проч. Происшествия, биографии, прозвища, клички, брань, письма. Начал собирать в апреле 1854 г.". К сожалению, Островский вскоре оставил свой замысел, но даже и то, что было записано, представляет собой любопытные штрихи московской, преимущественно купеческой, простонародной речи. Среди пословиц и поговорок им была записана и пословица, о которой идет речь.
Позже, вплоть до 1920-х годов, эта пословица не раз встречалась фольклористам, и не только в Москве, но и в центральных, и в северных районах России.
Пословица возникла, скорее всего, в 1830-1840-е годы, спустя некоторое время после установки на Красной площади в 1818 году памятника Минину и Пожарскому - первого в Москве скульптурного памятника. Памятник был воздвигнут в ознаменование победы в Отечественной войне 1812 года. В ту войну имена героев XVII века были символом освободительной борьбы и ее знаменем: царский манифест о народном ополчении, приказы главнокомандующего призывали народ к тому, чтобы враг и ныне встретил в каждом дворянине Пожарского, в каждом гражданине - Минина. Таким образом, этот памятник, соединив в себе две эпохи единой идеей патриотизма, стал и московской достопримечательностью, и национальным символом.
Шестнадцатилетний студент Н.В. Станкевич в 1829 году пишет четверостишие "Надпись к памятнику Пожарского и Минина":
Сыны отечества, кем хищный враг попран,
Вы русский трон спасли - вам слава достоянье!
Вам лучший памятник - признательность граждан,
Вам монумент - Руси святой существованье!
А юный Виссарион Белинский, в 1829 году приехавший в Москву, чтобы поступить в университет, рассказывая в письме к друзьям в Чембар о своих впечатлениях от столицы, пишет о памятнике, на котором начертана "краткая, но выразительная надпись: "Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия": "Когда я прохожу мимо этого монумента, когда я рассматриваю его, друзья мои, что со мной тогда делается! Какие священные минуты доставляет мне это изваяние! Волосы дыбом подымаются на голове моей, кровь быстро стремится по жилам, священным трепетом исполняется все существо мое, и холод пробегает по телу. Вот, - думаю я, - вот два вечно сонных исполина веков, обессмертившие имена свои пламенною любовью к милой родине. Они всем жертвовали ей: имением, жизнью, кровью. Когда отечество их находилось на краю пропасти, когда поляки овладели матушкой-Москвой, когда вероломный король их брал города русские, - они одни решились спасти ее, одни вспомнили, что в их жилах текла кровь русская. В сии священные минуты забыли все выгоды честолюбия, все расчеты подлой корысти - и спасли погибающую отчизну. Может быть, время сокрушит эту бронзу, но священные имена их не исчезнут в океане вечности. Поэт сохранит оные в вдохновенных песнях своих, скульптор в произведениях волшебного резца своего. Имена их бессмертны, как дела их. Они всегда будут воспламенять любовь к родине в сердцах своих потомков. Завидный удел! Счастливая участь!"

О большом и широком народном интересе к памятнику Минину и Пожарскому, а также к другим московским историческим и архитектурным достопримечательностям свидетельствует многократно переиздававшаяся в течение XIX века серия лубочных листов "Пантюшка и Сидорка осматривают Москву".
Сюжет серии незамысловат: в Москву приезжает из деревни парень Сидорка, и его земляк Пантелей, живущий в Москве и к тому же немного грамотный, водит друга по столице, рассказывая о наиболее любопытных местах.
Перед памятником Минину и Пожарскому между земляками происходит такой разговор, служащий подписью к лубочной картинке:
"Сидорка. Глянь-ка, Пантюха! Вон это, на большом камне-то стоит не Росланей ли богатырь? Не царь ли Огненный щит и пламенное копье?
Пантюшка. Э, брат Сидорка, уж ты к Еруслану заехал, Лазаревича запел! Это, вишь ты, памятник богатырям русским, которые спасли Русь от поляков. Это стоит Кузьма Минин, а это сидит князь Пожарский.
Сидорка. Уж впрямь, что богатыри, есть в чем силе быть! Рука-та ли, нога-та ли, али плечи-та - того гляди, один десятка два уберет!
Пантюшка. Дурашка, да ты мекаешь - они такие и были? Это нарочно так их представили, чтоб показать их великое мужество и великую любовь к родимому Отечеству.
Сидорка. Ну, Пантелей Естифеич! Недаром говорят, что за одного ученого двух неученых дают. Вот то ли дело, как ты маракуешь грамоте-то и понаторел у дьячка-то Агафона Патрикеича!"
Ксенофонт Полевой - известный московский журналист и издатель 1830-1840-х годов, по происхождению купеческий сын, не так восторжен и романтичен, как юный Белинский, но и он в очерке "Москва в середине 1840-х годов" отмечает нравственное влияние памятника Минину и Пожарскому на москвичей. "Можно ли, - пишет он, - чтобы такое прошедшее не имело влияния на значение Москвы и на нравственный характер ее жителей? Конечно, современное вытесняет все впечатления, и человек, бегущий по своим делам мимо памятника Минину и Пожарскому, мимо Лобного места к Москворецкому мосту, не вспоминает о величайшем подвиге в нашей истории, подвиге освобождения Москвы и России... Но не всегда же самый занятый человек бывает погружен в свои дневные заботы; иногда, хоть изредка, посреди тревог и тягостей жизни, грудь его подымается от облегчительного вздоха, ум светлеет и глаза падают внимательнее на окружающие его предметы".
На картинах и литографиях середины XIX века, изображающих Красную площадь, почти всегда возле памятника Минину и Пожарскому мы видим колоритную фигуру купца - с семейством, с приятелем или в одиночку. Как, например, на литографии Ф. Бенуа (1840-е годы) представлены и прогуливающаяся группа - купец с супругой и двумя дочерьми, и тут же другой купец, рассматривающий памятник в зрительную трубу.
Козьма Минин - герой, почитавшийся всей Россией, кроме того был особо, так сказать, корпоративно, почитаем купечеством. Свой герой, из купцов, в те времена был просто необходим поднимающемуся классу купечества, начинавшему играть в государстве все более и более значительную роль. Поэтому-то, стоя перед памятником, установленным на главной площади Москвы, глядя на величественное бронзовое изображение и поглаживая собственную бороду, такую же, как у знаменитого российского гражданина, купец с гордостью думал: "Вот ведь на что мы, купцы, способны! Коли доведется, и мы спасем Отечество".
Но часто бывало и так: перед памятником душа возносится ввысь, а в лабазе и в лавке забота о выгоде, о прибыли вытеснит все остальные чувства и помышления, и самой большой радостью станет удавшийся обман покупателя. (У Островского записана купеческая шутка: "Что весел, аль украл что?") Вот по такому поводу и сложена укоризненная пословица: "Борода-то Минина, а совесть-то глиняна".
В мае 1924 года памятник Минину и Пожарскому стал поводом для острой политической эпиграммы. Ситуация в стране невольно вызывала историческую параллель между современностью и Смутой XVII века.
Шел первый после смерти В.И. Ленина съезд партии - XIII съезд РКП(б). На нем обсуждался острый вопрос о персональных назначениях. В Москве было известно о письме Ленина съезду, в котором он давал характеристики главнейшим деятелям партии. Все с волнением ожидали, кто займет в партии место Ленина. С главным докладом на съезде - "Политическим отчетом ЦК РКП(б)" - выступил Григорий Зиновьев. По негласному правилу, с таким докладом должен был выступать первый человек партии, ее вождь. Пошли толки о том, что Зиновьеву каким-то образом удалось захватить власть, и ему уже дали прозвище "новый Гришка Отрепьев".
А на памятнике Минину и Пожарскому, который тогда стоял посреди Красной площади напротив Сенатской башни, и рука Минина указывала на Кремль, в эти дни (как утверждает предание) появилась надпись:
Смотри-ка князь,
Какая мразь
В Кремле сегодня завелась!
В 1930 году памятник Минину и Пожарскому с середины Красной площади был перенесен к собору Василия Блаженного и повернут. Теперь Минин указывает на Исторический музей.
В связи с идеей возвращения Красной площади ее исторического облика стоит вопрос о возвращении памятника Минину и Пожарскому на его первоначальное место.
Тем более что первый шаг уже сделал: в 1993 году на Красной площади был восстановлен снесенный в 1936 году Казанский собор, построенный в XVII веке в память освобождения Москвы в 1612 году. Первоначальный деревянный храм был сооружен на средства князя Д.М. Пожарского, каменный в 1636-1637 годах - иждивением царя Михаила Федоровича.

У этой пословицы два автора - царь Алексей Михайлович и народ, "поправивший" царя, в результате чего царская сентенция и стала народной пословицей.
Смысл этой пословицы как при употреблении в живой речи, так и в литературе очевиден и однозначен. Н.С. Ашукин в своем справочнике "Крылатые слова" (М., 1966) приводит два литературных примера: из воспоминаний В.В. Вересаева, чья родная языковая среда - интеллигентский круг, и из М. Горького - носителя народной, а точнее - простонародной языковой стихии. Эти примеры говорят о едином, общенародном понимании смысла пословицы.
Цитата из "Воспоминаний" В.В. Вересаева: "Началось учение - теперь в гости нельзя ходить... Это проводилось у нас очень строго: делу время, а потехе час. В учебное время - никаких развлечений, никаких гостей".
Цитата из М. Горького (статья "Об анекдотах"): "Само собой разумеется, что я не против развлечений, но по условиям нашей действительности развлечения нуждаются в ограничении: "делу - время, а потехе - час"".
Смысл этой пословицы, которая утверждает, что делу следует посвящать основную часть жизни, а развлечениям - ограниченное время, полностью в традициях народной трудовой морали. Она стоит в том же ряду, что и другие пословицы о труде, приводимые В.И. Далем: "Гулять - гуляй, а про дело не забывай", "Не пиры пировать, коли хлеб засевать", "Маленькое дело лучше большого безделья"...
Но изречение царя Алексея Михайловича - прямой источник и почти полная копия народной пословицы (они отличаются только одной буквой) - имеет иное, чуть ли не прямо противоположное значение, и, если обратиться к обстоятельствам появления царского "крылатого слова", это становится особенно понятным.
Царь Алексей Михайлович был страстным любителем соколиной охоты. С ранней весны до поздней осени он почти ежедневно выезжал в поле, то есть на охоту. На Руси издавна охоту, если она не являлась промыслом, называли "потехой".
Царская соколиная охота была хорошо организована. В "кречетнях" в селе Коломенском и селе Семеновском, в "сокольничьих дворах" в слободе Сокольники содержалось более трех тысяч ловчих птиц. Их обслуживали сотни служителей-сокольников. Огромные средства тратились на соколиную охоту. Птиц доставляли издалека - с Двины, из Сибири, с Волги, каждую птицу везли "с бережением" в особом возке, обитом войлоком
Одежды сокольников и снаряжение птиц поражали богатством - золотым шитьем, драгоценными камнями. Иностранцы, которых царь в знак особой милости приглашал на охоту, описывали ее восторженно. Ведало царской охотой самое влиятельное учреждение в государстве - Тайный приказ.
Какое важное, можно сказать, государственное значение придавалось при дворе Алексея Михайловича соколиной охоте, рассказывает австрийский посланник Мейерберг. Однажды он попросил показать ему охотничьих кречетов. Прошло полгода, посланник потерял надежду, что его просьба будет исполнена, тем более что ему объяснили: птиц показывают только лицам приближенным и удостоенным особой милости.

Но полгода спустя, рассказывает Мейерберг, "в воскресенье на масленице... вдруг вошел к нам в комнату первый наш пристав и с великою важностью, как будто было какое-нибудь особенное дело, пригласил нас перейти в секретный кабинет наш. Вслед за нами явился туда царский сокольничий с 6 сокольниками в драгоценном убранстве из царских одежд (имеется в виду: пожалованных царем. - В.М.). У каждого из них на правой руке была богатая перчатка с золотыми обшивками, и на перчатке сидело по кречету. Птицам надеты были на голову новенькие шелковые шапочки (клобучки), а к левой ноге привязаны золотые шнурки (должики). Всех красивее из кречетов был светло-бурый, у которого на правой ноге блистало золотое кольцо с рубином необыкновенной величины. Пристав обнажил голову, вынул из-за пазухи свиток и объяснил нам причину своего прихода: что-де "великий государь, царь Алексей Михайлович (следовал полный его титул), узнав о нашем желании видеть его птиц, из любви к верному своему брату - римскому императору Леопольду прислал к нам на показ 6 кречетов".
В 1656 году по повелению царя было составлено подробнейшее руководство по соколиной охоте "Книга глаголемая Урядник: новое уложение и устроение чина сокольничья пути".
В "Уряднике" описываются различные виды и правила "красныя и славныя птичьи охоты" с кречетами, соколами, копчиками и другими охотничьими птицами. Начинается же "Урядник" с обращения к читателю-охотнику:
"Молю и прошу вас, премудрых, доброродных и доброхваль-ных охотников, насмотритеся всякого добра; вначале - благочиния, славочестия, устроения, уряжения, сокольничья чина начальным людям и птицам их, и рядовым по чину же; потом на поле утешайтеся и наслаждайтеся сердечным утешением во время. И да утешатся сердца ваши, и да пременятся и не опечалятся мысли ваши от скорбей и печалей ваших. И зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча. Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига (челига - самец охотничьей птицы. - В.М.) кречатья добыча. Угодительна потешна дермлиговая (дермлига - мелкая птица из рода ястребов, отличается особым азартом при охоте. - В.М.) перелазка и добыча. Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лет. Премудра же челигова соколья добыча и лет. Добровидна же и копцова добыча и лет. По сих доброутеш-на и приветлива правленных ястребов и челигов ястребьих ловля; к водам рыщение, ко птицам же доступание. Начало же добычи и всякой ловле - рассуждения охотников временам и порам; разделение же птицам - в добычах. Достоверному же охотнику несть в добыче и в ловле рассуждения временам и порам: всегда время и погодье в поле.
Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно и весело, да нe одолеют вас кручины и печали всякия. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте, нелениво и бесскучно, да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу".

Алексей Михайлович был согласен с тем, что было написано в "Уряднике", потому что его увлечение охотой и преданность ей не знали границ. Вполне вероятно, что подьячий, "чин сокольничья пути" писавший, просто повторял слова царя и его высказывания разного времени. Письма государя полны вопросов, приказов, забот и распоряжений, касающихся соколиной охоты.
В душе Алексей Михайлович и сам полагал, что для охоты "всегда время и погодье" и что на охоту нужно "ездить часто", как он обычно и поступал. Но, возможно, в "Уряднике" - а что написано пером, как говорится, не вырубишь топором - уж очень очевидно проявилось предпочтение охоты-забавы всем другим, в том числе и государственным делам. Видимо, поэтому царь приписал (в подлинной рукописи "Урядника" писец указал: "написано царского величества рукою") свои замечания, которые озаглавил: "Прилог книжный или свой" (то есть собственное, авторское поучение).
"Правды же и суда, и милостивыя любве, и ратного строя, - написал царь, напоминая и о служебном долге, - николиже (не) позабывайте: делу время и потехе час".
Смысл подытоживающего высказывания Алексея Михайловича заключается в том, что необходимо заниматься и охотой, и делами. Сейчас слово "время" обозначает длительную протяженность времени, а "час" - ограниченный небольшой его отрезок. В XVII веке эти слова выступали синонимами (остатки их синонимичности сохранились до сих пор, например в выражении: "наступило время чего-то" - "пришел час"). Кроме того, в царском афоризме на равноценность обеих его частей указывает соединительный союз "и".
Считая царскую охотничью потеху таким же важным занятием, как государственные дела, Алексей Михайлович имел для того некоторое основание, так как во время охоты, представлявшей собою многочасовую, а то и многодневную церемонию, состоялись неофициальные встречи, велись приватные разговоры, решались не заносимые в протокол вопросы.
Хотя книга "Урядник" была рукописной и использовалась при дворе, списки ее были довольно широко распространены среди бояр и дворян, державших собственную охоту, поэтому и царская сентенция в этих кругах также была хорошо известна.
Петр 1, в отличие от отца, к охоте относился прохладно, при нем царская соколиная охота пришла в упадок, и затем уже никогда больше не занимала в придворном обиходе такого места, как при Алексее Михайловиче.
Однако его афоризм из "Урядника сокольничья пути" продолжал свое существование в фольклоре. В отрыве от контекста он потерял свое обоснование и началось его новое осмысление.
"Словарь живого великорусского языка" В.И. Даля отметил первый этап на пути его нового понимания. Началось с того, что выпал союз "и", у Даля пословица записана без него: "Делу время, потехе час".
Затем - видимо, в середине XIX века - союз появляется вновь, но это был уже не тот союз, а другой - не соединительный "и", а противительный "а", - закрепивший и утвердивший новое значение пословицы, ставшее общеупотребительным.

Увы! Это не просто фигуральное выражение, обозначающее, что от ничтожной причины может произойти большое несчастье.
Вплоть до XVIII века Москва была деревянным городом, и пожары в ней бушевали почти постоянно. Кратко, но выразительно отмечали летописцы очередное бедствие: "И посад, и Кремль, и Загородье, и Заречье погоре", "Только три двора осталось", "И Оружничая полата вся погоре с воиньским оружием, и Постельная полата с казною выгоре вся; и в погребах на царском дворе, под полатами, выгоре вся древяная в них". Часто горели лавки на площади перед Кремлем, отчего и площадь называлась Пожар. Иногда становилась известна причина пожара.
В летописи под 1365 годом описан был большой летний пожар. Стояла засуха, к тому же поднялся ветер, за два часа город выгорел дотла. "Такого же пожара, - пишет летописец, - перед того не бывало, то ли словеть великий пожар, еже от Всех Святых". Этот памятный в истории Москвы под названием Всехсвятского пожар начался от опрокинутой горящей лампадки.
Причиной пожара 28 июля 1443 года послужила свеча в церкви Николы на Песках.
29 мая 1737 года Москва горела опять. Говорили, что первым занялся дом Милославского за Боровицким мостом на Знаменке от свечки, которую поставила перед иконой в своем чулане бабка-служанка.
Так что утверждение, что Москва от копеечной свечки сгорела, было первоначально простой констатацией факта.
"К несчастию, тогда был ветер сильный, - вспоминает очевидец этого пожара майор М.В.Данилов, - а время... сухое, то от сей денежной (то есть стоимостью в полушку. - В.М.) свечки распространился вскорости гибельный и страшный пожар, от коего ни четвертой... доли Москвы целой не осталось. В Кремле дворцы, соборы, коллегии, ряды, Устретенка, Мясницкая, Покровка, Басманная Старая и Новая слободы - все в пепел обращены... в сем же свирепом пожаре народа немало, а имения и товаров несчетное множество погорело".
Сгорело тогда, по официальным сведениям, 2527 обывательских дворов, 486 лавок (кроме Китай-города, выгоревшего целиком), погибло в огне 94 человека. "Из коллегий, канцелярий, контор и приказов, - рапортовал московский главнокомандующий в Петербург, - показано убытку на 414 825 рублей; по заявлениям частных лиц, убытку понесено ими на 1 267 384 рубля, но многие сказок не подали".

В этот пожар в Кремле упал обратно в яму, в которой был вылит, недавно извлеченный из нее и повешенный на стойке из брусьев огромный двухсоттонный колокол, известный под названием Царь-колокола. При падении от него откололся кусок. После этого стало невозможном использовать колокол по прямому назначению, и сейчас он как московская достопримечательность и памятник литейного мастерства стоит в Кремле на постаменте, вызывая неизменное любопытство и восхищение посетителей.
В летописных записях о пожарах, кроме сообщения о самом пожаре, иногда содержатся и другие, ценные для истории Москвы, сообщения. Так в записи о пожаре 1493 года впервые упомянуто название Арбат, из этой записи мы узнали, что место под таким названием существовало в Москве уже 500 лет назад.
В 1928 году В. Маяковский написал по заказу Наркомата внутренних дел "пожарные лозунги", и среди них был такой, в котором поэт пытался следовать удивительной емкости и художественной выразительности старой пословицы.
Маленький окурок -
этот вот -
Может сжечь огромный завод.
В 1960-е годы Управление пожарной охраны Моссовета издавало много массовой просветительской литературы по своему профилю, которая распространялась бесплатно и в которой использовалась традиция противопожарной пропаганды. Вот одна из таких открыток-листовок, изданная в 1964 году тиражом 500 тысяч экземпляров, которую москвичи обнаруживали в своих почтовых ящиках:
Поговорки устарелой
Не забыли москвичи:
В старину Москва сгорела
От копеечной свечи:
Так написал в одном стихотворении С. Маршак.

Среди царских подмосковных сел Коломенское - одно из древнейших, если не самое старое; известно, что оно принадлежало еще Ивану Калите.
В связи с идеей возвращения Красной площади ее исторического облика стоит вопрос о возвращении памятника Минину и Пожарскому на его первоначальное место.
Московские князья наезжали в Коломенское, живали там. Дмитрий Донской останавливался в нем, возвращаясь с Куликовской битвы. Иван Грозный построил здесь себе потешный, то есть увеселительный, дворец. Но наибольший расцвет Коломенского приходится на середину XVII века, на царствование Алексея Михайловича, который сделал это село своей постоянной летней резиденцией. При Алексее Михайловиче был построен в Коломенском новый дворец.
Замысловатой архитектурой и красотой Коломенского дворца. построенного целиком из дерева, восхищались современники - россияне и иностранцы.
Он представлял собой прихотливое, на поверхностный взгляд, случайное, но в действительности глубоко обдуманное столпотворение теремов, башенок, переходов, сеней, гульбищ, крытых самыми разнообразными по форме крышами - шатрами, кубами, луковицами, шлемами, бочками; окна были обрамлены резными наличниками, кровли украшены железными позолоченными подзорами, флюгерами и прапорами (флажками).
Коломенский дворец поражал также и своей обширностью: в нем было 270 помещений. Внутри он был расписан хитрой росписью: цветами, травами, фигурами, изображавшими страны света, времена года, знаки зодиака, картинами на сюжеты древней истории и Библии. Многие живописные работы исполнил лучший тогдашний московский живописец Симон Ушаков. Под стать была и мебель: резные, мраморные и полированные - "на китайское дело" - столы, стулья, скамьи. Печи облицованы цветными изразцами. Во дворце было собрано много диковин. Одна из них - механические звери - львы, которые под действием скрытого механизма разевали пасти и рыкали.

Придворный поэт Алексея Михайловича, ученый монах Симеон Полоцкий, написал приветственные стихи на благополучное вселение царя в новый дворец, "предивною хитростию, пречудною красотою в селе Коломенском новосозданный":
Видя в дом новый ваше вселение,
в дом, иже миру есть удивление,
В дом зело красный, прехитро созданный,
честности царской лепо сготованный.
Красоту его можно есть равняти
Соломоновой прекрасной полате...
А злато везде пресветло блистает,
царский дом быти лепота являет.
Написания егда возглядаю,
много историй чудных познаваю...
Окна, яко звезд лик в небе сияет,
драгая слюдва, что сребро, блистает.
Множество жилищ, градови равнится, -
все же прекрасны, - кто не удивится!..
Единым словом, дом есть совершенный,
царю велику достойно строенный;
По царской чести и дом зело честный,
несть лучше его, разве дом небесный.
Седмь дивных вещей древний мир читаше,
осьмый див сей дом время имат наше.
Надобно отметить, что это стихотворение Симеона Полоцкого открывает собою поэтическую летопись древней столицы, в нем впервые в русской поэзии дано стихотворное описание замечательного московского архитектурного сооружения.
Из Москвы в Коломенское была проложена и соответствующая дорога, не в пример обычному российскому бездорожью - выровненная, подсыпанная, с крепкими мостами, исправными гатями. Вдоль дороги были вкопаны высокие верстовые столбы, что тоже было новинкой и диковинкой.
Эти огромные верстовые столбы сразу приметились москвичам, и с тех пор в Москве, а затем и по всей России, высокого человека в шутку стали называть коломенской верстой.

Для того чтобы челобитные, написанные на имя царя, попадали в царские руки, минуя подьячих, чтобы каждый мог эту челобитную вручить вроде бы непосредственно самому государю, царь Алексей Михайлович повелел возле своего дворца в Коломенском на особом столбе поставить ящик, в который всякий, кому была в том нужда, мог опустить жалобу или прошение на царское имя.
Обиды на Руси всегда было много, челобитных писалось без числа, потому поставили ящик большой и глубокий - "долгий", как называли тогда.
Слово "долгий" в русском языке имело (да и сейчас имеет) несколько значений. "Долгий" - это протяженный в пространстве, здесь оно близко к слову "длинный": долгобородый, долгоногий. "Долгий" - это просто большой; сейчас мы не чувствуем в слове такого значения, но его сохранили древнерусские письменные памятники: "Стоит град долог, а в нем сидит царь с царицей". И наконец, "долгий" - значит протяженный во времени: долговременный, долголетие. Все эти оттенки значения одного слова и способствовали тому, что выражение "долгий ящик" обрело столь долгую жизнь.
В "долгий ящик" царя Алексея Михайловича посыпались челобитные от тех, кто не имел доступа к царю, а это, конечно, были простые люди, бедняки, обиженные "сильными людьми": у кого отобрали имение, кого в холопы забрали, кого боярин до полусмерти избил, кого приказные до нитки обобрали.
О содержании жалоб простого люда дает яркое представление общая челобитная москвичей, поданная царю перед Соляным бунтом в 1648 году:
"Тебе, великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Руси, представляем мы все от всяких чинов людей и всего простого народа... С плачем и кровавыми слезами... челом бьем, что твои властолюбивые нарушители крестного целования, простого народа мучители и кровопийцы, и наши губители, всей страны властвующие, нас всеми способами мучат, насилья и неправды чинят".
Наряду с жалобами на большие притеснения писали и о мелких, но для бедного человека чувствительных обидах. Маринка, Лукьянова дочь, жена владельца какой-то маленькой лавчонки на Тверской улице, жаловалась на бесчинство объезжего головы: "...объезжий Василей Нагаев... учал меня бранить и поталкивать, беременного человека... и ныне лежу беременна на сносех при смерти".
На побои, учиненные патриаршим слугой Митькой Матвеевым, подала жалобу вдова Феколка. Жалобу писал наемный писец, поскольку вдова была неграмотна, поэтому он излагал происшествие в третьем лице; рассказывал писец о том, что явился ко вдове на двор патриарший слуга "и стал ее, Феколку, бранить матерно всякою непотребною бранью, и учал ее бить палкою незнаемо за что, и зашиб ей руку до руды (то есть, до крови. - В.М.)".
Квасник Алешка Симонов повествовал, что послал он работника своего Зиновейку на Красную площадь квасом торговать и некий "торговый человек, что торгует на Красной же площади белугою кашею, а как его зовут, того он не знает, бил его, Зиновейку, и разбил у него кувшин с квасом, а квасу в том кувшине было на пять копеек да копеешный кувшин", и просил, чтобы велел государь "того человека сыскать на съезжий двор".
Великая докука была царю разбирать все эти челобитные, да и не всегда руки до них доходили. Прочитанные же челобитные царь со своей надписью "разобрать и решить" отсылал в приказы. А там решали не спеша: порой решения приходилось дожидаться годами, многие же челобитчики вообще не получали ответа.
Поносили-поносили москвичи свои челобитные в "долгий ящик", а когда убедились, что толку от этого нет, стали дьяки вынимать из ящика всякие ругательные письма, писанные такими непотребными словами, что царю и показать нельзя.
После того ящик совсем убрали. Но память о нем осталась в поговорке: положить дело в долгий ящик - значит оттянуть его решение на неопределенно долгий срок, а скорей всего, и вообще не решить.

Слово "волокита" не московское изобретение. Но в Москве оно обрело тот смысл, с которым существует в современном русском языке.
На Руси в лесных и болотистых местностях и вообще при бездорожье наши далекие предки колесному экипажу предпочитали более крепкую, хотя и менее удобную волокушу: повозку на полозьях, на которой ездили и зимой и летом. Недоверие к колесу сохранялось долго, вспомним разговор двух мужиков в "Мертвых душах" Гоголя. "Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" - "Доедет", - отвечал другой. "А в Казань-то, я думаю, не доедет?" - "В Казань не доедет".
Волочилась волокуша медленно, и называли езду на волокуше волокитой. Когда все-таки победило колесо, волокитой стали называть всякое медленное и затруднительное передвижение - в коляске, в санях или пешком, да и сейчас осталось выражение: "Еле волочусь..."
Но в отличие от обычной, всем известной волокиты в XV - XVI веках объявилась другая - московская - волокита.
С централизацией Московского государства все большее значение и влияние на жизнь русского общества приобретают московские канцелярии - приказы. Они ведали финансовыми делами государства, судебными, войском, им подчинялись местные власти.
В XV веке, в царствование Ивана III, московские приказы уже забрали в свои руки решение большинства тяжебных дел. Теперь истцу и ответчику мало того что приходилось невесть из какой дали волочиться за решением дела в Москву, в самой Москве дело тянулось бесконечно долго, в московских приказах скапливалось несметное количество нерешенных дел, и из-за того, что служащие приказов - дьяки и подьячие - прежде рассматривали дела тех, от которых получили взятку, те же, которые не имели средств ее дать, вынуждены были ждать неопределенно долгое время.
В XVII веке в одном царском указе читали: "...Дела вершить ему околничему и воеводе... безо всякия волокиты". Осталось слово "волокита" снова само по себе, без определения "московская". Но оно больше в определении и не нуждалось, потому что то явление, которое усвоило его переносный смысл, оказалось куда более распространенным, долговременным и обычным, чем езда на старинной волокуше.