Происхождение московских пословиц, поговорок, речений, песен; топонимика московских улиц, площадей и переулков.
Из книги известного писателя и исследователя Москвы Владимира Муравьева.
В Москве всегда и во всех сословиях ценилось выразительное слово, яркий эпитет, точное определение, певучая строка, складное присловье и замысловатый рассказ. Эта любовь москвичей к слову, умелое до виртуозности использование его в речи, богатство лексики московского языка, вбиравшего в себя сокровища всех русских говоров и из них создававшего общерусский литературный язык - все это нашло воплощение в фольклоре и в русской классической литературе.
С.В.Максимов, автор широко известной и много раз переизданной книги "Крылатые слова", отводит московскому народному слову особое место в русском фольклоре.
С одной стороны он отмечает общерусские корни всего московского: "Москву собирала вся Русь и сама в ней засела".
А с другой - московскую своеобычность: "За долгие и многие годы Москва успела выработать свои обычаи и наречия, свои песни, пословицы и поговорки и привела их во всенародное обращение вследствие долговременных связей и неизмеримо обширного знакомства с ближними и дальними русскими областями. Недаром говорится, что отсюда (обычно имеется в виду название какого-нибудь весьма отдаленного от столицы места, где говорится поговорка. - В.М.) до Москвы мужик для поговорки пешком ходил".
Меткое и выразительное, обрисовывающее ту или иную жизненную ситуацию, характер того или иного человека, общепонятное, общеупотребительное пословичное слово, если вдруг задуматься не над переносным его значением, а над прямым смыслом, часто представляется загадочным и (говоря словами С.В. Максимова) "либо темною бессмыслицею, либо даже совершенной чепухой".
Но зато какой глубиной и красками наполняется пословица, если становится известно ее происхождение, события, породившие ее. Только узнав это, понимаешь, как много стоит за пословицей или за одним-единственным метким словом, и лишь тогда сможешь по-настоящему понять их и насладиться их совершенством.
Москвичи всегда отличались пытливостью и любили все объяснять и растолковывать. А.Н. Островский в "Записках замоскворецкого жителя" отметил эту страсть москвичей и добродушно посмеялся над ней.
"Страна эта, - начинает свой очерк о Замоскворечье Островский, - по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего, вероятно, и называется Замоскворечье. Впрочем, о производстве этого слова ученые еще спорят. Некоторые производят Замоскворечье от скворца; они основывают свое производство на известной привязанности обитателей предместьев к этой птице. Привязанность эта выражается тем, что для скворцов делают особого рода гнезда, называемые скворечниками. Их вот как делают: сколотят из досок ящичек, совсем закрытый, только с дырочкой такой величины, чтобы могла пролезть в нее птица, потом привяжут к шесту и поставят в саду либо в огороде. Которое из этих словопроизводств справедливее, утвердительно сказать не могу. Полагаю так, что скворечник и Москва-река равно могли послужить поводом к наименованию этой страны Замоскворечьем, и принимать что-нибудь одно - значит впасть в односторонность".

В очерках, входящих в эту книгу, автором предпринята попытка объяснить некоторые пословицы, поговорки, названия, то, что Максимов называл "крылатыми словами", которые вызвали к жизни и ввели в русскую речь московская история и московский быт.
Разнообразны и выразительны московские топонимы - названия урочищ-районов, улиц, переулков. Каждое старинное московское название - это не только звучное и красивое слово, они давались со смыслом и рассуждением и обязательно по какому-то характерному признаку, которым отличались улица или переулок от других улиц и переулков. В наименовании улицы существовали свои законы, поэтому, зная их, можно проникнуть в тайну даже таких загадочных московских названий, как Арбат, Зацепа, Балчуг... Московской топонимике посвящен очерк "Названия московских улиц".
Речь, слово - первоначало и фольклора - народного творчества, и литературы - произведений писателей-профессионалов. В прежние времена, до того, как в русский язык вошли слова "фольклор" и "литература", и то, и другое носило единое название - словесность. Это справедливо, так как граница между ними весьма зыбкая и неопределенная.
В этой пограничной области существует целый пласт словесного творчества, обычно никуда не включаемый - сочинения прикладного, бытового характера. О некоторых его "жанрах" - выкриках уличных торговцев, заказных стихотворных поздравлениях и других "бытовых" сочинениях старой Москвы - прочтете в этой книге.
Московская речь дала жизнь и московской профессиональной литературе.
Поэт XVIII века А.А. Палицын написал большое стихотворение "Воспоминание о некоторых русских писателях моего времени", главное место в нем посвящено московским поэтам, успехи которых, как полагает автор, обусловило то, что они постоянно слышали московскую народную речь.
Московский никогда не умолкал Парнас,
Повсюду муз его был слышен мирный глас -
Живущим внутрь иль вкруг сея градов царицы,
Языка чистого российского столицы,
И должно в нем служить всем прочим образцом.
Не легче ль в той стране быть сладостным певцом,
Красноречивым быть творцом,
Где все, что окружает,
Природный к слову дар острит и умножает?..
Где слышны верные в языке ударенья
В жилищах поселян, среди уединенья.
В окрестностях Москвы, и в рощах, и в полях,
В народных всех речах,
В их песнях, в шутках их, пословицах, в играх
Блистают правильность и острота в словах...
Московский говорит крестьянин, как и князь:
Произношенье их равно и в речи связь,
Иль часто лучше тех князей и к смыслу ближе,
Которые язык забыли свой в Париже.
Прелестна мне Москва с окрестностьми ея,
Тем боле, что люблю язык свой страстно я...

Все, что так многословно и обстоятельно, но верно и справедливо поведал наблюдательный А.А. Палицын, в 1830-е годы вместило в себя афористически краткое высказывание А.С. Пушкина: "Альфиери изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком".
Московская тема в русской поэзии имеет давнюю традицию, первые стихи о Москве были написаны в XVII веке. О Москве писали не только москвичи, но все же лучшие стихи о ней написаны теми поэтами, которые имели возможность пожить в московской речевой стихии, проникнуться ею. Впрочем, знакомство с московской речью вообще обогащало язык писателя. Недаром Н.М.Языков, о котором А.С.Пушкин писал: "Сей поэт удивляет нас огнем и силою языка", призывал:
Поэты наши! для стихов
В Москве ищите русских слов!..
Строчка этого стихотворения дала название заключающему книгу очерку-обозрению того, какие русские поэты, как и что писали о Москве с XVII века до Февральской революции 1917 года, то есть охватывающему всю русскую дореволюционную поэзию.
При написании книги использованы многочисленные литературные источники: словари русского языка, исторические документы, публикации фольклора, мемуары, произведения художественной литературы, а также собственные наблюдения автора над живой московской речью, которую он имеет счастье слышать со дня своего рождения.

...Ибо Москва не есть обыкновенный
большой город, каких тысячи;
Москва не безмолвная громада
камней, холодных, составленных
в симметрическом порядке... нет!
у ней есть своя душа, своя жизнь.
М.Ю. Лермонтов
МОСКВА БЕЛОКАМЕННАЯ
О том, как всегда высоко ценилось народом и в течение веков не падало в цене точное, меткое и выразительное слово-определение, говорит существование в фольклоре так называемых постоянных эпитетов: красная девица, добрый молодец, алая заря, чистое поле и других.
Постоянный эпитет в паре со своим постоянным существительным воспринимается слушателем или читателем в гораздо более глубоком и широком значении, чем сам по себе, без него. В их сочетании заложена многовековая народная эстетическая традиция и исторические воспоминания, которые вошли уже в сущность народного характера, народной души, поэтому-то постоянные эпитеты и создаваемые ими образы не выцветают, не гаснут и не становятся штампами с течением времени.
Эпитет белокаменная, приложенный к Москве, как раз такого рода. А.С. Пушкин пишет:
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ф.Н. Глинка в своем известнейшем стихотворении "Москва" ("Город чудный, город древний...") дает один эпитет, без существительного:
Ты, как мученик, горела
Белокаменная!
свидетельствуя, что этот эпитет уже давно общеизвестен и соотносим только с Москвой и что он в каких-то случаях может быть даже заменою самого слова Москва.
Почти точно определяется время, когда Москва стала называться белокаменной.
Юрий Долгорукий, сообщает летопись, основав Москву, уже в 1156 году повелел ставить "град мал, древян". В последующие два столетия стены города перестраивались, укреплялись, но оставались деревянными. Иван Калита в 1339-1340 годах возвел очень крепкую по тому времени крепость - "град дубов". Деревянной была и вся застройка города. Но с начала ХИВ века в Москве начали строить церкви из "белого камня" - известняка, который добывали в Подмосковье по берегам Москвы-реки. Наиболее известны каменоломни возле села Мячкова при устье реки Пахры. К середине ХИВ века над дубовыми стенами Москвы среди сплошных деревянных хором и изб возвышались каменные церкви: Успенский собор, собор Архангела Михаила, церкви Иоанна Лествичника и Спаса на Бору.
С течением времени военное дело совершенствовалось, появилось огнестрельное оружие, и деревянные стены уже не представляли такой защиты, как прежде.

В 1366 году молодой князь Дмитрий Иванович (еще не Донской, до Куликовской битвы оставалось еще четырнадцать лет), как сообщает летопись, "со всеми бояры старейшими сдумаша ставити город камен Москву, да еже умыслиша, то и сотвориша. Тое же зимы повезоша камение к городу". Добывали, или ломали, камень в каменоломнях летом, а доставляли на место зимой, по санному пути, что было и разумно, и рационально.
Современные исследователи-историки А.М. Викторов и Л.И. Звягинцев подсчитали, что на строительство кремлевской стены было израсходовано 14 370 кубометров тесаного камня и около 40 000 кубометров забутовки; чтобы выломать такое количество камня, нужно затратить 41 500 человеко-дней с продолжительностью рабочего дня 10 часов ежедневно; для доставки такого количества камня в Москву необходимо 230 000 ездок, и, чтобы доставить его за одну зиму, 4500 возчиков должны были каждый день возить камень, образовав непрерывную цепочку от Мячкова до Кремля.
Летом 1367 года, когда материал для строительства был приготовлен, строители "заложи Москву камен и начаша делати беспрестани".
В том же году строительство было закончено. Крепостная стена с девятью башнями, длиною около двух километров, высотою в 3 метра, толщиною в 2-3 метра была возведена за один строительный сезон. Таких огромных строительных работ Русь до этого не знала.
Уже год спустя новые стены спасли город от разорения: в 1368-м литовский князь Ольгерд пришел с сильной дружиной к Москве, но не смог ее взять; неприступной оказалась она и в 1370 году, когда Ольгерд вторично привел свое войско под ее стены.
В 1382 году на Москву напал хан Тохтамыш, москвичи решили обороняться. "Имеем бо град камен тверд и врата железны", - сказали они. Три дня штурмовали татары стены, теряя многих воинов, но безуспешно. "Видя неудачу, - пишет Н.М. Карамзин, - Тохтамыш употребил коварство, достойное варвара". На четвертый день хан вступил в переговоры, он сказал, что он враг не горожанам, а великому князю (которого в это время в городе не было), что он не будет разорять город, а лишь возьмет дары, осмотрит Москву и удалится. Поручителями истинности намерений Тохтамыша выступили пришедшие с ним сыновья Нижегородского князя Дмитрия. Москвичи поверили их клятвам, поскольку те были "россияне и христиане", - и открыли ворота. Татары разорили и сожгли город, побили жителей и ушли, увозя награбленное, уводя пленников.
Об этом горестном событии рассказывает "Повесть о Московском взятии от царя Тохтамыша". Описывая разорение Москвы, автор повести вспоминает, какова была Москва до нашествия: "Бяше бо дотоле видети град Москва велик и чюден, и много людий в нем и всякого узорочия".
После разорения Москвы Тохтамышем Москва не сразу, но восстала из пепла: москвичи восстановили сгоревшие церкви, построили новые, а крепостные стены и так оставались нерушимы. Целое столетие они служили верной защитой городу, больше ни одно вражеское войско не смогло их преодолеть: хан Эдигей в 1409 году подошел, постоял, а на штурм не решился. "Пристроения ради градного, - сообщает летопись, - и стреляния со града". В 1439 году безуспешно осаждал Москву хан Махмет, в 1451 году - царевич Ордынский Мазовша.

Белокаменный Кремль был гордостью Руси: в "Задонщине" - поэме о Куликовском сражении - подчеркивается, что войска выступили на битву "из каменного града Москвы", и в "Сказании о Мамаевом побоище" обращается внимание на это же: "Князь же великий Дмитрий Иванович... выехоша из города каменного Москвы во все трои ворота: во Фроловские и в Никольские и в Костянтиновские"; в одной из летописей конца XIV века помещен список русских городов: "А се имена градам русским дальним и ближним", в нем перечисляются одни названия городов и только в одном случае, при имени Москвы, дано слово, характеризующее город: "Москва камен".
Таким образом появился ставший постоянным эпитет Москвы - каменная, белокаменная. Белокаменные стены Кремля в конце XV века в царствование Ивана III были заменены кирпичными. Но эпитет белокаменная не только оставался за Москвой, но с годами и веками еще более укреплялся.
Было это вызвано и народным воспоминанием о белокаменном Кремле Дмитрия Донского. Он был не только могучей крепостью, но и прекрасным памятником древнерусского зодчества.
В серии картин А.М. Васнецова, посвященных старой Москве одна из самых красивых - "Московский Кремль при Дмитрии Донском". Поддерживало эпитет также то, что в Москве и в более позднее время широко использовался белый камень, как для строительства храмов, так и в светском строительстве. Немало белокаменных построек сохранилось до настоящего времени: Грановитая палата в Кремле, Спасский собор Андроникова монастыря, колоннады Градских больниц, военного госпиталя в Лефортово, больницы имени Склифосовского на Сухаревской площади; многие здания декорированы белым камнем; белый камень использовали для фундаментов, из него сложен цоколь храма Василия Блаженного; между прочим, из мячковского камня сделаны львы на воротах Музея революции, бывшего Английского клуба, на Тверской. А как выглядела белокаменная стена Кремля, можно увидеть в подземном переходе на Варварской площади: там оставлены незакрытыми облицовкой несколько белокаменных блоков нижней части одной из башен Китайгородской стены - Варварской, сложенной из того же мячковского камня.
И вообще, светлый, белый цвет характерен для Москвы. Красно-кирпичную кремлевскую стену Ивана III почти четыре века белили, такова была традиция, безусловно рожденная не только заботой о сохранности кирпича, но и памятью о белокаменном Кремле Дмитрия Донского; таким, белым, изображен московский Кремль на живописных полотнах конца XVIII века, например, на широко известных картинах Ж. Делабарта; побеленной представлена Кремлевская стена и на картине П.П. Верещагина "Вид на Кремль", написанной в 1860 году. Белить Кремль перестали где-то в самом конце XIX века: на картине А.М. Васнецова "Московский Кремль" 1894 года стена еще светлая, а на этюде М.В. Нестерова 1897 года - уже красноватая. Но, несмотря на красный Кремль, что дало В.В. Маяковскому повод представить дореволюционную и послереволюционную Москву таким поэтическим образом:
Москва белокаменная,
Москва камнекрасная,
достаточно взглянуть на город с какой-нибудь возвышенной точки, чтобы убедиться, что главный цвет его застройки остался светлый, белый.

Златоглавая - второй постоянный эпитет Москвы. Невозможно, да и бесплодно рассуждать о том, какой из них - "белокаменная" или "златоглавая" - важней или известнее. Оба они неотторжимы от Москвы, и один дополняет другой. В советские годы в Союзе предпочтительнее было называть Москву белокаменной, а эпитет "златоглавая" старались не употреблять, хотя он крепко помнился, в забвение не уходил. В эмиграции же русские люди делали упор, наоборот, на эпитете "златоглавая"; как например, в известной эмигрантской песне:
Москва златоглавая...
Звон колоколов...
Царь-пушка державная...
Аромат пирогов...
с ее лихим и рвущим душу тоской припевом:
Конфетки-бараночки.
Словно лебеди, саночки. -
Эх, вы кони залетные! -
Слышен скрип облучка.
Гимназистки румяные,
От мороза чуть пьяные,
Грациозно сбивают
Рыхлый снег с каблучка...
Пушкин в "Евгении Онегине", описывая Москву, говорит и о золотых главах, правда не используя этот эпитет впрямую:
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы...
А М.Ю. Лермонтов в "Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" создает лирический и величественный образ Москвы, используя оба московских постоянных эпитета:
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской белокаменной,
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается...

Лермонтов изображает Москву XVI века, времен Ивана Грозного, Пушкин описывает современную ему Москву двадцатых годов XIX века. Между той и этой Москвой - три века, разные эпохи, разная жизнь, да и вид города неминуемо должен был очень измениться. Но - несмотря на три века, несмотря на все, и очень значительные, перемены - художественный образ Москвы один; он сохранил свое неповторимое своеобразие, те свои выразительные черты, благодаря которым в ряду исторических городов мира Москва стала единственным в своем роде, уникальным городом. Поэтому-то устойчивый в веках художественный образ Москвы нашел выражение в таких же устойчивых народных эпитетах.
Конечно, описание Лермонтова - авторская фантазия, художественная реконструкция и, в строгом смысле, не может служить доказательным документом. Но рассказы современников подтверждают верность изображенной им картины. Русская пословица утверждает: "Гость недолго гостит, да много видит". Поэтому обратимся к свидетельствам гостей-иностранцев и по ним проследим устойчивость общего облика Москвы в веках.
XVI век. "Записки о Московитских делах" барона Герберштейна: "Город Москва... В этом городе есть крепость, построенная из кирпичей и омываемая с одной стороны рекою Москвою, с другой - рекою Неглинною... Крепость же так велика, что, кроме обширных палат князя, великолепно выстроенных из камня, митрополит, также братья князя, вельможи и весьма многие другие имеют в ней большие деревянные палаты. Кроме того, в крепости находится много церквей, и эта обширность дает ей вид настоящего города".
XVII век. Немецкий ученый и путешественник Адам Олеарий: "Каменные церкви по всей стране имеют по 5 белых башен (глав), на вершинах которых водружены тройные кресты. Но в Кремле церковные главы покрыты гладкою крепко золоченою жестью, которая при солнечном свете ярко блестит и тем придает всему городу снаружи великолепный вид".
Павел Алеппский, архидиакон, секретарь антиохийского патриарха Макария: "Город виден за 15 верст, восхищая взор своею красотою и величием, своею возвышенностью, множеством башен и стройных куполов церковных, сверкающих золотом".
Яков Рейтенфельс, курляндский дворянин: "Местоположение ее весьма красиво; она поражает своими, приблизительно, двумя тысячами церквей, кои почти все каменные и придают городу великолепный вид".
XVIII век. Граф Луи-Филипп Сегюр, французский посланник при дворе Екатерины II: "Вид этого огромного города, обширная равнина, на которой он расположен, и его огромные размеры, тысячи золоченых церковных глав, пестрота колоколен, ослепляющих взор отблеском солнечных лучей, это смешение изб, богатых купеческих домов и великолепных палат многочисленных гордых бар, это кишащее население, представляющее собою самые противуположные нравы, различные века, варварство и образование, европейские общества и азиатские базары, все это поразило нас своею необычайностью".
XIX век. Цезарь Ложье, офицер наполеоновской армии, описывает вид Москвы перед вступлением в нее французов: "Прекрасная столица под лучами яркого солнца горела тысячами цветов: группы золоченых куполов, высокие колокольни, невиданные памятники... Мы не устаем смотреть на огромный город с его разнообразными и причудливыми формами, с куполами, крытыми свинцом или аспидом; дворцы с цветущими террасами, островерхие башни, бесчисленные колокольни заставляют нас думать, что мы на границах Азии".
Маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году, был поражен красотою панорамы Москвы, открывшейся ему при подъезде к городу.
"Огромное множество церковных глав, острых, как иглы, шпилей и причудливых башенок горело на солнце над облаками дорожной пыли, в то время как самый город и линия горизонта скрывались в дрожащем тумане, всегда окутывающем дали в этих широтах. Чтобы ясно представить себе все своеобразие открывшейся передо мной картины, надо напомнить, что православные церкви обязательно заканчиваются несколькими главами. Число их различно, но никогда не бывает меньше пяти, что имеет символическое значение: они служат наглядным выражением церковной иерархии. Прибавьте к этому, что главы церквей отличаются поразительным разнообразием форм и отделки и напоминают то епископскую митру, то минарет, то усыпанную камнями тиару, то попросту грушу. Они то покрыты чешуей, то усеяны блестками, то позолочены, то раскрашены яркими полосами. Каждая глава увенчана крестом самой тонкой филигранной работы, а кресты, то позолоченные, то посеребренные, соединены не менее искусно сделанными цепями друг с другом. Постарайтесь вообразить эту картину, которую даже нельзя передать красками, а не то что нашим бедным языком! Игра света, отраженного этим воздушным городом, - настоящая фантасмагория среди бела дня, которая делает Москву единственным городом, не имеющим себе подобного в Европе!"

XX век. Кнут Гамсун: "Я видел прекрасные города, громадное впечатление произвели на меня Прага и Будапешт; но Москва - это нечто сказочное!.. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город: все кругом пестреет зелеными, красными и золочеными куполами и шпицами. Перед этой массой золота в соединении с ярким голубым цветом бледнеет все, о чем я когда-либо мечтал".
Между первой и последней цитатой - пять веков; каждый автор описывал то, что видел, и высказывал собственные впечатления, тем более убедительны совпадения.
Исторически закономерно, что именно церкви стали основными, определяющими облик Москвы строениями, так как они были первыми каменными сооружениями в деревянном городе и при частых пожарах, регулярно опустошавших город, только они и оставались. Кроме того, после пожаров и разорений прежде всего восстанавливали храмы.
Безусловно, сыграло свою роль и то, что церкви строили на видных, возвышенных местах и с заботой об их красоте. Конечно, было бы нелепо утверждать, что наши предки строили церкви исключительно красоты ради и с градостроительными целями, но ни в коей мере нельзя забывать и того, что наряду с удовлетворением религиозных потребностей, в них удовлетворялось и эстетическое чувство. В.О. Ключевский писал: "Человек украшает то, в чем живет его сердце... Современный человек, свободный и одинокий... любит окружать себя дома всеми доступными ему удобствами, украшать, освещать, согревать свое гнездо. В Древней Руси было иначе. Дома жили неприхотливо, кое-как... Местом лучших чувств и мыслей была церковь. Туда человек нес свой ум и свое сердце, а вместе с ним и свои достатки".
В жизни москвичей прошлых веков церкви, кроме прямого, религиозного назначения, выполняли роль общественных центров, они были связаны со всеми сторонами их нравственного, патриотического, хозяйственного, эстетического бытия.
Церкви возводились в ознаменование важнейших исторических событий и, таким образом, являлись памятниками. Так, церковь Всех Святых на Кулишках на Варварской площади построена в память о Куликовской битве, храм Покрова на Красной площади, более известный как храм Василия Блаженного, - в память победы над Казанским ханством, церковь Покрова в селе Покровском (ныне Покровская, в недавнем прошлом Бакунинская улица) и Казанский собор (на углу Красной площади и Никольской улицы, снесен в 1930-е гг., восстановлен в 1993г.) - в ознаменование освобождения Москвы от шведско-польских интервентов в начале XVII века, храм Христа Спасителя - в память Отечественной войны 1812 года, часовня в Ильинском сквере - в память русских гренадеров, погибших в 1877-1878 годах в боях за освобождение братского болгарского народа от турецкого ига.

В слободах ставили церкви в честь святых, которые, по народным преданиям, покровительствовали ремеслу или занятиям слобожан. Например, Власий считался покровителем скота, и поэтому не случайно в Конюшенной слободе, к тому же в месте, которое называлось Козье болото, поставлена церковь Власия-священномученика. Церковь Трифона-мученика, считавшегося хранителем птиц, по преданию, построена царским охотником-сокольником.
В панораме Москвы XIV - XV веков церкви и прежде всего кремлевские соборы - Успенский и Благовещенский - уже играли организующую роль: к ним тяготела вся остальная застройка, они были центрами основных частей города - слобод. В XV веке появились каменные жилые дома, но все равно самыми величественными и красивыми строениями оставались церкви. В церковном зодчестве русская архитектура воплотила свои высшие достижения: на Красной площади поднялся храм Василия Блаженного, вознеслись столпообразные шатровые церкви. "Узорочный стиль" и "нарышкинское барокко" XVII века, ордерные постройки и классицизм XVIII, ампир первой половины XIX и вплоть до неорусского стиля и модерна конца XIX - начала XX века - все этапы русской архитектуры представлены церквами Москвы, их создавали выдающиеся зодчие, и не случайно, что среди архитектурных памятников Москвы, охраняемых государством, так много храмов.
С XVIII века архитекторы уже учитывали градостроительную роль церквей, которые организовывали планировку улиц и площадей, создавая тем самым и традиционную панораму Москвы.
Иностранцы пишут о тысячах церквей в Москве. Отечественная народная молва утверждает, что их в Москве "сорок сороков", а, арифметический ум быстро подсчитывает: сорок на сорок - тысяча шестьсот. Но этот счет неверен.
Действительно, церкви в городе делились по территориальному признаку на сороки, называвшиеся также староствами или благочиниями, и было их в Москве не сорок, а около десяти, и в каждом сороке было не по 40 церквей, а значительно меньше. В Древней Руси существовала единица измерения - сорок; сороками считали шкурки мелких пушных зверей: сорок шкурок - комплект на шубу; со временем слово сорок стали употреблять в значении "довольно много, но не очень", точно так же, как слово "тьма", в древнерусском счислении обозначавшее определенное число - 10 000, стало употребляться в значении "очень много", а выражение "тьма-тьмущая" - невероятно много, несчетно. То же произошло и с числительным "сорок" и с выражением "сорок сороков", которое вовсе не означает цифру 1600, а значит всего лишь "достаточно много".
"Путеводитель к святыне и священным достопримечательностям Москвы" 1882 года сообщает, что "приходских и домовых церквей в Москве вне Кремля считается триста тридцать три", с кремлевскими и монастырскими - около четырехсот; к 1917 году, по подсчетам П.Г. Паламарчука, их стало около семисот, в основном за счет того, что увеличилась территория Москвы. Так что церквей в Москве в отношении к общей застройке не так уж много. Однако именно они, благодаря своей выразительности, удачному размещению в плане города, создавали своеобразие города.
Сносы 1920-х и последующих годов лишили Москву многих великолепных храмов, большинство из оставшихся ободраны, полуразрушены. Но часть церквей, признанных архитектурными памятниками, отреставрированы и сияют золотом своих куполов. В нынешних рассуждениях о своеобразии Москвы они, и вознесенные над Кремлевским холмом, и зажатые многоэтажными домами в улицах и переулках, хранят память о том, как московские зодчие в течение полутысячи лет, создав и развивая одну из черт московского архитектурного облика, сделали Москву одним из самых своеобразных городов мира, сделали единственной и легендарно-прекрасной.
Москва белокаменная, Москва златоглавая - этот образ жив и сейчас, жив в фольклоре, жив в сознании современного москвича: смотришь на Кремль, и глаз старается не замечать ни серых коробок Нового Арбата - бывшего Калининского проспекта, ни гостиницы "Россия", а в памяти звучат стихи:
Над Москвой великой, златоглавою...

Эта пословица родилась во второй половине XVIII века. Но мысль, ею выраженная, высказывалась гораздо раньше, с самого основания города. В "Повести о зачале Москвы" говорится, что Юрий Долгорукий, "приде на место, иде же ныне царствующий град Москва, и виде, что та Москва-река имеет береги красные (то есть красивые. - В.М.) и к поселению столичного града оное место усмотрил достойное". А в другом древнем сказании местоположение нашего города называется "всепрекрасным местом Московским".
Не буду повторять свидетельства иностранных путешественников о красоте средневековой и новой Москвы, некоторые из них приведены в предыдущем очерке. Поговорим о соотечественниках, об их восприятии Москвы с эстетической точки зрения в то время, когда появилась эта пословица.
Красота Москвы, городских пейзажей давно обращала на себя внимание россиян: в летописях обычно говорят о Москве - "чуден град". Чуден - значит: красив, прекрасен, подобен чуду. Но чтобы обрести адекватное впечатлению словесное выражение, русская словесность должна была пройти долгий путь. Новая литература начинается с Ломоносова и Кантемира, оба они были связаны с Москвой, и в творчестве обоих присутствует московская тема: Кантемир в своих сатирах описывает быт современной Москвы, а вот у Ломоносова уже находим попытки создать литературный образ столицы. Но для описания ее красоты он еще употребляет древнерусское определение "пречудна":
Москва, стоя в средине всех,
Главу, великими стенами
Венчанну, взводит к высоте,
Как кедр меж низкими древами,
Пречудна в древней красоте.
О Москве писали многие поэты и писатели XVIII века: А.П. Сумароков, П.И. Фонвизин, А.А. Ржевский, Е.И. Костров и другие. Но опять-таки это было не столько изображение, образ Москвы, сколько оценочные отзывы: "прекрасная Москва, приятная страна", "прелестный град", "великий град", "русских городов владычица прехвальна великолепием, богатством, широтой". И лишь в восьмидесятые годы XVIII века, когда русская литература начинает осваивать художественные принципы сентиментализма, появляются попытки развернутого художественного описания московского пейзажа.
Один из первых русских сентименталистов М.Н. Муравьев - поэт, писатель, просветитель, в начале XIX века попечитель Московского университета, в 1780-е годы был определен преподавателем русской словесности, истории и нравственной философии к великим князьям Константину и Александру (будущему императору Александру 1). Для своих учеников Муравьев написал несколько десятков очерков, объединенных общим названием "Письма к молодому человеку о предметах, касающихся Истории и описания России", и среди них был очерк о Москве - "Древняя столица", в котором М.Н. Муравьев создает литературный, художественный пейзаж Москвы:
"...Удивительное многообразие положений, зданий, улиц распространяет по всему городу вид огромного и величественного беспорядка. Холмы, косогоры, долины застроены без различия. Почтенные развалины древности видят возвышающиеся подле себя здания новейшего вкуса, и хижины не боятся соседства великолепных палат. Монастыри, соборы, церкви, колокольни, удивляя своим готическим видом, представляют издали подъезжающему путешественнику золотые главы и острые верхи свои, окруженные белеющеюся оградою стен, которая, кажется, выходит из середины города. Любитель древности приближается с почтением к сему Кремлю, где происходило столько важных явлений Истории Российской..."

Но первый по-настоящему художественный литературный пейзаж Москвы было суждено судьбою создать Николаю Михайловичу Карамзину. Этим пейзажем или, как говорили тогда, в и дом открывалась написанная и напечатанная в 1792 году его повесть "Бедная Лиза". Автор смотрит на Москву от Симонова монастыря, расположенного на высоком берегу Москвы-реки:
"Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые, цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом.
На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тенью дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим".
В карамзинской панораме Москвы без труда обнаруживаются те же детали, на которые обращали внимание и его предшественники от М.В. Ломоносова до М.Н. Муравьева, но здесь, пройдя горнило художественного преображения, они воспринимаются как нечто новое, увиденное и открытое Карамзиным. Описание Карамзина обладало такой огромной эмоциональной и художественной силой, что москвичи словно прозрели, увидев, как красив их город. С "Бедной Лизой" широко распространился обычай любоваться видами Москвы, они вошли в моду. Художники начали их писать, и картинами, изображающими Москву, как встарь прославленными во всем мире русскими мехами, одаривали иностранных владетельных особ и послов.
В первом путеводителе по Москве, "Записке о московских достопамятностях", написанной Н.М. Карамзиным в 1817 году "для некоторой особы, ехавшей в Москву", как было напечатано при ее издании (этой особой была императрица), автор специально говорит о видах Москвы. Первым он называет вид от Симонова монастыря, далее дается классификация видов по их достоинствам: "В самом городе, без сомнения, лучший вид из Кремля, с колокольни Ивана Великого". Каким он был во времена Карамзина, этот вид изображен на картинах Ж. Делабарта "Вид на Москву с балкона Кремлевского дворца в сторону Москворецкого моста" (1797г.) и "Вид на Москву с балкона Кремлевского дворца в сторону Каменного моста" (1798г.). Примечательно, что художник и на той, и на другой картине изобразил людей, любующихся панорамой. А поскольку среди них видим и купчих в русской одежде, и мужиков в простонародных, или, как их называли, кучерских, шляпах, и благородных дам в платьях с турнюром, и офицеров в мундирах, то можно судить, насколько широко уже вошел в быт к тому времени этот обычай.
Вид на Москву с Ивана Великого описал М.Ю. Лермонтов в очерке "Панорама Москвы". Поднявшись истертой (значит, много по ней прошло людей) витой лестницей на верхний ярус знаменитой колокольни, он окидывает взглядом расстилающийся вокруг город. Отсюда видна вся Москва: Петровский замок и Марьина роща, Сухарева башня и Петровский (в его время так назывался Большой) театр, улицы центра с богатыми дворцами и окраинные с деревенскими избами, Москва-река и Яуза, храм Василия Блаженного, Поклонная гора, "откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль", Каменный мост, Алексеевский и Донской монастыри, Воробьевы горы... Не буду цитировать очерк Лермонтова, он хорошо известен, напечатан во всех собраниях его сочинений. Лишь обращу внимание читателя на его начало, которое своей формой повторяет построение пословицы, о которой идет речь, возможно, это не случайное совпадение: "Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этой величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве..."

Однако вернемся к Карамзину и его "Записке о московских достопамятностях". "Но есть и другие виды прелестные, - продолжает Карамзин, - например, с бывшего места кн. Безбородко, в Яузской части". Речь идет о начале Воронцова Поля, где раньше находилась церковь Николы в Воробине. В "Новом путеводителе по Москве" 1833 года об этой точке обзора написано: "Вы, почтенный читатель, конечно, не откажетесь остановиться и полюбоваться прелестнейшим видом Замоскворечья, частью набережной, Вшивой горки и устья крутоберегой Яузы; точно, вид сей прелестен: это смесь столичного великолепия с милою простотою природы. Реки Москва и Яуза придают неизъяснимую прелесть сей картине, достойной поистине внимания наблюдателя и кисти художника. Перо наше слабо изобразить ее, но мы рекомендуем место сие и решительно можем сказать, что оно принадлежит к лучшим видам нашей столицы".
"Но ничто не может сравниться с Воробьевыми горами, - завершает свой перечень Карамзин, - там известная госпожа Лебрюн неподвижно стояла два часа, смотря на Москву в безмолвном восхищении". Знаменитая французская художница Э. Виже-Лебрен, ученица Греза, в 1795-1801 годах жила в Петербурге, писала портреты императорской фамилии и придворной знати; в Москву она приезжала по поручению императора Павла специально для того, чтобы написать уже прославленный молвою вид Москвы с Воробьевых гор. В своих воспоминаниях о пребывании в России она назвала московскую панораму "поистине изумительным зрелищем". Среди москвичей долго сохранялось воспоминание о том, как художница долго стояла на берегу Москвы-реки с палитрой и кистями в руках, но, сочтя недостаточным свое всемирно признанное мастерство для изображения такой натуры, отбросила палитру и сказала: "Не смею!"
Воробьевы горы, кажется, издавна привлекали посетителей именно видом на Москву. М.Н. Муравьев пишет в своем очерке: "На краю города есть прекрасное возвышение, известное под именем Воробьевых гор, с которого зрение может покоиться свободно на поверхности Москвы... Уединенный зритель может соединить здесь два удовольствия, между собой противные: наслаждаясь тихостью сельского явления, видеть под ногами своими движение необъятного города и слышать шум бесчисленного многолюдства".
Вид с Воробьевых гор стал настоящей достопримечательностью Москвы. Н.М. Загоскин, популярнейший романист тридцатых годов девятнадцатого века и большой знаток и патриот Москвы, автор книги "Москва и москвичи", название которой использовалось впоследствии многими авторами, признавался: "Что грех таить, и у меня также есть господствующая слабость: я люблю... показывать Москву". И далее он говорит о выработанных им теоретических основах показа Москвы: "Вы не можете себе представить, как я забочусь о том, чтоб показать Москву с самой выгодной для нее стороны; как стараюсь соблюдать эту необходимую постепенность, посредством которой возбуждается сначала внимание, потом любопытство, а там удивление и, наконец, полный восторг".

О том, как Загоскин свою теорию проводил на практике, рассказывает в "Литературных воспоминаниях" И.И. Панаев. В первый же день знакомства Загоскин, бросив все дела, взялся ему, петербуржцу, "показать Москву во всей красоте". С этой целью он на собственной коляске, которой правил сам, без кучера, привез Панаева из Петровского парка, где тогда жил на даче, на Воробьевы горы. И теперь это расстояние считается большим, а тогда оно вообще представлялось "огромным", так что Загоскин обрекал себя на большой труд и трату времени. Ехали через всю Москву и, наконец - Воробьевы горы.
"Въезжая на Воробьевы горы, - рассказывает Панаев, - я было оглянулся назад.
- Нет, нет - не оглядывайтесь, - вскрикнул Загоскин, - мы сейчас доедем до того места, с которого надо смотреть на Москву".
(Кстати сказать, выдающийся москвовед профессор Н.А. Гейнике, ведя экскурсию, также прибегал к различным ухищрениям, чтобы провести экскурсантов к намеченной точке и чтобы они лишь там узнали, ради чего их привели туда. В описании экскурсии по переулкам Остоженки он подчеркивает: "Задача руководителя во время этого перехода приемом, указанным в нашей вводной статье, не дать прежде времени увидать Кремль". А прием такой: "Достигается это путем разговора, который завязывает руководитель, или же привлечением внимания экскурсантов в другую сторону".)
"Минут через десять мы остановились, - продолжает Панаев. - Загоскин... повел меня к дереву, одиноко стоявшему на горе.
- Ложитесь под это дерево, - сказал он мне, - и смотрите теперь, смотрите! Отсюда лучший вид.
Я повиновался и начал смотреть. Действительно, картина была великолепная. Вся разметавшаяся Москва, с своими бесчисленными колокольнями и садами, представлялась отсюда озаренная солнцем. Загоскин лег возле меня, протер свои очки и долго смотрел на свой родной город с умилением, доходившим до слез.
- Ну, что... что скажете, милый, - произнес он взволнованным голосом, - какова наша Белокаменная-то с золотыми маковками? Ведь нигде на свете нет такого вида. Шевырев говорит, что Рим походит немного на Москву, - может быть, но это все не то!.. Смотри, смотри!.. Ну, Бога ради, как же настоящему-то русскому человеку не любить Москвы?.. Иван-то Великий как высится... Господи!.. Вон направо-то Симонов монастырь, вон глава Донского монастыря влево...
Загоскин снял очки, вытер слезы, навернувшиеся у него на глаза, схватил меня за руку и сказал: - Ну, что, бьется ли твое русское сердце при этой картине?
В экстазе он начал говорить мне "ты".
Чудный летний вечер, энтузиазм Загоскина, великолепная картина, которая была пред моими глазами, заунывная русская песня, несшаяся откуда-то, - все это сильно подействовало на меня.
- Благодарю вас, - сказал я Загоскину, - я никогда не забуду этого вечера..."
Видимо, эта гора и это дерево изображены на картине И.К. Айвазовского "Вид на Москву с Воробьевых гор" (1848г.), относящейся приблизительно к тому же времени, что и поездка Панаева на Воробьевы горы с Загоскиным.

Обзор города с Воробьевых гор до настоящего времени остается необходимой частью обзорной экскурсии по Москве для гостей столицы. Почти всегда можно увидеть там и "неорганизованных" москвичей, тех "уединенных зрителей", о которых два столетия назад говорил М.Н. Муравьев. Вид на Москву имеет магическую облагораживающую силу: сколько возвышенных мыслей и благородных порывов родилось здесь при его созерцании! Вспомним хотя бы юных Герцена и Огарева. "Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот, - вспоминал Герцен. - Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и вдруг, обнявшись, присягнули в виду всей Москвы пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу..." А Огарев в этюде "Три мгновения" рассказывает о том, что они тогда чувствовали: "...Два юноши, оба на заре жизни, смотрели на умирающий день и верили его будущему восходу... Смотрели, как гаснет свет проходящего дня, и верили, что земля ненадолго останется во мраке. И сознание грядущего электрической искрой пробежало по душам их, и сердца их забились с одинаковой силой. И они бросились в объятия друг другу..."
С годами одни места обзора Москвы переставали ими быть, так как новая многоэтажная застройка закрывала вид от зрителя: так произошло с "прелестным" видом "с бывшего места князя Безбородко, в Яузской части". С другой стороны, те же многоэтажные дома становились новыми площадками, с которых можно полюбоваться Москвой, как, например, стала ею крыша одного из первых высотных домов Москвы - дома Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке. "На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день, - пишет М.А.Булгаков в фельетоне 1922 года "Сорок сороков". - Это была высшая точка - верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирнзее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорока сороков".
Крыша дома Нирнзее строилась плоской, поскольку она и задумывалась как площадка обзора, в 1910-20-е годы на ней работало летнее кафе.
Причиной и поводом для появления пословицы "Кто в Москве не бывал, красоты не видал" послужили, конечно, панорамы Москвы. И сейчас широкие московские панорамы все еще прекрасны, даже обезображенные новым строительством, не учитывающим ни общего вида города, ни московской специфики. В 1957 году К.Ф. Юон написал картину "Новая Москва", на которой изобразил вид Москвы с Воробьевых гор. Художник, естественно, акцентировал внимание, воплощая свой замысел, на новостройках, в первую очередь, на стадионе "Лужники", занявшем прежние луга. Но все равно панорама Москвы и на этой картине предстает белой громадой с проблесками золотых куполов, как и на старом, столетней давности, пейзаже Айвазовского...
На грани XIX и XX веков в художественном восприятии Москвы, в эстетическом любовании ею был открыт новый аспект. И это открытие сыграло такую же роль, как в свое время открытие московских панорам Н.М. Карамзиным.

Правда, нельзя назвать имя того, кто сделал это открытие, но оно свершилось и нашло свое воплощение и в литературных произведениях, и в изобразительном искусстве. Люди, как будто бы отведя глаза от дальних панорам, посмотрели рядом с собой и увидели, что переулок, улица, которыми они, не глядя на них, пробегали к зрительной площадке, так же красивы, и их красота, отличная от красоты просторных далей, не менее говорит душе. Конечно, это было подготовлено рисунками, гравюрами московских улиц начала и середины XIX века. В XVIII - XIX веках рисунки были в основном документальными, репортажными работами, и потребовались десятилетия, чтобы появился поэтический "Московский дворик" В.Д. Поленова, "Улица в Замоскворечье" и "На Арбате" М.М. Гермашева, серии гравюр И.Н. Павлова: "Уходящая Москва", "Московские дворики", "Уголки Москвы". И одновременно все определеннее осознается эстетика города литераторами. В 1899 году В.Я. Брюсов писал в письме И.А. Бунину: "Вы не любите городской весны, а моим раздумьям она ближе, чем грязь в деревне и голые сучья обесснеженного леса. Мы мало наблюдаем город, мы в нем только живем и почему-то называем природой только дорожки в саду, словно не природа камни тротуаров, узкие дали улиц и светлое небо с очертаниями крыш. Когда-нибудь город будет таким, как я мечтаю, в дни отдаленные, в дни жизни, преисполненной восторга. Тогда найдут и узнают всю красоту телеграфных проволок, стройных стен и железных решеток". Впрочем, Бунину тоже не была чужда эстетика города, вспомним хотя бы его стихотворение "В Москве": "Здесь, в старых переулках за Арбатом, совсем особый город..." А Брюсов о новом восприятии Москвы писал во многих стихотворениях:
Я люблю у застав переулки Москвы,
Разноцветные, узкие, длинные...
Я люблю большие дома
И узкие улицы города...
Зодчество церквей старинных,
Современный прихотливый свод,
Много зданий - высоких, длинных,
Улицы неуверенный поворот...
Это обращение к камерному московскому пейзажу неизмеримо обогатило эстетическое восприятие Москвы, заметно увеличив количество ее признанных прелестных видов. Талантливый, чутко чувствовавший красоту Москвы, исследователь ее архитектуры и истории, Евгений Николаев в середине 1960-х годов составил для себя небольшой списочек таких видов, озаглавив его "Точки зрения": "1. Солянка на последнем изгибе (левая сторона, если идти к Яузским воротам). Видно, как стоит Яузская больница. 2. Середина бульвара, идущего к площади Ногина. Видно: церковь на Кулишках, купол Опекунского совета, колокольню церкви Троицы в Серебряниках. 3. Волхонка (около дома конца XVII в. у Пречистенских ворот). Видно: Замоскворечье, церковь Григория Неокесарийского и колокольню церкви Троицы в Вишняках..." Каждый москвич, не спеша побродив по Пречистенским переулкам, или по улицам Замоскворечья, или вокруг Ивановского монастыря, или по Девичьему полю, или в какой-нибудь другой части старой Москвы, отметит много таких "точек зрения", свидетельством тому регулярно появляющиеся на всех выставках московских художников московские виды.
Художники - авторы камерных московских пейзажей - также внесли свою лепту в подтверждение старой пословицы "Кто в Москве не бывал, красоты не видал".

Описания внешнего облика Москвы и жизни москвичей иностранными путешественниками и самими москвичами похожи на разгадывание какой-то загадки, в них всегда присутствует нота удивления. В путеводителях XVIII - начала XIX века, в произведениях писателей и поэтов рассказ о Москве обычно сопровождается множеством эмоциональных восклицаний, но при этом чувствуется, что почти всегда сами авторы бывают как бы неудовлетворены написанным. Среди художников-видописцев начала XIX века, много рисовавших Москву, бытовало мнение, что "Москва никому не дается". То же "не дается" испытывали, обращаясь к московской теме, и литераторы.
К.Н. Батюшков в очерке "Прогулка по Москве", написанном менее чем за год до пожара 1812 года, писал: "Странное смешение древнего и новейшего зодчества... Я думаю, что ни один город не имеет ниже малейшего сходства с Москвой. Она являет редкие противоположности в строениях и нравах жителей. Здесь - роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие, постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная - как враждебные стихии, в вечном несогласии, и составляют сие чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем Москва".
Несходство чего-либо с чем-либо нагляднее всего проявляется при сравнении. В XIX веке любили сравнивать Москву и Петербург, противопоставляя один город другому. В этих сравнительных описаниях много интересного, тонкого, остроумного, особенно когда они принадлежали перу таких авторов, как А.И. Герцен, Н.В. Гоголь, А.С. Пушкин, В.Г. Белинский... Однако и в них целостного, определенного образа Москвы не складывалось, наблюдения и замечания оставались лишь черточками, деталями образа. Сравнения-противопоставления Москвы и Петербурга стремились обнаружить черты несходства: в Петербурге все улицы прямые и дома высокие, а в Москве - улицы кривые и домишки в землю вросли; в Петербурге суета, в Москве - мертвая тишина и так далее. Но такие противопоставления при первом же непредубежденном взгляде на обе столицы оказывались несостоятельными. Не тем эти города отличны один от другого: и в Петербурге немало кривых переулков и домиков в три окошечка, а в московской жизни так же полно суеты, - одним словом, и там и там всего наглядишься. Остроумнейший человек пушкинского времени москвич П.А. Вяземский, отвечая искателям различий между Петербургом и Москвой, пишет эпиграмму "Сравнение Петербурга с Москвой", в которой, наоборот, подчеркивает сходство старой и новой столиц:
Как на Неве,
Так и в Москве.
И все же, что ни говори, а каждый чувствовал, знал и видел: Москва - это Москва и ничто иное. Но в чем ее своеобразие? М.Н. Загоскин свою московско-петербургскую сравнительную статью "Брат и сестра" снабжает выразительным подзаголовком "Загадка".
В 1834 году, поступая в Юнкерское училище, гениальный юноша М.Ю. Лермонтов на экзамене написал сочинение "на вольную тему" - "Панорама Москвы". Вспоминая знаменитое описание панорамы Москвы в "Бедной Лизе", где Карамзин говорит: "Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей", он вступает с ним в полемику: "Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча: Москва не безмолвная громада камней, холодных, составленных в симметрическом порядке... нет! у нее есть своя душа, своя жизнь".

Это было прозрение. Было найдено слово - душа, - обозначившее то, что незримо объединяло весь конгломерат строений, вставших по сторонам прямых и кривых, длинных и коротких, разной ширины улиц, переулков, проездов, дорог в неповторимое явление человеческого бытия и культуры - город Москву.
"Душа - заветное дело", "душа - всему мера", - утверждают пословицы, приводимые В.И. Далем в его собрании "Пословицы русского народа". Так какова же она, мера Москвы? Писатели, публицисты, путешественники много и охотно рассуждали об особенностях московской жизни, о свойствах характера москвичей и об их отличиях от всех других, и в общем ни у кого не вызывает сомнения, что "на всех московских есть особый отпечаток". Только вот, в чем он заключается?
Н. В. Гоголь, человек аналитического склада ума и точных обобщений, приводит длинный ряд характерных черт Москвы и Петербурга, черт действительно верных, действительно присущих только той или другой столице.
"Москва женского рода, - пишет Гоголь, - Петербург мужского. В Москве все невесты, в Петербурге все женихи. Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пестрых цветов и никаких резких и дерзких отступлений от моды; зато Москва требует, если уж пошло на моду, то чтобы по всей форме была мода: если талия длинна, то она пускает ее еще длиннее; если отвороты фрака велики, то у ней - как сарайные двери. Петербург - аккуратный человек, совершенный немец, на все глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва - русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане: она не любит средины. В Москве все журналы, как бы учены ни были, но всегда к концу книжки оканчиваются картинкой мод; петербургские редко прилагают картинки; если же приложат, то с непривычки взглянувший может перепугаться. Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и прочих, и прочих; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности... В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются. Москва всегда едет, завернувшись в медвежью шубу, и большей частью на обед; Петербург, в байковом сюртуке, заложив обе руки в карманы, летит во всю прыть на биржу или в "должность"". Но в конце Гоголь резко обрывает характеристику Москвы неопределенным, алогичным, но в Своей алогичности необычайно верно передающим невозможность решения поставленной задачи афоризмом героя грибоедовской комедии полковника Скалозуба: "Дистанция огромного размера".
О той же неуловимости "московского отпечатка" пишет в очерке "Петербург и Москва" В.Г. Белинский: "Москвичи так резко отличаются от всех немосквичей, что, например, московский барин, московский мыслитель, московский литератор, московский архивный юноша - все это типы, все это слова технические, решительно непонятные для тех, кто не живет в Москве".
Но из множества перечисленных и описанных писателями и публицистами частных московских черт в конце концов четко вырисовывается одна московская особенность, и она-то, присутствуя во всех бесконечных московских ликах, является главной и объединяет в одно все это, на первый взгляд казалось бы, несоединимое до взаимоисключения московское разнообразие.
Эта главная черта была осознана и письменно сформулирована во второй половине XVIII века, причем получила, так сказать, официальную, высочайшую апробацию. "Я вовсе не люблю Москвы", - написала императрица Екатерина II в своих "Записках". Москвичей, в том числе и московское дворянство, она характеризует как "сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум".

Мнение императрицы было хорошо известно подданным. Н.М. Карамзин в статье "Записка о московских достопамятностях" писал: "Со времен Екатерины Великой Москва прослыла республикою, - и соглашался с частичной правильностью ее высказываний: - Там, без сомнения, более свободы..."
"Вольность", "независимость" Москвы в конце XVIII века становится своеобразным литературно-политическим символом: название знаменитой антикрепостнической книги А.Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" заключало в себе, кроме прямого, сюжетного, второй, символический смысл.
Идею свободы, независимости можно обнаружить во многих сторонах жизни и чертах характера москвичей, вплоть до московских чудачеств, которые А.С. Пушкин называет странностями: "Невинные странности москвичей, - говорит он, - были признаком их независимости".
Идея свободы самой историей была заложена и в градостроительный принцип Москвы.
После того как князь Юрий Долгорукий в середине XII века поставил на холме над рекой "град мал, древян" и назвал его по имени реки Москвой, город, естественно, начал расти и расширяться. Московские князья были заинтересованы в привлечении в город людей: ремесленников, крестьян, воинов, и поэтому призывали их отовсюду специальными грамотами и посулами.
Приходящий в Москву люд расселялся отдельными селениями по роду занятий: огородники на удобных для огородничества землях, гончары возле глины, кузнецы, оружейники и другие мастера, чье ремесло связано с огнем, возле воды, по берегам рек - так, чтобы было чем тушить ненароком вспыхнувший пожар - беду старых деревянных городов, воины - дружинники и стрельцы - возле ворот и застав. Поселяясь в городе, они получали от князя льготы или, как еще говорили, свободы от некоторых налогов, поэтому и их поселение называлось свобода, или слобода, так как в живом русском языке "в" может заменяться на "л". В каждой слободе было свое управление, конечно, права его были ограничены, поскольку слободы подчинялись общегородскому управлению, но в бытовой, культурной жизни, наконец, в планировочном, градостроительном отношении были самостоятельны. В слободах строились свои церкви, были свои лавки и базары, складывались свой быт и свои обычаи, поэтому все слободы отличались друг от друга.
С ростом города старинные слободы и деревни входили в городскую черту, становились его частью, но сложившиеся в них экономические и бытовые связи выделяли их в естественные административно-экономические районы, причем районы сохраняли свои исконные слободские названия - Гончары, Каменщики, Садовники, Зубово и т.п. До сих пор, несмотря на многочисленные слияния и разделения районов Москвы, сохраняется своеобразие отдельных местностей города: Арбатские переулки отличаются от Замоскворечья, Заяузье от Лефортова и так далее, и это стало одной из главных черт своеобразия Москвы.

М.В. Ломоносов, анализируя феномен Москвы, писал: "Москва стоит на многих горах и долинах, по которым возвышенные и униженные стены и здания многие городы представляют, которые в один соединились".
После Ломоносова многие писатели, публицисты, поэты писали о своеобразии московских районов. Вот, например, стихотворение известного поэта пушкинского времени М.А. Дмитриева "Московская жизнь":
Знаете ль вы, что Москва? -
То не город, как прочие грады,
Разве что семь городов, да с десятками сел и посадов.
В них-то что город, то норов, а в тех деревнях свой обычай.
...В нашей Москве благодатной дышит несколько жизней:
Пульс наш у каждого свой, не у всех одинако он бьется,
Всякий по-своему хочет пожить, не указ нам соседи...
Там, на Кузнецком мосту, блеск и шум, и гремят экипажи,
А за тихой Москвою-рекой заперты все ворота.
Там, на боярской Тверской, не пробил еще час привычный обеда,
А на Пресне, откушав давно, отдохнули порядком,
И кипит самовар, и сбираются на вечер гости...
А.Н. Островский в своем очерке "Записки замоскворецкого жителя" называет Замоскворечье даже не "городом", а "страной": "Страна эта... лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего... и называется Замоскворечье".
Может быть, самым наглядным примером слободской свободы и своеобразия, но не замкнутости является известная с XVI века Немецкая слобода (Лефортово), в которой селились иноземцы, но там же искони жили и русские, и, как повествует старый путеводитель, "все религии жили в полном согласии". При том что местность называли "немецкой слободой" и, по расхожему мнению, Петр 1 там обрел топор, которым прорубал "окно в Европу", с тем же районом связаны значительные факты русской культуры.
Здесь родился один из самых почитаемых русских святых - юродивый Василий Блаженный, родились великие русские поэты А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, здесь сложился талант замечательного русского художника П.А. Федотова...
Принцип разумной свободы и независимости слобод в общей застройке Москвы пронизывал всю структуру города, при всем, конечно, существовавшем социальном неравенстве. Соседство дворца и лачуги воспринималось как естественное явление, и князь П.А. Вяземский писал о Москве:
Здесь чудо барские палаты
С гербом, где вписан знатный род.
Вблизи на курьих ножках хаты
И с огурцами огород...
Все это так - и тем прекрасней!
Разнообразье - красота:
Быль жизни с своеобразной басней,
Здесь хлам, там свежая мечта.
Здесь личность есть и самобытность,
Кто я, так я, не каждый мы...