Это выражение переносит нас из древней приказной Москвы, Москвы дьяков и подьячих, в Москву департаментов, секретарей, столоначальников, то есть в XIX век.
С.В. Максимов в книге "Крылатые слова", вышедшей впервые в 1890 году, уже дал то толкование поговорке про семь пятниц на неделе, которое бытует и сейчас. "Роковое мистическое число семь, примененное к одному из дней недели, - пишет С.В. Максимов, - обращается в справедливый упрек тем общественным деятелям, на которых ни в каком случае нельзя полагаться и им доверять. Это люди, давая обещания твердые и надежные, по-видимому, не исполняют их... виляют и обманывают, отлагая со дня на день на все семь дней недели".
Правда, затем он, отклоняясь от прямого истолкования происхождения этого выражения, переходит к рассказу о том, что на Руси с языческих времен пятница считалась праздничным днем.
Один из рецензентов поправил Максимова: "...Потому семь пятниц на неделе, что некогда в Москве на Красной площади вдоль Кремлевской стены стояло пятнадцать церквей и между ними большинство Пятницких", то есть во имя Параскевы Пятницы. Максимов возражал: "...Как могло уместиться столько зданий, хотя бы и малого размера, на таком сравнительно небольшом пространстве?"
Полемика увела от сути дела, и поскольку Максимов, в общем, ясного и определенного толкования выражения не дал, то версия про церкви на Красной площади получила широкое распространение.
Новейший толковый словарь (Шанский Н.М. и др. Опыт этимологического словаря русской фразеологии. М., "Русский язык", 1987) дает выражению "Семь пятниц на неделе" такое толкование: "О том, кто часто меняет свои решения, мнения. Собств. русск. Примерно с XVIII в. В пятницу, которая была свободным от работы днем, в базарный день, устраивались всякие сделки (прежде всего торговые), заключались они обычно в присутствии свидетелей, нанимаемых за определенную плату. Если нужно было расторгнуть договор, зарегистрировать его выполнение и т.п., то это делалось опять-таки в пятницу, в присутствии тех же свидетелей. Свидетели, желая получить выгоду, часто торопили события, не дожидаясь пятницы". На наш взгляд, объяснение неубедительное, поскольку свидетели никогда не влияли да и не могли влиять на сделки, тем более свидетели, "нанимаемые за определенную плату".
Однако имеется возможность восстановить биографию выражения "Семь пятниц на неделе". Именно биографию, потому что оно не пребывало неизменным с момента своего возникновения, а изменяло свое значение с течением времени.
Пятница - особо важный день в христианской религии: в пятницу был казнен Христос. В дальнейшем в народных воззрениях на пятницу соединились самые различные языческие, бытовые и социальные обычаи, суеверия и предрассудки, выразившиеся в запрете работать в этот день. А раз можно не работать, значит, пятница - праздник, что и отразилось в пословице, помещенной в "Толковом словаре" В.И. Даля: "Семь пятниц (семь праздников) на неделе".

Главное влияние на запрещение работать в пятницу ("Кто в пятницу дело начинает, у того оно будет пятиться", "Кто в пятницу прядет, святым родителям кострыкой глаза запорашивает". В.И. Даль) во времена крепостного права имели не религиозные праздники, приходившиеся на пятницу, а социальные условия. Царскими указами помещикам запрещалось занимать крепостных крестьян барскими работами только в субботу и воскресенье. Поэтому только в эти дни мужик мог работать на себя.
Помните, у Радищева в "Путешествии из Петербурга в Москву":
" - Бог в помощь, - сказал я, подошед к пахарю, который, не останавливаясь, доканчивал зачатую борозду. - Бог в помощь, - повторил я.
- Спасибо, барин, - говорил мне пахарь, отряхая сошник и перенося соху на новую борозду.
- Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньям? - Нет, барин, я прямым крестом крещусь, - сказал он... - Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще и в самый жар?
- В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину...
- Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешь свободным? - Не одни праздники, и ночь наша".
И вот поскольку из своих дней мужику для отдыха было выкроить нечего, то оставался единственный выход: посягнуть на барщинные. Вот откуда родилась и укрепилась поговорка про пятничные праздники.
А та поговорка, про которую говорит Максимов и которая заключает в себе совсем иной смысл, гораздо моложе и обязана своим происхождением другим причинам и другой среде. Она, можно сказать, однофамилица праздничной.
Все современники свидетельствуют, что московские бюрократические учреждения XIX века в отличие от петербургских сохраняли патриархальные черты: в них главенствовали не законы и правила, а воля начальства и обычай. Московские чиновники в пятницу работали рассеянно, занятые мыслями не о делах, а о предстоящих днях отдыха. Пятница из всех присутственных, то есть рабочих, дней недели была их любимым днем.
Отец драматурга А.Н. Островского, чиновник, писал в 1822 году своему приятелю: "У нас весь год состоит из пятниц; для них все хлопоты и занятия; и они ж так скоро бежат, одна за другой".
И в творчестве самого Островского имеется упоминание о пятнице в том же смысле. В "Очерках Замоскворечья" читаем: "А у меня вечеринка была; то есть не то чтобы бал какой, а так, по случаю пятницы: завтра, дескать, суббота - день неприсутственный; так можно и... таво... то есть ничтоже сумняшеся". И к этой фразе Островский еще дает авторское примечание: "Пятница очень уважается у чиновников по вышеописанной причине".
Можно представить, каково было отношение чиновников к просителям в пятницу и какова цена обещаниям, данным только для того, чтобы отделаться от докучливого посетителя. Эти обещания забывались тотчас же, и при новом обращении просителя решение чиновника, естественно, не имело ничего общего с прежним. Просители прекрасно знали это, свидетельством чего и является поговорка.
В 1826 году П.А. Вяземский написал стихотворение "Семь пятниц на неделе") о котором А. С. Пушкин тогда же в письме к автору писал: "Семь пятниц" - лучший твой водевиль".
В этом стихотворении Вяземский отмечал и поверье, что пятница - несчастливый день: "День черный - пятница!" - кричит нам суевер", и заключающийся в этом выражении смысл:
"Женюсь! Нет, путь женатых скользк.
Подам в отставку! Нет, ни слова!
В Париж поеду! Нет, в Тобольск!
Прочту Сенеку! Нет, Графова!" -
Так завсегда по колесу
Вертятся мысли в пустомеле,
Вот что зовется - на часу
Иметь семь пятниц на неделе.
О неверности "пятничных" обещаний, знаменитых "завтраков" - главного приема в отношениях с посетителями и нашей современной бюрократии - Вяземский также пишет в стихотворении:
У должников и знатных бар
Дню ныне - завтра не наместник:
День завтра часто очень стар,
И не упомнишь чей ровесник;
Он день отменный, и сравню
Его я с первым днем в апреле:
Кто верит завтрашнему дню,
Тот знай семь пятниц на неделе.
Можно приблизительно определить время, когда поговорка "Семь пятниц на неделе" обрела современный смысл. В.И. Даль знает только прежнее - праздничное - значение поговорки, а С.В. Максимов - только новое, значит, это произошло около 1860-1870-х годов.
В современном нашем понимании, по сравнению с максимовскими временами, поговорка получила более расширительное значение, и как полагается "крылатому слову". Ныне о каждом человеке, не исполняющем своих обещаний, меняющем свои решения, говорят, что у него "семь пятниц на неделе".

В Москве XVIII - XIX веков, когда хотели охарактеризовать необычайную дороговизну или большую цену чего-либо, говорили: дороже Каменного моста. Повод для поговорки дал Большой Каменный мост через Москву-реку.
Этот мост, как свидетельствует известный историк Москвы И.М. Снегирев, "почитался одною из столичных диковинок, наравне с Иваном Великим, Сухаревой башней, Царь-колоколом, Царь-пушкою". Слава и общеизвестность Каменного моста в Москве была столь велика, что он вошел в фольклор, упоминается на страницах классической литературы как характерная примета московского быта, особенно простонародного и купеческого. А.Н. Островский в своих пьесах из московского купеческого быта не раз и по разным поводам говорит о Каменном мосте, а в пьесе "Не было ни гроша, да вдруг алтын" приводит и саму известную московскую поговорку.
"Елеся. Позвольте, маменька! Да на что нам много денег? Нам ведь серебряных подков не покупать, потому у нас и лошадей нет.
Мигачева. Какие серебряные подковы! Какие лошади! Двугривенного в доме нет, а он...
Елеся. Позвольте! Это верно. Нам теперь с вами какой-нибудь двугривенный дороже Каменного моста".
Там, где сейчас находится Каменный мост, в XII - XIII веках был брод и перевоз, через который шла торговая дорога из Великого Новгорода на Оку, в Рязань. В XVII веке Замоскворечье соединили с городом деревянным наплавным мостом. Этот мост приходилось разводить для пропуска судов, убирать в половодье и осенью, что создавало большие неудобства и не обеспечивало постоянной и прочной связи между берегами, а Замоскворечье к тому времени было уже плотно заселено стрелецкими, ремесленными, дворцовыми, садовыми и огородными слободами. Обстоятельства настоятельно требовали постройки постоянного и крепкого - не деревянного, а каменного - моста.
В Москве тогда было всего два каменных моста: Троицкий - через Неглинку к Троицким воротам - Кремля и Спасский - через ров, к Спасским. Конечно, они были несравнимы с тем, какой требовалось построить через Москву-реку. Поскольку московские мастера не имели опыта в строительстве больших каменных мостов, то в 1643 году был приглашен иноземный специалист - "палатный мастер" из Страсбурга Анце Яган Кристлер "служить ремеслом своим, на своих проторях и снастях" (то есть со своими инструментами и приспособлениями). Кристлер привез с собой 1600 пудов нужных для "городового и палатного строительства" железных и медных деталей и инструментов.
Прежде чем приступать к строительству, Кристлер, по требованию Посольского приказа, представил деревянную модель моста - образец, "по которому быти сделану каменному мосту через Москву-реку", и чертежи. Модель осмотрел царь Михаил Федорович, одобрил ее, и было указано строить мост таким, "каков он образец ныне сделал и на чертеж написал".
Представленная немцем смета на строительство оказалась весьма велика. Дьяки Посольского приказа дополнительно направили Кристлеру письменные вопросы, на которые потребовали письменных же ответов, чтобы получить лишний раз оправдание таким затратам.
"Можно ли будет тому его мосту устоять от льду толщиною в два аршина?" - спрашивают дьяки Григорий Львов и Степан Кудрявцев.
"У него (моста) будут сделаны шесть быков каменных острых, а на те быки учнет лед, проходя, рушиться, а тот рушенный лед учнет проходить под мост между сводов мостовых, а своды будут пространны, порожжего места будет по 40 аршин, а меж порожжих мест у столпов будут же сделаны отлоги острые; а от льду мосту порухи никакой не будет, укрепити его мочно. Своды у того моста будут по 40 аршин", - отвечал Кристлер.
"Можно ли будет по тому мосту возить большой пушечный снаряд, и от большой тягости устоят ли своды?" - допытывались дьяки.
"Своды будут сделаны толсты и тверды, и от большой тягости никакой порухи не будет", - убеждал Кристлер.
Зиму 1644-1645 годов заготавливали материалы для стройки, но к строительству так и не приступили, потому что в 1645 году скончались и заказчик моста царь Михаил Федорович и строитель его Иван Яковлевич (как стали называть его в России) Кристлер. Новый царь - Алексей Михайлович - строить мост "не повелел".

К мысли о строительстве каменного моста через Москву-реку вернулись лишь сорок лет спустя. Тогда в России были два царя-соправителя - Иван и Петр, а правительницей при малолетних братьях была царевна Софья. Фаворит Софьи князь Василий Васильевич Голицын - человек образованный, знакомый с европейской культурой, дружил с иностранными дипломатами, носил европейскую одежду, устроил свой дом и быт на европейский лад. Посланник польского короля в Москве де Невилль называл его "великий Голицын" и описание его знаний, талантов завершает сообщением о его замыслах государственных преобразований: "Если бы захотел написать все, что узнал об этом князе, я никогда бы не кончил; достаточно сказать, что он хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов в храбрецов, пастушьи шалаши в каменные палаты". Среди прочего Голицын заботился о благоустройстве Москвы: поощрял каменное строительство, мостил улицы, - он-то и выступил инициатором строительства каменного моста и, как сообщает Невилль, "построил также на Москве-реке каменный мост о 12 арках, очень высокий, ввиду больших половодий".
Каменный мост строился в 1687-1693 годах - пять с лишним лет. Руководителем строительства документы называют монаха, "мостового каменного дела мастера", старца Филарета. Строился мост в общем по проекту Кристлера, но с большими изменениями и по оригинальной технологии.
Строящийся мост называли по-разному: Всехсвятский, так как на левом берегу он подходил к Всехсвятской башне Белого города и церкви Всех Святых; Берсеневский - по урочищу Берсеневка на правом берегу; Новый Каменный, в отличие от Старого Каменного у Троицких ворот Кремля. В конце концов за мостом утвердилось название Большой Каменный.
Большой Каменный мост представлял собой грандиознейшую, самую крупную в Москве того времени стройку, требовавшую длительного времени и огромных затрат, которые были под силу только государственной казне. Москвичи прикидывали стоимость материалов и работы - и ужасались получаемой сумме.
Также они полагали, и справедливо полагали, что из казенных денег неведомая, но весьма значительная часть попадает в карманы подрядчиков, поставщиков, дьяков и самого вельможного покровителя строительства, князя В.В. Голицына, и это, понятно, еще более увеличивает затраты.
В.В. Голицын, хотя и был одним из самых богатых людей тогдашней России, отличался невероятной страстью к стяжательству и сребролюбием. Для обогащения он не гнушался никакими средствами, в том числе взяточничеством и казнокрадством. После того как в 1689 году Петр 1, утвердившись на престоле, заключил Софью в Новодевичий монастырь, был арестован и князь Голицын. В тайниках его московских палат нашли более 100 000 червонцев, 400 пудов серебряной посуды и много других сокровищ. Обнаружилось, что при заключении мира с Польшей, переговорами о котором он руководил, Голицын присвоил 100 000 рублей, а в Крымском походе остановил наступление на крымчан за две бочки золотых монет. Когда на допросе от имени царя его спросили о происхождении обнаруженных у него богатств, он ответил: "Мне трудно оправдаться перед царем".
Поговорка "Дороже Каменного моста" возникла в годы его строительства и укрепилась в речи, когда он был построен, поскольку толки о нем в Москве не утихали.
Большой Каменный мост поражал москвичей и иностранцев своей величиной и выразительностью облика. Его не раз изображали на гравюрах XVIII - первой половины XIX века. А.М. Васнецов написал картину "Всехсвятский мост и Кремль в конце XVII века", на которой воссоздал первоначальный вид моста.

Роль моста в средневековом городе не ограничивалась удобством переправы с одного берега на другой. Он был еще и оживленной улицей, которую никак не могли миновать все идущие и едущие из города в Замоскворечье и из Замоскворечья в город. Ширина Большого Каменного моста составляла 11 сажен (24 метра), в то время как ширина улиц Москвы в XVIII веке, даже таких крупных, как Никольская, Ильинка, Варварка, не превышала 6 - 8 сажен. Каменный мост на южном въезде на него имел предмостную крепостную башню с шестью проездными воротами и множеством помещений - "палат". Перед мостом и на нем стояли торговые палатки, лари. На башнях были устроены галереи-гульбища, куда москвичи приходили гулять, любоваться видом на Кремль, пить вино и пиво, поскольку тут же производилась казенная продажа вина, причем весьма успешная, так как приставленные к продаже "ларешные" были пожалованы от казны сукном за то, что "чинят прибыль немалую". Внизу же, в конце моста, было кружало - кабак, в котором вино отпускалось кружками, что сейчас называется - распивочной. В городе оно было известно под названием "Заверняйка", так как многие прохожие, идя мимо, не могли не завернуть в него. У Всехсвятских ворот (у левого берега) находилась часовня Предтеченского монастыря во имя Иоанна Предтечи и келья старца при ней. У моста были поставлены мельницы, работавшие на них мельники жили в башне.
На мосту постоянно толпился народ: и прохожие, и зеваки. Сюда ярыжки-полицейские водили "языков" - преступников, попавших в Сыскной приказ, от которых требовали указать сообщников, и те оговаривали прохожих. Нищие пели Лазаря, колодники вымаливали подаяние. В весеннее половодье москвичи специально приходили на мост и часами смотрели на ледоход.
Дурной славой пользовалась арка моста на левом берегу - девятая клетка, как ее называли. Здесь облюбовали себе пристанище "лихие люди" - воры и разбойники. Москвичи опасались в вечернее время проходить под мостом. По Москве же распространялись слухи о дерзких и жестоких нападениях, грабежах и убийствах, совершаемых "промышленниками, - как их называли, - из-под девятой клетки".
Известный московский вор, разбойник и сыщик XVIII века Ванька Каин начал свою воровскую жизнь тем, что украл в поповском доме сарафан попадьи и кафтан попа. После этой кражи с товарищем-вором он приходит под Каменный мост, о чем рассказывается в одной из сочиненных им песен, с намеками и иносказаниями, характерными для языка "лихих людей" (который замечательно передал А.С. Пушкин в "Капитанской дочке" в речи Пугачева и его единомышленников).
Мы пришли под Каменный мост,
где воришкам был погост,
кои требовали от меня денег.
Но я хотя отговаривался,
однако дал им двадцать копеек,
на которые принесли вина,
притом напоили и меня.
Выпивши, говорили:
"Пол да серед сами съели,
печь да полати внаем отдаем;
а идущим по сему мосту
тихую милостыню подаем.
И ты будешь, брат, нашего сукна епанча.
Поживи здесь, в нашем доме,
в котором всего довольно:
наготы и босоты изнавешены шесты,
а голоду и холоду амбары стоят,
пыль да копоть, притом нечего и лопать".

А.Н. Островский в пьесу "Зачем пойдешь, то и найдешь (Картины московской жизни)" включил один из ходивших тогда по Москве рассказов разбойников из-под Каменного моста.
"Красавина. ...Да вот еще, для всякой осторожности, надобно тебе сказать: шайка разбойников объявилась.
Белотелова. Откуда ж они?
Красавина. Из дальних лесов, говорят. Днем под Каменным мостом живут, а ночью ходят по Москве, железные когти у них надеты на руки, и все на ходулях; по семи аршин ходули-то, а атаман в турецком платье.
Белотелова. Зачем на ходулях? Красавина. Для скорости, ну и для страху".
(Между прочим, в первые два года после Великой Отечественной войны в Москве ходили упорные слухи о воровской шайке, члены которой появлялись перед прохожим на ходулях и, воспользовавшись его растерянностью и страхом, нападали и грабили.)
Каменный мост как известное пристанище разбойников вошел в общерусский фольклор. В "Петрушке" - народной кукольной пьесе - есть персонаж лекарь, из-под Каменного моста аптекарь, который лечит Петрушку тем, что бьет его по голове. Сейчас этот персонаж воспринимается как невежда-самозванец, взявшийся не за свое дело, вроде героя рассказа А. П. Чехова "Хирургия" фельдшера Курятина, который рвет зуб у бедняги дьячка Вонмигласова. Совсем иначе воспринимался "лекарь из-под Каменного моста" в XVIII - начале XIX века.
В истории Большого Каменного моста были два события, которые вспоминались много лет спустя и сохранились для потомков в описаниях мемуаристов.
Первое событие - торжественный вход в Москву в 1696 году Петра I после взятия Азова. На Каменном мосту была сооружена триумфальная арка с фигурами богов Марса, Нептуна, героя Геркулеса, украшенная картинами, на которых изображались различные эпизоды сражения, где русские торжествовали победу, а поверженные турки молили о пощаде. Длинной процессией через мост проследовали в каретах и на открытых колесницах командиры полков и кораблей, сам Петр шел перед Преображенским полком в офицерском мундире. Когда к арке приблизилась колесница с генерал-адмиралом Лефортом, то с нее дьяк через медную трубу провозгласил стихотворное приветствие:
Генерал-адмирал, морских всех сил глава,
Пришел, узрел, победил прегордого врага...
Подобный триумф Москва видела впервые, почему он так и запомнился.
Второе событие произошло 10 января 1775 года. В этот день по мосту везли на Болотную площадь на казнь Емельяна Пугачева, объявившего себя императором Петром III. Сам самозванец стоял на коленях, скованный, на помосте, водруженном на сани. Он держал в руках горящую свечу, кланялся во все стороны, повторяя: "Виноват перед Богом и государыней! Простите меня, православные!" Перед ним на скамье сидел священник, рядом стоял палач с топором. Сани окружал конвой из драгун. За санями брели сообщники Пугачева в цепях, шли палачи с топорами, кнутами и веревками. Мост, башни, галерея, крыши окрестных домов были сплошь усеяны людьми, собравшимися задолго до объявленного часа казни.
В XVIII - первой половине XIX века Большой Каменный мост неоднократно чинили, его освободили от лавок, сломали мельницы, но градское начальство находило его не соответствующим современным требованиям, и, наконец, в 1850-е годы было решено его сломать и построить новый.
"Сколько стоило усилий и иждивений, чтобы сломать этот двухвековой памятник! - рассказывает И.М. Снегирев, свидетель его разрушения. - Самою трудностью сломки доказывалась прочность его кладки и доброта материала, из коего только одной части достаточно было на постройку огромного дома. Московские жители с любопытством и сожалением собирались смотреть на разрушение этого моста, который долго почитаем был одною из диковинок не только древней столицы нашей, но вообще и всей России".
Новый мост был открыт для проезда в 1859 году. Хотя он был построен из нового материала - из металла, название за ним осталось прежнее - Большой Каменный. Это же название сохранилось и после возведения в 1938 году вместо металлического современного железобетонного. И выражение "Дороже Каменного моста" до сих пор употребительно в русской живой речи.
В России бытовало еще одно сравнение с Каменным мостом, которое утверждало его превосходные качества и достоинства: "Каменного моста лучше". Оно имеется в рукописном сборнике "Пословицы и поговорки Нижегородской губернии", которые в середине XIX века записал критик-демократ Н.А. Добролюбов.

Aрхаровцами в конце XVIII века прозвали солдат московского гарнизона. Тогда московскими генерал-губернаторами один после другого были два брата - Николай Петрович и Иван Петрович Архаровы. Так как по должности они являлись командирами московского полка, а по давней московской традиции, еще со времен стрелецкого войска, полки называли по именам полковников, то и гарнизонный полк москвичи называли между собой архаровским, а солдат архаровцами.
Оба брата представляли собой весьма колоритные фигуры царствования Екатерины II и Павла I, и поэтому в преданиях и мемуарах, повествующих о Москве последней трети XVIII и начала XIX века, они занимают заметное место.
Дворянский род Архаровых - издавна московский и внесен в родословную книгу Московской губернии. По преданию, их предки выехали в Москву из Литвы около 1500 года. Архаровы не были родовитыми и служили в небольших чинах на незначительных должностях, отец московских генерал-губернаторов имел чин бригадира, и то пожалованный ему, видимо, при отставке.
Старший брат, Николай Петрович Архаров, начинал службу в Преображенском полку пятнадцати лет от роду солдатом, лишь к двадцати годам получил первый офицерский чин. Началу его возвышения послужила командировка в 1771 году в Москву, охваченную эпидемией чумы. Тогда Москва представляла собой страшную картину. Вымирали целые кварталы, по улицам валялись трупы; колодники в масках и вощаных плащах цепляли их длинными крючьями, клали в телеги и вывозили за город. Дворянство уезжало из города в свои поместья, простой народ задерживали в карантинах, а многим и бежать было некуда. По Москве поползли слухи, что врачи по приказанию начальства нарочно морят народ, давая вместо лекарства яд. Начались волнения, ударили в набат, разъяренная толпа разбила карантины, был убит московский архиепископ Амвросий; укрывшийся в Кремле главнокомандующий Москвы, генерал-поручик П.Д. Еропкин отбил атаку только картечью. Екатерина II была обеспокоена положением в Москве и командировала в столицу своего бывшего фаворита генерал-фельдцехмейстера Григория Орлова, дав ему диктаторские полномочия. Орлов взял с собой докторов, полицейских и четыре гвардейских команды, одной из которых командовал Преображенский капитан-поручик Архаров. Жестокими мерами Орлов усмирил волнения, открыл новые больницы и карантины, сам ходил по больницам, требуя при себе сжигать вещи больных; грабителей, пойманных в выморочных домах, расстреливали на месте. Эпидемия пошла на убыль.
Архаров проявил себя энергичным и исполнительным офицером. Видимо, с помощью Орлова, с которым он был знаком ранее, Архаров был переведен в полицию с чином полковника и назначен московским обер-полицмейстером, а десять лет спустя, в 1782 году, стал московским губернатором.
В полицейской службе он нашел свое призвание и приобрел легендарную славу сыщика. Он, как рассказывают современники, знал до мельчайших подробностей, что делается в городе, с изумительной быстротой разыскивал всевозможные пропажи. Несколько раз по случаю серьезных краж во дворце императрица вызывала его в Петербург, и тут он оправдывал свою репутацию лучшего сыщика в России. Рассказывают, что он удивительно умел ладить с народом, говорить красно и понятно. Екатерина II с похвалой отзывалась о его деятельности, но при этом заметила: "Он хорош в губернии, но не годен при дворе". Отличился Архаров также во время следствия по делам пугачевского бунта. Он был распорядителем при казни Пугачева на Болотной площади. Когда чиновник читал обвинительный манифест с перечислением преступлений Пугачева, то при каждом упоминании его имени Архаров громко спрашивал: "Ты ли донской казак Емелька Пугачев?" - На что тот отвечал: "Так, государь, я".

Архаров не стеснялся в методах сыска и допросов и, как говорили, "с помощью самых оригинальных средств обнаруживал самые сокровенные преступления". О своем главном помощнике по фамилии Шварц* он говаривал: "Это малый ловкий и дельный, хотя душонка у него такая же, как и его фамилия".
Помещение полиции, где производилось следствие и содержались подследственные, размещалось в Рязанском подворье, на углу Лубянской площади и Мясницкой. Этот дом еще застал В.А Гиляровский, он знал, что в нем находилось, и, когда однажды (это было еще до революции), проезжая мимо, увидел, что дом ломают, спрыгнул с извозчика и вступил в разговор с рабочими. В очерке "Лубянка" он писал:
" - Теперь подземную тюрьму начали ломать, - пояснил мне десятник. - Я ее видел, - говорю.
- Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована... Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью - скелет человеческий... Как сорвали дверь - как загремит, как цепи звякнули... Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то. Мы пролезли в пролом, спустились на четыре ступеньки вниз, на каменный пол; здесь подземный мрак еще боролся со светом из проломанного потолка в другом конце подземелья. Дышалось тяжело... Проводник мой вынул из кармана огарок свечи и зажег... Своды... кольца... крючья..."
Во времена Архарова все эти ужасы видели только те, кто туда попадал, но, конечно, слухи о происходящем там доходили до московского обывателя. Поэтому можно представить, с какими чувствами смотрел он на солдат полицейской стражи архаровского полка, памятуя пословицу: "Каков поп, таков и приход".
Николай Петрович Архаров, свидетельствуют современники, имел внешность крайне антипатичную и отталкивающую. Его же младший брат, Иван Петрович, был, по мнению многих, полной его противоположностью: любезный, мягкий, добрый. Так же как старшего брата судьба свела со старшим Орловым, младший Архаров был связан с младшим Орловым - Алексеем и с ним вместе принимал участие в похищении известной княжны Таракановой.
В последние годы царствования Екатерины II Николай Петрович попал в опалу и, удаленный из столиц, губернаторствовал в Твери. Иван Петрович, также оказавшийся в немилости, жил в тамбовской деревне.
Павел I в первый же день своего царствования вызвал Николая Петровича Архарова в Петербург, произвел в чин генерала от инфантерии, назначил петербургским генерал-губернатором, пожаловал ему Анненскую ленту и две тысячи крестьян. С этого времени Архаров, приближенный к царю, начал свою игру за влияние на подозрительного и мнительного императора. Он сообщал ему самые пустые доносы, раздувал их, вселяя в Павла беспокойство, и в то же время успокаивал, выставляя на вид свою прозорливость и распорядительность. Одновременно истово и быстро исполнял все распоряжения императора, льстиво превознося их значение, как бы нелепы они ни были.
Когда Павел высказал пожелание, что, мол, хорошо бы и во главе второй столицы иметь верного человека, Архаров замолвил слово за своего младшего брата, и вскоре Иван Петрович Архаров, срочно произведенный в генералы, оказался в Москве губернатором.

Губернаторство Архаровых не ознаменовалось никакой административной деятельностью, по сути дела, они исполняли обер-полицейскую должность: поощряли доносы, организовали сеть политического и уголовного сыска, причем их надзор распространялся на всех, даже высших лиц государства.
Правда, в Москве сыск и шпионы Ивана Петровича действовали мягче, добродушнее, так сказать, по-домашнему. Дом Архарова на Пречистенке считался одним из самых приятных в Москве, он был открыт для всех знакомых, в обычные дни там обедало не менее сорока человек, по воскресеньям давались балы, на которые съезжалось столько гостей, что экипажи не умещались на обширном дворе и стояли на улице. Хозяин радушно встречал гостей, а наиболее любимых заключал в объятья со словами: "Чем угостить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я зажарю для тебя любую дочь мою!"
Но когда с Иваном Петровичем его светские знакомые сталкивались не как с добродушным гостеприимным барином, не на балу, не за обеденным столом, а как с генерал-губернатором, находящимся на службе, то вмиг менялось и восприятие, и оценка его. В своих "Записках" княгиня Е.Р. Дашкова описывает слежку за собой, причем, как разъяснилось, агент "шпионил не по приказу императора, а по воле Архарова", и характеризует "господина Архарова-младшего" как человека, "которого император облек обязанностями и властью инквизитора, что вовсе не претило его грубой душе, лишенной человечности".
Карьера братьев Архаровых оборвалась неожиданно и анекдотично, и виною этому стало то, что Николай Петрович перемудрил в своем стремлении угодить и подслужиться к императору. Павел после коронации поехал осматривать литовские губернии, к его возвращению Архаров решил подготовить ему сюрприз. Приметив, как Павел радовался новой единообразной окраске всех шлагбаумов полосами черного, оранжевого и белого цветов, Архаров "волею монарха" приказал всем домовладельцам Петербурга немедленно окрасить ворота и заборы по образцу шлагбаумов. Поднялось недовольство, к тому же перекраска повлекла за собой большие расходы: маляры за срочность работы брали втридорога.
Павел вернулся из поездки, увидел повсюду одинаковые трехцветные заборы и спросил, что означает сия нелепая фантазия? Ему объяснили, что полиция, ссылаясь на монаршую волю, принудила обывателей к такой покраске.
- Так что же я дурак, что ли, чтобы отдавать такие повеления! - разгневался император и тотчас повелел братьям Архаровым выехать немедленно в свои тамбовские деревни и жить там безвыездно.
Александр I вернул Архаровых из ссылки, но ни на какие должности не назначил. Оба они поселились в Москве и пополнили собой то богатое неслужащее дворянство, с которого Грибоедов списывал портреты для "Горя от ума" и которые в истории так и остались с определением: "Грибоедовская Москва".
Молодой студент С.П. Жихарев в своем дневнике 1805 года среди множества персонажей этого общества пишет и об Архаровых. "Нигде не скучал, - записывает он, - но от Ивана Петровича Архарова и его семейства просто в восхищении. Пусть толкуют, что хотят, а без сердечной доброты невозможно так радушно и ласково принимать людей маловажных и ни на что не нужных". Иное впечатление произвел на Жихарева старший Архаров: "Николай Петрович Архаров, бывший некогда московским губернатором или обер-полицмейстером, - право, не знаю... - не похож на брата: тучный, серьезный и, кажется, холодный старик".
И если "Горе от ума" разлетелось по миру пословицами, то и Архаровы тоже пополнили число крылатых слов словцом, которое сейчас можно найти в любом современном толковом словаре: архаровец (разговорное, просторечное, бранное) - хулиган, озорник, отчаянный, беспутный человек.

В 1828 году в Москве, на Остоженке, в Хилковом переулке, известный московский медик профессор Христиан Иванович Лодер открыл "Заведение искусственных минеральных вод".
О пользе минеральных вод знали еще в Древней Греции и Риме; в средние века народ почитал целебные источники священными - в 1556 году в Пьемонте был издан даже закон, запрещающий воздавать источникам божеские почести. Но уже в конце средневековья воды перестали быть предметом поклонения и стали местом не только лечения, но и увеселения. В лучшие водолечебницы Европы (Баден-Баден, Спа, Ахен и др.) съезжалось аристократическое общество со всего света. Побывал на водах в Спа и русский царь Петр 1. Вернувшись, он тут же приказал искать целебные воды в России, и через три года было объявлено о "целительных водах, отысканных на Олонце". Вскоре были открыты и другие источники - липецкие, кавказские, сергиевские.
Ездить на воды стало модным среди русского барства. Вот как описывает князь А.А. Шаховской - писатель конца XVIII - начала XIX века - в своей комедии "Урок кокеткам, или Липецкие воды" даму, лечащуюся водами:
...Да как не занемочь?
В постели целый день и всю на балах ночь,
С открытою спиной, с раскрытыми плечами,
Чуть в платье, вся ажур, в гирляндочках из роз,
Какой-то Флорою в крещенский наш мороз
Изволит разъезжать. Вдруг вздумала водами
Лечиться здесь от нерв...
И вот когда на Остоженке открылось "Заведение искусственных минеральных вод", московские барыни возликовали: теперь можно лечиться водами, не тратясь на путешествие в Германию, Италию или хотя бы в Липецк. Села в свой экипаж, а если своего нет - хоть в наемную карету, проехала несколько улиц, и вот пожалуйста - и воды, и изысканное общество, и знаменитый врач, профессор, бывший царский лейб-медик.

О "Заведении искусственных минеральных вод" сохранилось немало сведений в мемуарах современников. "Старый и знаменитый Лодер, - вспоминал Ф.Ф. Вигель (его рассказ относится к 1828 году), - завел первые в России искусственные минеральные воды. Они только что были открыты над Москвой-рекой, близ Крымского брода, в переулке, в обширном доме с двумя пристроенными галереями и садом. Всякий день рано поутру ходил я пешком по Старой Конюшенной на Остоженку. Движение, благорастворенный утренний воздух, гремящая музыка и веселые толпы гуляющих больных (из коих на две трети было здоровых), разгоняя мрачные мысли, нравственно врачевали меня не менее, чем мариенбадская вода, коей я упивался". М. Яковлев в "Записках москвича" (1829 г.) пишет: "Я искренне порадовался Остоженским источникам! Кажется, все, что есть лучшего в Москве, - все на водах! Следовательно, все лучшее нездорово? Нет - но теперь в моде быть нездоровым и пить воды!"
Мемуаристы описывают также пациентов доктора Лодера и процедуру лечения.
Московский почт-директор А.Я. Булгаков в письме брату описывает свое посещение "Заведения искусственных минеральных вод": "Давно обещал я Лодеру, да и самому хотелось посмотреть "Заведение искусственных вод". Встал сегодня в 6 часов и отправился, позавтракав, туда. Там нашел я Лодера, который все мне показал, все устроено прекрасно, по-моему, лучше, нежели в Карлсбаде; есть комнаты в доме, галерея с защитою от солнца и дождя, род террасы и, кроме того, обширный сад. Я нашел множество дам и кавалеров, более 130 человек".
Весною и летом "Заведение искусственных вод" открывалось с пяти часов утра, пациентов встречали мальчики и вручали фарфоровые кружки с минеральной водой. В число процедур, кроме питья воды, входили еще и минеральные ванны. После этого следовала обязательная трехчасовая прогулка по парку, простиравшемуся тогда до Москвы-реки. В одной из беседок играл оркестр.
Хотя злые языки утверждали, что большинство пациентов Лодера были отнюдь не больными, но к его услугам прибегали и действительно нуждавшиеся в лечении и верившие в целебные свойства вод. П.А. Вяземский, узнав о болезни В.А. Жуковского, пишет Пушкину в Петербург: "Я... не рад, что он остается в Петербурге. Он, говорят, очень болен. Убеди его куда-нибудь съездить, хоть в Москву, к искусственным водам".
Христиан Иванович Лодер был человеком в Москве известным и уважаемым. Опытный врач, профессор Московского университета, почетный член Петербургской академии наук, член многих других научных обществ, автор ряда научных трудов. Кроме собственно медицинской практики и преподавания, он был общественным деятелем. В 1812 году ему было поручено устройство военных госпиталей на 6 тысяч офицеров и 31 тысячу нижних чинов, по его проекту был выстроен в Москве анатомический театр, в котором он сам каждый день читал лекции по анатомии.
"Заведение искусственных вод" в Хилковом переулке просуществовало до середины XIX века и было ликвидировано. В его помещениях и на участке находились разные учреждения, сад со временем оказался почти вырублен, но память о "Заведении" осталась в хорошо известном и сейчас словечке.
С.В. Максимов рассказал о его происхождении в своей книге "Крылатые слова". Так как пациенты доктора Лодера были люди богатые, приезжали на Остоженку в экипажах, то кучерам приходилось ожидать господ, пока те бродили свои три часа по парку. "Тяготясь мучительными ожиданиями господ, кучера собственных экипажей, - рассказывает Максимов, - недоумевая при виде этой суетни и беготни взапуски, отвечали испуганным прохожим на вопросы, что это делается: "Лодыря гоняют. Мы сами видели, как из Москвы-реки воду брали". Таким образом с экипажных козел раздалось и разлетелось по белому свету верное и острое слово в успокоение доверчивым людям".
Слово "лодырь" так крепко вошло в русский язык, что трудно даже представить себе, что его когда-то не было.

В общественной жизни московского дворянства 1820-1830-х годов большое место занимали балы с танцами. Их воспевали поэты. Е.А.Боратынский в поэме "Бал" писал:
Глухая полночь. Строем длинным,
Осеребренные луной,
Стоят кареты на Тверской
Пред домом пышным и старинным.
Пылает тысячью огней
Обширный зал; с высоких хоров
Ревут смычки; толпа гостей;
Гул танца с гулом разговоров,
...Вокруг пленительных харит
И суетится и кипит
Толпа поклонников ревнивых;
Толкует, ловит каждый взгляд:
Шутя, несчастных и счастливых
Вертушки милые творят.
В движенье все. Горя добиться
Вниманья лестного красы,
Гусар крутит свои усы,
Писатель чопорно острится...
Ту же картину рисует и А.С.Пушкин в одной из строф седьмой главы "Евгения Онегина", в которой изображается пребывание Татьяны в Москве:
Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг -
Все чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.
Танцевальные балы как характернейшую черту Москвы отмечает А.С. Пушкин и в очерке "Путешествие из Москвы в Петербург": "...Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками".
Слово "танцор" (или, как говорили тогда, "танцовщик") в фамусовской Москве было синонимом слова "жених". Княгиня Тугоуховская, мать шестерых дочерей-девиц, узнав, что Чацкий холост, посылает мужа "просить его скорее" к ним на вечер и говорит:
Вот то-то детки:
Им бал, а батюшка таскайся на поклон;
Танцовщики ужасно стали редки!..
Через танцы, бальные успехи и знакомства лежал путь к выгодному замужеству или женитьбе, а с женитьбой можно было приобрести, или, как тогда говорили завистники, "вытанцевать", покровительство.
Московские балы уже в конце 1830-х годов отошли в прошлое ("Московские балы... Увы!" - вздохнул о них Пушкин), а словечко осталось, только обрело более широкий и глубокий переносный смысл.

Э-э, милый, да это ж у тебя "надворный советник", - говорил в прежние времена москвич на Трубном или Миусском рынке, где сосредоточивалась торговля всякой живностью, когда ему бойкий продавец-собачник пытался всучить дворнягу, выдавая ее за какую-нибудь породистую собаку.
Это выражение можно услышать иногда и сейчас, но для нынешнего человека оно хотя и понятно, но лишено того оттенка сатиричности и вольномыслия, которое имело до революции. Ведь "надворный советник" - это гражданский чин, значащийся по табели о рангах чином 7-го класса и соответствующий в военной службе чину подполковника.
Однако употребление наименования довольно крупного чина (в первой половине XIX века он давал право на высшее, то есть потомственное, дворянство) в качестве насмешливого прозвища уходит в 1830-е годы и является одним из примеров московского "злоречия".
А.С. Пушкин в статье "Путешествие из Москвы в Петербург" писал: "...в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию". Правда, эпитет "безвредный" употреблен здесь для отвода глаз цензуры, как и утверждение, что книга А.Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" ныне всего лишь "типографская редкость", "потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика".
Николаевское правительство не считало московское "злоречие" столь безвредным. Достаточно вспомнить расправу над А.И. Полежаевым, над А.И. Герценом и Н.П. Огаревым.
Но были в Москве и такие острословы, которых правительство не смело тронуть; к ним принадлежал Алексей Петрович Ермолов - генерал, герой Отечественной войны 1812 года, бывший главноуправляющий Грузии, бывший командир Отдельного Кавказского корпуса.
Ермолов пользовался большой известностью и авторитетом в обществе, он отличался независимостью взглядов, ненавистью к аракчеевщине. Его считали либералом, и во время восстания декабристов распространились слухи, которым многие верили, что Ермолов во главе Кавказской армии движется на помощь восставшим.
Николай 1 был твердо убежден, что Ермолов входил в тайное общество, и поэтому в 1827 году вынудил его выйти в отставку. Но отставка Ермолова была вызвана не только подозрениями в принадлежности его к декабристам, но также и новым направлением внутренней государственной политики, бюрократизацией государственной машины, в которой теперь главную роль играли не фрондирующие и бравирующие самостоятельностью мнений генералы, а послушные и исполнительные чиновники различных министерств. Вытеснение военных из общественно-государственной сферы штатской бюрократией было, конечно, замечено самими военными и вызывало у них недовольство. Денис Давыдов в сатирической "Современной песне" отметил смену героев времени:
Был век бурный, дивный век,
Громкий, величавый;
Был огромный человек,
Расточитель славы.
То был век богатырей!
Но смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки. <...>
Деспотизма сопостат,
Равенства оратор,
Вздулся, слеп и бородат,
Гордый регистратор.

С каким презрением говорит гусар про штатского чиновника, даже очков ему не прощает (он - "слеп"), и специально подчеркивает названием чина, самого низшего по табели: коллежский регистратор - 14-го класса; сенатский, синодский и кабинетский регистратор - 13-го.
Но конечно, не регистраторы и прочая мелкая сошка оттеснили военных генералов от власти, а статские генералы, которые в названии своего статского чина имели слово "советник": надворный советник, статский советник, тайный советник, действительный тайный советник.
Н.С. Лесков в очерке "Пресыщение знатностью" описывает, чем был для москвичей Ермолов в годы царской опалы.
"Никакой курьер из самых зычных, прокричав: "Генерал идет", - не может внушить того впечатления, которое ощущалось, когда, бывало, кто-нибудь шепнет на московском бульваре: - Вон Алексей Петрович топочется.
Мало ли в Москве было разных Алексеев Петровичей, но все знали, что так называют Ермолова и что перед этим тучным, тяжело передвигавшим свои ноги стариком надо встать и обнажить головы. И все почтительно поднимались и кланялись ему, иногда в пояс. Это делалось с удовольствием, не за страх, а за совесть.
Тут была, впрочем, немножко и манифестация". Манифестация, конечно, была, и смысл ее был прозрачен: оказывая почет жертве царского произвола, тем самым москвичи выражали свое отношение к источнику произвола.
Кроме "независимости мнений" Ермолов также был известен острословием.
На возвышение статской бюрократии - "советников" - он отзывался московским "злоречием".
"Едва ли не он первый, - сообщает Лесков, - ввел у нас вышучивание чиновных титулов. Алексей Петрович звал своих лакеев "надворными советниками", а ему любили подражать и другие, и с него пошла по Москве мода звать "надворных советников", как птиц, на свист или "на ладошку". Из домов мода давать лакеям эту несоответствующую кличку перешла... в гостиницы... Потом это в числе образцов московского барского тона было привезено в Петербург и получило здесь широкое применение. Лакеев начали звать "советниками" в домах и ресторанах, а потом и в трактирах низшего сорта".
С течением времени и изменениями исторической обстановки прозвище, прилепленное Ермоловым к лакеям, отстало от них, зато желание простого человека позлословить насчет правительственного чина осталось, и кличка перешла на другой объект, сравнение с которым отнюдь не возвышало настоящего надворного советника:
- Это ж у тебя, милый, не пойнтер, а чистый "надворный советник"!

Чаепитие в Москве - это не просто чаепитие, а явление. Причем явление неординарное, своеобычное, истинно и исключительно московское. Недаром в прошлом и в начале нынешнего века было широко известно и употреблялось по всей России выражение-термин московское чаепитие. В прежние времена жители почти каждой российской местности, губернии, города имели свои прозвища, и москвичей дразнили чаехлебами, признавая таким образом московское чаепитие их характерной чертой. Впрочем, москвичи на это прозвище не обижались, поскольку было оно справедливо и по сути своей для москвичей необидно.
Московское чаепитие, не говоря уж о всеобщем распространении среди жителей Белокаменной, имело свои обычаи, свои характерные черты, отражающие московский характер и в свою очередь влияющие на него. Область же влияния чаепития на жизнь москвича обширна и многогранна.
Различные стороны московского чаепития, обычаи, приметы нашли отражение в московском языке: в пословицах, поговорках, шутках, присловиях, названиях, особых словечках. О всех них и пойдет речь в нашем очерке.
Но что еще следует особенно отметить: московское чаепитие имеет свою философию - качество, счастливыми обладателями которого являются в мире лишь Москва и Япония с ее национальной достопримечательностью - японским церемониальным чаепитием. Однако это абсолютно разные философские системы.

С какого времени и почему москвичи пьют чай
В числе различий Москвы и Петербурга можно считать также отношение петербуржцев и москвичей к чаю и чаепитию. Петербуржец Гаврила Романович Державин писал:
А я, проспавши до полудня,
Курю табак и кофий пью.
А москвич Петр Андреевич Вяземский воспевал:
Час дружеских бесед у чайного стола!
Хозяйке молодой и честь и похвала!
По-православному, не на манер немецкий,
Не жидкий, как вода или напиток детский,
Но Русью веющий, но сочный, но густой,
Душистый льется чай янтарною струей.
Прекрасно!..
Первую весть о существовании чая принесли в Москву в середине XVI века казацкие атаманы Иван Петров и Бурнаш Ялышев, побывавшие в Китае и отведавшие там этот напиток.
В 1638 году посол царя Михаила Федоровича к монгольскому хану Алтыну привез русскому царю в подарок от хана среди других даров четыре пуда неведомого сушеного листа. Посол оправдывался дома, что не хотел брать этот дар, но не смог отказаться. Он сказал царю, что листья неведомого ему дерева или травы употребляют "ради варения чая" и что он пил этот чай на обеде у ханского брата, а "варят листья в воде, приливая несколько молока". О том, чтобы царь Михаил хотя бы попробовал дар, сведений нет. Скорее всего, новинка была отвергнута.
Но двадцать пять лет спустя, в 1665 году, наследнику Михаила Федоровича царю Алексею Михайловичу доктор-иноземец посоветовал пить чай с медицинскими целями как лекарство. Вслед за царем начали пить его и бояре. Тогда пили чай без сладкого.
Русский дипломат и ученый того времени Николай Спафарий, побывавший в Китае с дипломатическим поручением, так отзывался о чае: "Питье доброе и, когда привыкаешь, гораздо укусное".
В России к чаю привыкали постепенно, чай был достаточно дорог, но в середине XVIII века здесь уже употребляли его гораздо больше, чем в Европе. Известный путешественник и ученый XVIII века немец П.С. Паллас, приехав в Россию, после встреч с русскими купцами записал в своем путевом дневнике, что обхождение их "было б гораздо приятнее, если б по компаниям не так чрезвычайно чаем докучали: ибо каждый купец сим только и щеголяет, что приезжему гостю ставит пить чай ото всех сортов один после другого, сколько у него ни случилось".
В одной из самых популярных русских книг конца XVIII - начала XIX века "Всеобщее и полное домоводство, в котором ясно, кратко и подробно показываются способы сохранять и приумножать всякого рода имущества с показанием сил обыкновеннейших трав и домашней аптеки и проч. и проч.", сочиненной В.А. Левшиным и напечатанной в 1795 году в Москве, в университетской типографии, о чае сказано: "Свойство сего напитку осаждать пары, освежать и очищать кровь. Пьют поутру для возбуждения жизненных духов и аппетита, а через несколько часов после обеда - в способствовании пищеварения".

С течением времени москвичи стали пить чай не только дважды в день, как рекомендовал Левшин. Бытописатель Москвы 1840-х годов И.Т. Кокорев в очерке "Чай в Москве" сообщает, что "во многих домах, кроме обычных двух раз, утром и вечером, его пьют столько, что и счет потеряешь".
Чай был принят и взлелеян Москвой, он стал истинно московским напитком. "Кто знает Москву не понаслышке, - пишет Кокорев, - тот согласится, что чай - пятая стихия ее жителей".
Почему именно к чаю пристрастилась Москва, в чем причина "повального московского чаепития" (так называет употребление чая в Москве С.В. Максимов), об этом москвичи задумывались давно и выводили свое умозаключение из особенности московского характера. "Как средство возбудительное (наркотическое) чай действует более на сердце, чем на голову: вот почему особенно полюбили его жители Белокаменной", - объясняет Кокорев.
В этом наблюдении старого писателя "физиологической школы" есть правда. Много лет спустя действие чая на душу отметил А.А. Блок в глубоком, проникновенном, полном отчаяния и надежды стихотворении третьего - трагического - тома:
На улице - дождик и слякоть,
Не знаешь, о чем горевать.
И скучно, и хочется плакать.
И некуда силы девать.
Глухая тоска без причины
И дум неотвязный угар.
Давай-ка наколем лучины,
Раздуем себе самовар!
Авось хоть за чайным похмельем
Ворчливые речи мои
Затеплят случайным весельем
Сонливые очи твои.
За верность старинному чину!
За то, чтобы жить не спеша!
Авось и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа!

Старожилы утверждали, что особенно много начали в Москве пить чая "после француза", то есть в десятые - двадцатые годы XIX века. Это подтверждается и документально: в 1821 году издан правительственный указ "О дозволении производить продажу в трактирных разного рода заведениях с 7 часов утра до 12 пополудни (то есть до полуночи. - В.М.) и содержать в ресторациях чай".
Чая в Москве пили много, пили все сословия. Кокорев приводит данные, что на 1847 год оборот московских чайных магазинов и лавок простирался до 7 миллионов рублей серебром и что главнейший товар мелочных лавочек - чай.
В Москве есть своеобразный памятник огромного успеха купцов-чаеторговцев - дом на Мясницкой. Сейчас это магазин "Чай-кофе", пожилые москвичи называют его по-довоенному: "Магазин Чаеуправления", а тем, кому за восемьдесят, он известен как дом Перлова. Дом приметный, оригинальный, построен в "китайском стиле": с башней-пагодой на крыше, фасад отделан декоративными фонариками, зонтиками, изображениями драконов. Первый его этаж был отведен под торговое помещение - чайную лавку. Интерьер лавки оформлен также в "китайском стиле". Еще каких-нибудь лет тридцать назад его украшали многочисленные ярко расписанные большие китайские вазы и фарфоровые фигуры китайцев и китаянок (сейчас сохранились лишь немногие из них).
Этот дом был построен в 1896 году крупными архитекторами московского модерна Р.И. Клейном и К.К. Гиппиусом по заказу богатого купца-чаеторговца С.В. Перлова. Торговать чаем начал его прадед - московский купец 2-й гильдии Алексей Перлов, который в 1787 году открыл в Торговых рядах небольшую лавку по продаже чая. Его наследники расширили дело, и к концу XIX века чайная торговля "Перлов и сыновья" стала одной из крупнейших фирм. В связи со столетием фирмы Перловым было пожаловано дворянство и герб: "В лазурном щите шесть расположенных в кругу жемчужин, или перлов, натурального цвета. Щит увенчан дворянским коронованным шлемом. Нашлемник: чайный куст с шестью цветками натурального цвета, между двумя лазоревыми орлиными крыльями, из которых каждое обременено одной жемчужиной натурального цвета. Намет лазоревый с серебром. Девиз: "Честь в труде" серебряными буквами на лазоревой ленте". Пестроватый, но очень красивый герб.
Любопытна история постройки дома на Мясницкой. Две фирмы Перловых - Василия и Сергея - соперничали друг с другом. В 1896 году в Москву на предстоящую коронацию Николая II должен был прибыть личный посланник китайского императора Ли Хунчжан. Каждый из Перловых, имевших торговые связи с Китаем, хотел, чтобы высокий гость остановился у него. К его приезду Сергей Перлов и выстроил этот дом. Но его старания оказались напрасными: посланник китайского императора почтил своим присутствием не его, а соперника.
Однако дом в "китайском стиле" оказался хорошей рекламой: его лавка, на которой тогда висела вывеска "Чай, сахар", посещалась всей Москвой.
Между прочим, китайская фантазия Перлова была вполне в московском духе; у него был предшественник, о котором А.С. Пушкин в статье "Путешествие из Москвы в Петербург", приводя примеры "невинных странностей москвичей", пишет: "Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками".
В течение десятилетий москвичи - любители чая ехали на Мясницкую с самых дальних окраин, веря, что уж здесь-то они смогут купить любимый сорт чая. Несколько лет назад в газетах промелькнуло сообщение, что потомки чаеторговцев Перловых, живущие ныне за границей, хотят выкупить у государства этот дом.

Что такое настоящий Московский чай
Сначала тенденцию увеличения потребления чая в Москве отметила сухая статистика: как количество ввозимого в столицу чая, так и увеличение сумм оборота чаеторговцев. Когда же это явление стало видно невооруженным глазом и проявилось в быту, тогда оно попало в певучие строфы поэтов и на страницы прозаиков.
Уже как крепко устоявшийся обычай описывает А.С. Пушкин в 1820-е годы в "Евгении Онегине" чаепитие у Лариных:
Смеркалось; на столе блистая
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал...
Здесь говорится про вечерний чай. Но чай пили и утром. Проведшей бессонную ночь за письмом к Онегину Татьяне утром
...Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай..."
Хотя пьют чай пушкинские герои в деревне, однако привычка их - московская. Из текста романа можно понять, что Ларины - москвичи. В Москве живет их родня, сами они когда-то жили там, и, естественно, в трудную минуту они едут в Москву. Да и Пушкин, прямо подтверждая их тесную связь с Москвой, сравнивает деревенскую жизнь с московской:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как - надменная Москва.
Пушкин тоже начинал день не по-петербургски - с кофе, а по-московски - чаем:
Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?..
В авторском отступлении в "Евгении Онегине" поэт писал о том, что он соблюдал традицию и вечернего чая:
...Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок - верный наш брегет.
Московский писатель и журналист середины XIX века Н.В. Поляков в книге очерков "Москвичи дома, в гостях и на улице" отметил ту же черту у своих героев определять время чаем: "Чай у москвичей заменяет часы; так что, если говорят вам: это случилось поутру после, или вечером прежде, до или после чая, то уж, конечно, вы понимаете, в какое время это случилось. Словом, часы в Москве - совершенно лишняя роскошь, чай - вещь необходимая..."

В 1830-1840-е годы чаепитие в Москве становится всесословным увлечением и непременной частью московского быта, и тогда же два писателя натуральной школы И.Т. Кокорев и Н.В. Поляков посвятили свои очерки теме чая в Москве.
"Существует ли на земном шаре, - начинает свой очерк "Чай" Н.В. Поляков, - хоть один подобный город, в котором чай играет такую важную роль, как в Москве? Чай! Какое магическое слово для москвича! Каким теплым, приятным ощущением проникается москвич при слове "чай" (разумея слово "чай" - траву, которую пьют вовремя и безовремя)... Чай для москвича есть важный и необходимый предмет; потребность чая у москвича такого рода, что он скорее согласится не есть, нежели не пить чаю".
Настоящий чай в понимании москвичей должен быть не только хорошего сорта, без примесей, но и крепкий, его не следует жалеть на заварку. Он должен, как писал Пушкин, бежать по чашкам темною струею.
О том же говорит и друг Пушкина поэт П.А. Вяземский: по его словам, чай должен быть "не жидкий, как вода... но густой, душистый". Крестьяне в московских трактирах спрашивали чайку "почаистее", то есть густого, как пиво. Художник В.А. Милашевский говорил: "Разве можно что-то почувствовать, если ты не выпил крепкого душистого чаю. Чай - это взлет души!" - и любил приводить фразу И.А. Гончарова из "Фрегата "Паллады", сказанную им после того, как один англичанин угостил его "распаренным" чаем: "Нет, чай умеют пить только в России!" У самого же Владимира Алексеевича чай всегда подавался настоящий московский - крепкий, в тонких чашках, и заварной чайник, когда заварка была разлита, во второй раз не доливался водой, но заваривался заново.
Во-вторых, чай должен быть горяч. "Истинные любители чаю... - объясняет Кокорев, - пьют его с толком, даже с чувством, то есть совершенно горячий, когда он проникает во все поры тела и понемногу погружает нервы в сладостное онемение".
Предпочтительно также пить чай без примесей: без сливок, без сахара внакладку, допускается употреблять сахар вприкуску, но не из экономии, а потому что тогда он лишь подслащивает чай, не перебивая его настоящего вкуса. Да и сахар к чаю употреблялся особого сорта - крепкий, литой, а не прессованный, до революции он выпускался в округлых пирамидах, называвшихся "головами", после - в крупных неодинаковых и неправильной формы кусках, и его кололи на меленькие кусочки особенными сахарными щипцами, которые были в каждом доме.
В прежние времена московский чай славился своим особо высоким качеством: дочь петербургского актера Ф.А. Бурдина (прежде жившего в Москве) вспоминает, что когда к ним приезжал А.Н. Островский, то для бабушки - коренной москвички - всегда привозил "фунт особенного какого-то чая, который якобы купить можно было только в Москве".
И третье условие "настоящего чая" - пить его нужно много; "по-настоящему" напившийся чая человек говорил о себе, что он "усидел самовар".
Кроме того, московское чаепитие отличалось особой сердечностью, открытостью и простотой во взаимоотношениях хозяев и гостей. Как известно, в Китае и Японии питье чая обставлено строгим и сложным церемониалом, "китайские церемонии" вошли в пословицу. В Москве же хозяева предлагали гостям за чайным столом чувствовать себя свободно - "без церемоний" (приглашение "пожалуйста, без церемоний" держалось в старых московских домах вплоть до войны, и сейчас еще, правда очень, очень редко, вдруг услышишь его - и повеет старой Москвой...)