В начале XX века на самой колокольне Ивана Великого и в пристройке-звоннице находилось около 40 колоколов. Большие колокола: "Успенский", "Реут, или Ревун", "Семисотный", "Медведь", "Лебедь", "Широкий", "Свободный", "Немчин", "Корсунский", "Марьинский", "Безымянный" и другие - всего около пятнадцати; остальные - маленькие, зазвонные. Сейчас Ивановская колокольная фамилия состоит из 24 колоколов, но большие колокола сохранились все.
Пятьсот лет ударом большого - Успенского - колокола начинался в Москве колокольный звон в великие праздники, вызывая у москвичей радостный подъем духа.
Велик Господь на небесах,
Велик в Москве Иван Великий!
Итак, хвала тебе, хвала,
Живи, цвети, Иван Кремлевский,
И, утешая слух Московский,
Гуди во все колокола!..
Этими строками заканчивает свое стихотворение "Иван Великий" А.И. Полежаев.
Звон во всю Ивановскую фамилию, приобретя всеобщую известность, вошел в поговорку, которая распространилась по всей Руси. Со временем слово "фамилия" выпало, как это случилось и со словом "улица" в песенной строке "по Тверской-Ямской", по причине общеизвестности, что такое "Ивановская" и "Тверская-Ямская", и вообще по стремлению народных речений к максимальной краткости.
Так возникло в русской живой речи выражение "во всю Ивановскую". Но с широтой распространения начала теряться, забываться его связь со звоном Ивановской колокольни, и в конце концов выражение приобрело общий, абстрактный смысл и стало практически наречием. Недаром и Гоголь, и Достоевский, и Григорович пишут "ивановскую" не с прописной буквы, как следовало бы писать имя собственное, а со строчной, как нарицательное.
Колокольный звон в Кремле был запрещен в 1918 году, и лишь единожды, в 1921 году, этот запрет был нарушен. Об этом случае в то время ходили разные слухи, а сорок лет спустя вологодский писатель К. Коничев написал о нем рассказ "Последняя симфония Ивана Великого".
В том году накануне Пасхи к председателю ВЦИК М.И. Калинину в его приемную пришел Иван Дмитриевич Сытин, известный и всеми уважаемый издатель. Калинин встретил его приветливо.
" - С чем пожаловали, с какой докукой, Иван Дмитриевич? Садитесь, рассказывайте.
- Да рассказывать-то особенно нечего. Думаю, вы меня, Михаил Иванович, сразу поймете и, надеюсь, откликнетесь на мою просьбицу. Вот вы, всероссийский староста, у вас дела большого плавания, высокого полета, а я староста церкви Пресвятой Богородицы в Путинках. Я вот о чем: церкви в Москве убывают... Кремлевские храмы совсем заглохли, доступа нет. А ведь известно, какой порядок был, скажем, на Пасху: грянет большой колокол на Иване Великом, и вся пасхальная Москва затрезвонит. Душа радуется. Сейчас вот конец Великого поста. Христово Воскресение у нас на носу. Дозвольте, Михаил Иванович, в нынешнюю пасхальную ночь начать в Москве звон с Ивана Великого? Может, это в последний раз..."
Одним словом, Сытин убедил Калинина, и тот выхлопотал разрешение в пасхальную ночь допустить звонарей на Ивана Великого и начать праздничный московский благовест его колоколами. Сытин, по словам Коничева, потом признавался, что шел к Калинину, загадав: "Если Москва ныне не услышит Ивана Великого, то больше ей никогда его не слыхать".

После этого звона Иван Великий замолк на долгие годы, почти на три четверти века, и лишь семьдесят один год спустя, в 1992 году, на Светлое Христово Воскресение раздался благовест с главной московской колокольни. Был он не так громок, звонили лишь пять колоколов второго яруса: "Корсунский", "Немчин" и три малых, зазвонных. Но главное, что он звонил! На Пасху 1995 года звонили уже 20 колоколов из Ивановской колокольной фамилии...
Но что такое звон во всю Ивановскую, призвав на помощь воображение, можно представить по замечательному описанию Н.И. Оловянишникова. Известный знаток и любитель, историк и теоретик колокольного звона, автор фундаментального труда "История колоколов и колокололитейное искусство", в этой научной и достаточно сухой книге он предстает истинным лириком, говоря о московском праздничном пасхальном звоне, который традиционно начинал Иван Великий:
"Звон на Ивановской колокольне представляется необыкновенно торжественным, особенно когда производится во все колокола, что бывает в самые большие праздники и при торжественных случаях; он называется "красным звоном" и имеет свою особую мелодию.
В ночь под Христово Воскресение "красный звон" совершается по-особому, исстари существующему в Москве обычаю. Призывный звон к заутрене начинается с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для вящего благолепия и торжественности этого великого момента все московские церкви должны ждать, пока ударит громадный Успенский колокол Ивана Великого.
На первый удар его вдали, подобно эху, отзывается колокол Страстного монастыря, и затем уже разом, как будто бы по мановению капельмейстера, начинают гудеть колокола всех сорока сороков московских церквей.
Еще только не успели пробить полночи часы на Спасской башне, как задребезжал сигнальный колокольчик "кандия" от Успенского собора, и, как всегда бывает, многотысячная толпа на площади Кремля стихла; и - вдруг ударили... Дрогнул воздух, рассеченным густым, но мягким ударом Успенского колокола! Торжественно понеслась, разрастаясь, широкая звуковая волна; перекатилась она с Кремлевского холма за Москву-реку и разлилась далеко вокруг.
Как хорошо, как торжественно потрясает ночной, остывший воздух это густое "бархатное" la bemol! Второй удар еще сильнее, еще могучее, а в отклик ему перекатный звон тысячи колоколов всех церквей слился в один протяжный гул. Растут все больше и больше радостные звуки, переливаясь дробясь среди торжественной тишины ночи! Чудится, будто бы не землею порождены они, будто с темного свода небес льется этот могучий, стройный звон колоколов на безмолвную землю, оцепеневшую в немом благоговении.
Этот величавый "красный звон" московский, этот "язык неба" - лучше всего слушать с высоты Воробьевых гор, особенно если ветер на Москву. Тогда масса звуков борется с течением воздуха и не сразу, а постепенно наступает на вас, наполняя собою огромное пространство, раскинувшееся между "Воробьевкой" и городом".

ХЛЕБА - СОЛИ ПОКУШАТЬ, "КРАСНОГО ЗВОНА" ПОСЛУШАТЬ
"Славится Москва невестами, колоколами да калачами", "В Москву ехать - хлеба-соли покушать, "красного звона" послушать", "У Спаса бьют, у Николы звонят, а у старого Егорья часы говорят", - эти старые пословицы сохраняют память об одной из характернейших черт старой Москвы - колокольном звоне.
С первых веков Москвы колокольный звон стал привычным звуком для слуха москвичей. В 1382 году хан Тохтамыш разорил и сжег Москву. Автор "Повести о московском взятии от царя Тохтамыша и о пленении земли Русскыя" вспоминает, что до нашествия был "град Москва велик и чюден, и: много людий в нем и всякого узорочия". Татары же оставили: после себя пожарища и развалины. Говоря о безлюдье города, так как иные москвичи были убиты, иные уведены в полон, отмечает автор и непривычную тишину в нем: не слышно нигде "звонения в колоколы".
Колокольный звон характерен был для Москвы XIV века, и спустя шесть веков - в начале XX Марина Цветаева видит семь московских холмов как "колокольное семихолмие":
У меня в Москве - купола горят,
У меня в Москве - колокола звонят...
В другом стихотворении она пишет о высокой, божественной сути московского колокольного звона:
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
...Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы -
Неоспоримо первенство Москвы.
Колокола пришли на Русь вместе с христианством в конце Х века из Византии. Византийские колокола обнаружены при раскопках первой каменной церкви Киевской Руси, построенной князем Владимиром в Х веке в Киеве. Русские же колокольные мастера появились только в XII веке, но их было очень мало, и в русских церквах вместо колоколов служили била - металлические или деревянные доски, в которых били колотушками.
Центром колокололитейного мастерства становится Москва. В 1342 году новгородский владыка Василий, чтобы "слияти колокол к святой Софии", "приведе мастера с Москвы человека добра именем Бориса". В XV - XVI веках на московском Пушечном дворе работали искусные мастера-литейщики, они лили пушки и колокола для московских церквей и для других городов. В 1530 году мастер Иван Афанасьев сделал колокол для Новгорода, какого там никогда не бывало, и его звон был подобен, пишет летопись, "страшной трубе гласящей". Мастер Николай Немчин в 1532 году вылил для кремлевской колокольни колокол-благовестник и колокол, прозванный Лебедем, так как его звон напоминал лебединые клики.

В 1599-1600 годах знаменитый русский литейщик Андрей Чохов отлил для колокольни Ивана Великого колокол в 2100 пудов (33,6 тонны), который называли Большой Успенский, Ивановский или Царь-колокол, но последнее название впоследствии перешло к другому, более крупному колоколу. В этот главный и самый большой московский колокол звонили в большие праздники. Второй большой колокол Андрей Чохов отлил для Троице-Сергиевой лавры. Ученый грек Арсений, епископ Елассонский, видевший и слышавший оба эти колокола, сказал о них: "Подобной величины колоколов и такой красоты нельзя найти в другом царстве во всем мире".
Драматична история другого большого колокола, отлитого в 1654 году по приказанию царя Алексей Михайловича. Павел Алеппский, секретарь антиохийского патриарха Макария, живший в то время в Москве, так описывает его звон: "Когда ударяют в этот колокол, он издает звук, подобный грому; не только стоящие подле не слышат, что кричат друг другу, но и те, которые находятся внизу, и даже те, которые стоят в соборе и в других церквах". Но в том же году колокол разбился от слишком сильного удара.
В следующем году мастер-литейщик, "молодой человек, малорослый, тщедушный, худой, моложе двадцати лет, совсем еще безбородый", как описывает его Павел Алеппский, Александр Григорьев, вызвался отлить новый колокол. "Мы благодарим Всевышнего Бога, - продолжает Алеппский, - за то, что при нас был сделан другой колокол, огромнее его не было, не может быть и нет подобного ему в мире". Весил колокол 12 500 пудов. Он был водружен на колокольню. Но сорок шесть лет спустя, в большой пожар 19 июня 1701 года, колокол сорвался со звонницы, упал и разбился. Осколки лежали посреди Кремля тридцать лет, до тех пор пока императрица Анна Иоанновна в ознаменование своего восшествия на престол не повелела "тот колокол перелить вновь с пополнением, чтобы в нем в отделке было десять тысяч пудов". За работу взялись колокольные мастера - отец и сын Моторины. Самый большой в мире колокол был благополучно отлит в 1735 году, еще полтора года происходила отделка орнаментов на нем. Этот колокол получил название Царь-колокол, которое за ним закрепилось и под которым он известен и в настоящее время. Но в то время, когда колокол готовились поднимать из литейной ямы на колокольню, в Кремле случился пожар. Колокол раскалился от падавших на него горящих бревен. Чтобы он не расплавился, на него начали лить воду, чего никак нельзя было делать: колокол дал несколько трещин, от него откололся большой кусок, весом около 700 пудов. (Весь колокол весил 12 325 пудов 10 фунтов).
Царь-колокол в 1836 году был установлен на специальной подставке в Кремле, возле колокольни Ивана Великого, для которой он предназначался. До сих пор этот памятник литейного искусства вызывает восхищение и удивление совершенством своей формы и размером.
Иностранные путешественники, удивляясь размерам московских колоколов, отмечали высокое качество их звучания.
М.И. Пыляев в работе "Исторические колокола" раскрывает, в чем заключается красота звучания колокола. "Главное достоинство колокола, - пишет он, - состоит в том, чтоб он был звонок и имел густой и сильный гул; последнее зависит от относительной толщины краев и всего тела. Если, например, края слишком тонки, то колокол выйдет звонок, но при лишней тонине звук его будет дробиться; напротив, при лишней толщине звук будет силен, но непродолжителен. В звуке колокола нужно различать три главных отдельных тона: первый тон есть главный, самый слышный тон, происходящий тотчас же после удара; если звон густ, ровен, держится долго и не заглушается другими побочными тонами, то колокол отлит превосходно. Такой звон зависит от математически правильной и соразмерной толщины всех частей колокола и происходит от дрожания частиц металла, главнейше в средней его трети. Второй - гул, который хотя происходит тотчас же за ударом, но явственно слышится спустя несколько времени. Гул распространяется не так далеко, как звон, но держится долее его в воздухе, и чем он сильнее, тем колокол считается лучшим; гул происходит от дрожания частиц металла в краях колокола или, вернее, в нижней его трети; оттого-то чем толще края его, тем гул сильнее, хотя от излишней толщины их он разносится не так далеко. Третий тон есть тот, когда колокол не звонит, не гудит, а звенит. Это звененье происходит от дрожания частиц металла в верхней трети колокола; звук этот довольно неприятен; он тем слышнее, чем толще дно и верхняя треть колокола и чем массивнее его уши. В небольших колоколах звук сливается со звоном и потому едва слышен - и то вблизи, но в больших он довольно силен и пронзителен...

Если размеры колокола правильны, и пропорция меди и олова математически точна, тогда звук колокола, происходящий от сочетания трех главных тонов, достигает необыкновенной чистоты и певучести. Такие колокола весьма редки".
Все эти три тона хорошо прослушиваются в звоне колоколов, если слушать их неподалеку от колокольни.
В 1890-е годы, как сообщает М.И. Пыляев, в Москве насчитывалось более трех тысяч колоколов. Все московские церкви, бывшие почти на каждой улице, имели колокольни или звонницы. Колокольный звон был характерным звуком московского уличного шума. Поэт пушкинской поры В.С. Филимонов, изображая современную ему Москву, писал:
Тревога, суета средь улиц и домов,
И вечный шум карет и дрожек,
И вечный звон колоколов...
Колокольный звон сопровождал москвича с раннего утра до позднего вечера.
Татьяну Ларину в Москве - "у Харитонья в переулке", - как пишет Пушкин в "Евгении Онегине",
...ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Петербуржца утром пробуждает другой звук: барабанная дробь - сигнал побудки в казармах:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик...
Церковные колокола звонили перед началом, по окончании и несколько раз в течение каждой церковной службы, поэтому вполне понятно, что поэт говорит о вечном звоне колоколов.
Церковный звон не имеет мелодии, в нем соблюдается число ударов, ритм, применяются удар в одиночный колокол или в несколько. Существует всего три разновидности колокольного звона: благовест - удары в большой колокол; перезвон или перебор - поочередно перебираются все колокола, один за другим; трезвон - удары одновременно в несколько колоколов. Но, употребляя такой небольшой набор звуковых красок, опытные звонари создавали подлинные шедевры, и лучших из них знала вся Москва. Особенно славились потомственные кремлевские звонари, жившие в Звонарской слободе на Рождественке, в приходе церкви Николая Чудотворца в Звонарях.

Одна из московских церквей, Николая Чудотворца в Юшковом переулке (ныне Никольском) Китай-города, в XVII веке за красоту звона получила звание "Красный звон" или "У красных колоколов". (Сейчас церковь возвращена верующим, но колокола ее не сохранились.)
Среди москвичей были истинные любители и знатоки колокольного звона, различавшие по звуку колокола разных церквей и по манере звона - звонарей. У каждого звонаря были свои поклонники, доказывавшие его превосходство перед другими.
Лучшим в Москве по качеству звона бесспорно считался тысячепудовый воскресный колокол Симонова монастыря.
Надпись на нем сообщала, что лил его "мастер Харитонка Иванов, сын Петров, с товарищем Петром Харитоновым, сыном Дурасовым, в лето от создания мира 7186, а от Рождества Бога Слова 1677, месяца сентября 30-го дня, при державе Благочестивого Великого Государя Царя и Великого Князя Феодора Алексеевича". Кроме этой имелась вторая надпись: "Слияся же сей колокол во хвалу и во славу Бога всемогуща во едином существе в трех лицах суща, и в честь родившия воплощенно Слово; сей колокол состроен на Симонов, в обитель Успения Божией Матери, да гласом созывает во храм Его верных, хвалу Ему о благих всяческих даяти и о нуждах молитвы теплы пролевати".
Звук колокола Симонова монастыря описал легендарный московский музыкант-звонарь XX века Константин Сараджев.
"Восьми лет я неожиданно услышал восхитительный колокол. Его удар повторялся приблизительно каждые 25 секунд. Он доносился со стороны Замоскворечья. (К. Сараджев в это время гулял с няней на Пречистенской набережной. В этом месте Москва-река делает большую петлю, Симонов монастырь находится на ее внешней стороне, то есть на том же берегу, что и Пречистенская набережная, но по прямой, внутри петли, между ними лежит район города, называемый Замоскворечьем. - В.М.) Он овладел мною; особенность этого колокола заключалась в его величественнейшей силе, в его строгом рычании, параллельно с гулом. Надо прибавить, что рычание это и придавало ему какую-то особую оригинальность, совершенно индивидуальную. Сперва, в самый первый момент, был я испуганно поражен колоколом, затем испуг быстро рассеялся, и тут открылась передо мной величественная красота, покорившая всего меня и вложившая в душу сияющую радость... Оказалось, этот колокол был Симонова монастыря".
Колокольный звон - непременный элемент образа Москвы, Москвы живой и полной сил.
К.С. Аксаков, провожая в заграничное путешествие своего друга А.Н. Попова, обратился к нему со стихотворным посланием, в котором были такие строки:
Пусть часто там, на стороне чужой,
Мечтаются вам образы родные...
Высоко Кремль белеет над горой,
Блестят кресты и главы золотые;
Колокола гудят - и торжества
Священного исполнен звук обильный,
И внемлет им надежды, веры сильной
И жизни полная Москва!

Среди описаний колокольного звона часто встречается описание могучего пасхального. Это и понятно, поскольку он бывает единожды в год да и слушается при особом - пасхальном - настроении души, это - явление, выходящее из ряда вон. В то же самое время ежедневный или обычный воскресный колокольный звон, который обращает на себя менее внимания, как все привычное и более или менее часто повторяющееся, также представляет собой замечательное явление. Вот как описывает воскресный звон приходских церквей духовный писатель второй половины XIX века Н.Н. Корсунский, воспитанник Московской духовной академии:
"И скрашиваются же христианские наши праздники колокольным звоном! Вот в праздничных нарядах народ выходит из храма, а клирик "знаменает кампаны", звонит с приударением во все колокола. Звуки уже и отдельного колокола представляют собой нечто возвышенное и торжественное. Если же раздается полный звон во все колокола, а особенно "красный звон" и согласный подбор колоколов погласицей или, что то же, целой лествицей звуков, когда церковный звонарь распетлится на колокольне и по рукам и по ногам, качается на зыбке и звонит согласно в целую дюжину колоколов, перебирая их от большего к меньшему и к большему от меньшего, да еще с другими звонарями на других колокольнях перезванивается колоколами, как бы перекликается; когда праздничный трезвон в прекрасном созвучии, согласном, правильном взаимном соотношении одновременных звуков льется с наших колоколен, то происходит благозвучие еще торжественнейшего рода: становится тут торжество уж всенародным. Ничем иным общее настроение народа не может быть выражено удачнее; ничем праздник не может быть отважней и смелее возвеличен, как именно мощным колокольным звоном. Поистине, если дни воскресные и праздничные в нашей трудолюбивой жизни являются вестниками мира, то в колоколах получают и имеют эти вестники уста".
Как правило, старые москвичи, чье детство прошло в дореволюционной Москве, с большой теплотой вспоминают московский колокольный звон. На первый взгляд кажется, что он связывается в их воспоминаниях с праздниками, но это не так: московские колокола сопровождали буквально все, и их звон, на который часто не особенно и внимание-то обращали, был как бы знаком, что все хорошо, все в порядке, и так будет всегда.
Этим же чувством. проникнуто стихотворение Е.П.Ростопчиной "Вид Москвы". Оно написано в 1842 году, когда Евдокия Петровна, в то время уже известная поэтесса, после почти десятилетней жизни в Петербурге возвратилась в Москву, где она родилась и где прошла ее юность. Родной город показался ей пустым. В нем уже не было тех, с кем были связаны ее самые заветные воспоминания юности: ни Мишеля Лермонтова, тогда студента Московского университета, который был влюблен в нее и писал ей стихи, ни Пушкина, который на балу в Дворянском собрании заговорил с нею о ее стихах, ни многих других: "Иных уж нет, а те далече", как сказал поэт. Уже новое поколение ораторствовало в гостиных, проповедуя новые идеи... И лишь одно оставалось неизменным, вливая отраду в сердце:
...Для слуха
В Москве отрада лишь одна,
Высокой прелести полна:
Один глагол всегда священный,
Наследие былых времен, -
И как сердцам понятен он,
Понятен думе умиленной! -
То вечный звук колоколов!
То гул торжественно-чудесный,
Взлетающий до облаков,
Когда все сорок сороков
Взывают к благости небесной!
Знакомый звон, любимый звон,
Москвы наследие святое,
Ты все былое, все родное
Напомнил мне! Ты сопряжен
Навек в моем воспоминаньи
С годами детства моего,
С рожденьем пламенных мечтаний
В уме моем. Ты для него
Был первый вестник вдохновенья;
Ты в томный трепет, в упоенье
Меня вседневно приводил;
Ты поэтическое чувство
В ребенке чутком пробудил;
Ты страсть к гармонии, к искусству
Мне в душу пылкую вселил!
И ныне, гостьей отчужденной
Когда в Москву вернулась я, -
Ты вновь приветствуешь меня
Своею песнею священной,
И лишь тобой еще жива
Осиротелая Москва!

Отношение к колоколам в Москве было особое. При освящении вылитого колокола читалась специальная молитва, в которой содержалась просьба о ниспослании особенной благодати, дарующей колоколу силу "яко услышавшие вернии рабы глас звука его - в благочестии и вере укрепятся и мужественно всем дьявольским наветам сопротивно станут... да утолятся же и утишатся и престанут нападающия бури ветряные, грады же и вихри и громы страшные и молниизлорастворения и вредныя воздухи гласом его..." Звон колокола, верили, прогонял нечистую силу. Английский журналист, корреспондент газеты "Тайме" в Москве в 1870-е годы, Мекензи Уоллес, описывая пасхальный звон московских колоколов, "которым имя - легион", писал: "Если демоны живут в Москве и не любят колокольного звона, как это предполагают, то в эту ночь у темного царства должен был происходить настоящий погром с поголовным бегством".
Колокол мог проявлять свою волю и вступать во взаимоотношения с человеком.
Всем когда-нибудь да попадался бродящий в течение последних двух с половиной веков из хрестоматии в хрестоматию бодрый и лихой рассказец о том, как понадобились Петру Великому для войны новые пушки, и задумался он, откуда их ему взять. И тут явился к нему русский человек, рабочий-литейщик, и, указав на множество колоколов на московских колокольнях, сказал: "Возьми их и перелей в пушки, а когда Господь даст, победишь ты врага, так из его пушек вдвое можешь наделать колоколов!" Петр так и поступил.
Известно уважительное, сердечное отношение в Москве к колоколам. Мастера-литейщики перед литьем колокола молились, постились и во время работы ни одного черного слова не дозволяли себе произнести, поэтому подобная лихость речи литейщика вызывает сомнение в правдивости этого рассказа.
Более верный отклик на отношение народа к переливке Петром колоколов в пушки содержится в предании о Царь-колоколе, которое услышал в 1836 году во время подъема из ямы и установки этого колокола на пьедестал гимназический учитель и литературный критик А.П. Милюков. Он находился в толпе зрителей, стоял возле группы мастеровых и прислушивался к их разговору.
Когда Царь-колокол поднялся над ямой и стал виден его отбитый край, один мастеровой сказал: "Большой вершок-то из него вышиблен... Как же его вышибли?" Другой в ответ рассказал историю, которую слышал на фабрике:
"Когда царь Петр Первый побил шведа под Полтавой, так приехал он в ту пору в Москве баталию эту праздновать. Велел он по этому самому Красные ворота построить и проехал в них парадом со всем енералитетом. И приказ был отдан, чтобы из пушек палить и ура кричать, да по всему городу в колокола звонить. Ну вот в эту самую пору Царь-колокол, видишь, и не захотел благовестить. Как звонари-то ни налегали, не могут языка раскачать: не дает голоса, да и только... Не пожелал, значит, либо стих на него такой нашел. А царь-то Петр выезжает в ту пору из-под Красных ворот да и спрашивает: отчего, дескать, все ко-локола московские звонят, а Царь-колокол ни слуху, ни послушания не дает? И посылает он узнать, что этому за причина. Поскакал офицер и ответ привез, что, мол, колокол не слушается. Осерчал государь-то, шлет опять с приказом, чтобы беспременно благовестил, а не то, говорит, всех звонарей переказню. Испужались звонари-то, понатужилися так, что индо веревки-то лопаются, а колокол не звонит, словно без языка совсем. А тут, смотрят, Петр-то Первый с енералами в Кремль уж въезжает, гневный такой, что супротив его царского приказа не исполняют. Как завидели его звонари, все на землю пали да в голос и взмолились, что колокол, дескать, в упрямство вошел. Царь как крикнет на них: "Я вас, - говорит, - заставлю головами в него звонить! Благовестите беспременно!" Да в помочь звонарям-то еще роту солдат гвардейских дал, самых что ни есть бравых. Взялись они за веревки-то, приналегли - ан, смотрят, язык у колокола оборвался, а он, батюшка, так никакого голоса не подал... Видно, упрямее самого царя был... Как увидел Петр, что с колоколом ничего не поделаешь, осерчал и распалился так, что все енералы-то его приближенные дрожма дрогнули. А была в ту пору у него в руках дубинка, которую он сам у шведского короля под Полтавой-то отбил. Он этой самой дубинкой и ударил в сердцах по колоколу: "Вот тебе, - говорит, - за то, что ты не хотел народу о моей победе оповестить!" А потрафил-то он его так, что вот этот самый край целиком с одного удара и вышиб. Царь-колокол как взревет, да и ушел в землю, а царь Петр изругал его ругательски да и велел, чтобы он век в сырой земле лежал..."

Далее мастеровой сказал, что находились умельцы, которые предлагали приделать отбитый край, да было не ведено этого делать, "чтоб на память и на погляденье осталось, как Царь-колокол царя Петра ослушался и какое наказанье получил за то, что не хотел в ту пору о Полтавской баталии благовестить".
Легенда о наказании Петром 1 Царя-колокола воспринималась москвичами в те времена не такой уж невозможной фантазией, потому что московские властители - и до Петра и после него, - бывало, карали колокола за их провинности. В 1593 году царь Борис Годунов повелел у колокола, в который ударили в набат в Угличе, когда был убит царевич Дмитрий, отрубить ухо и сослать колокол в Сибирь. Лишь триста лет спустя, в 1892 году, корноухий угличский колокол был возвращен в Углич из Тобольска. Его встречали с почетом, на его прибытие поэтом-угличанином были написаны стихи:
Приехал гость, давно желанный,
Привет тебе, земляк родной!
Три века жил ты, как изгнанник,
Теперь настал и праздник твой.
Пробыв в опале триста лет,
Ты снова дух наш ободряешь.
Хоть прежней жизни здесь уж нет,
Ты нам в сердца ее вселяешь.
В 1681 году царь Федор Алексеевич своим указом услал в северный Николаевский-Корельский монастырь набатный колокол, висевший у Спасских ворот, за то, что он среди ночи зазвонил сам собой и напугал царя. Самопроизвольный звон колокола, по поверьям того времени, предвещал беду.
Следующий набатный колокол, повешенный у Спасских ворот вместо отосланного на Белое море, вызвал гнев Екатерины II. В 1771 году в Москве свирепствовала эпидемия чумы, и московский простой люд, доведенный до отчаяния и уверившийся о том, что в его несчастьях виновны начальство, врачи и московский архиепископ Амвросий, запретивший в целях предупреждения распространения заразы крестные ходы и другие массовые сборища, подняли против них бунт. А сигналом к бунту послужил набатный звон от Спасских ворот. Екатерина II приказала отнять у колокола язык. Тридцать лет колокол провисел на башне без языка, затем был снят и убран в хранилища Оружейной палаты.
В XVIII веке про Царь-колокол среди старообрядцев ходила легенда, что в день Страшного Суда Царь-колокол сам поднимется из ямы и зазвонит...
Каждый колокол имеет свой индивидуальный звук, а сочетание звучания основных и побочных тонов могут быть сравнимы со звучанием оркестра. Собственное многозвучие большого колокола представляет собой сложнейший гармонический аккорд. Хотя церковный звон не имеет мелодии, известны многочисленные попытки приспособить к колокольному звону ритмически организованные слова: говорили, что колокола выговаривают: в благовест: "Мы идем в Божий дом", в трезвон: "Блин-блин-блин", "полблина-полблина-полблина"; звонари Яковлевского монастыря в Ростове Великом утверждали, что у них колокола выговаривают:
Чем, чем, чем
Наш архимандрит занимается?
Пу-н-ш пьет, пу-н-ш пьет,
Пу-н-ш пьет.

Пыляев слышал от стариков, что в прежние времена в некоторых церквах звонари могли вызванивать мелодии известных песнопений - "Господи, помилуй", "Святый Боже" и другие.
Также рассказывают, что на Пасху, когда разрешалось звонить любому желающему, находились умельцы, вызванивающие на маленьких колоколах мотивы "Барыни" и "Комаринского"...
Во Франции, Бельгии, Германии музыканты-колоколисты со средних веков наряду с традиционным церковным звоном исполняли собственные композиции. Поэтому совершенно закономерно, что и в России должны были когда-нибудь обратить внимание на колокол как на музыкальный инструмент. Как музыкальный инструмент колокол иногда использовался в операх, например в "Жизни за царя" М.И. Глинки, в "Борисе Годунове" М.П. Мусоргского, "Псковитянке" Н.А. Римского-Корсакова, в увертюре П.И. Чайковского "1812-й год". Колокольный звон привлекал С.В. Рахманинова, в 1913 году написавшего поэму "Колокола" для оркестра, хора и солистов. Но ни специальной музыки для колоколов, ни музыкантов-колоколистов не было. Вполне закономерно было бы предположить, если такой музыкант появится в России, то он должен появиться в Москве - главном русском колокольном городе.
Так оно и случилось.
После того как в 1977 году была напечатана документальная повесть А.И. Цветаевой "Сказ о звонаре московском", имя ее героя, Константина Константиновича Сараджева, приобрело широкую известность.
Константин Константинович Сараджев родился в 1900 году в Москве. Отец - профессор Московской консерватории, скрипач, дирижер, мать - пианистка. Детство и отрочество К.К. Сараджева прошло на Остоженке. С раннего детства он прислушивался к звону колоколов окрестных церквей, благо вокруг их было много. Особенно привлекали его внимание колокола Замоскворечья - церкви Преподобного Марона у Крымского моста, знаменитый колокол Симонова монастыря...
Сараджев обладал особым, абсолютным слухом. Музыканты с абсолютным слухом в звуке колокола различают три основных тона, он же слышал более восемнадцати, а в октаве он, по его словам, четко различал 1701 тон.
Хотя К.К. Сараджев жил в музыкальной семье, музыке систематически он не учился и всем музыкальным инструментам предпочитал колокола. Он свел знакомство с московскими звонарями, в четырнадцать лет ему удалось самому позвонить на колокольне, и с тех пор все его мысли были только о колокольном звоне, о колоколах. Но наиболее интенсивная его деятельность по изучению и пропаганде колокольного звона падает на 1920-е годы. В это время Сараджев не только звонит, открывая и осмысливая музыкальные возможности колоколов, но и работает над теоретическим трудом "Музыка - Колокол". Он обследовал 374 колокольни Москвы и Подмосковья, составил каталог с музыкальной нотной характеристикой звучания каждого колокола.
А.И. Цветаева впервые слушала звон Сараджева на одной из наиболее любимых им колоколен - колокольне церкви Марона Преподобного на Бабьем городке в Бабьегородском переулке, близ Большой Якиманки. Большой церковный двор медленно наполнялся народом, часть людей шла в храм, другая проходила в дальний конец двора, к колокольне, первые - прихожане, пришедшие на службу, вторые - специально пришли слушать Сараджева.
"Среди толпы собравшихся, - пишет Цветаева, - я заметила группу людей, чем-то от других отличавшихся: они держались вместе, оживленно разговаривали, было даже похоже на спор. В их внешности было что-то особенное, некая холеность, стать; меховые шапки казались из лучшего меха. У двоих волосы длинные, почти до плеч...

- Музыканты! - шепнула мне Юлечка. - Завсегдатаи, когда он играет...
Низкая под высоким очертанием церкви дверь то и дело открывалась, впуская народ и показывая освещенность, согретую теплым цветом, желтоватым. Мороз пощипывал. Люди постукивали нога об ногу. Ожидание становилось томительным.
И все-таки звон ворвался неожиданно, взорвав тишину... Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул - и второй удар! Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него... И вдруг - заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением неведомых больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликание звуков светлых, сияющих на фоне гуда и гула. Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса... Оглушительно нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!
Это было половодье, хлынувшее, ломающее лед, потоками заливающее окрестность...
Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл наверху, запрокинувшись. Он летел бы, если бы не привязи языков колокольных, которыми он правил в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов - гигантских птиц, испускавших медные гулкие звоны, золотистые крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий. Вырываясь из гущи звуков, они загорались отдельными созвучиями, взлетали птичьими стаями все выше и выше, наполняли небо, переполняли его... Но вот уже бежит по лесенке псаломщик: "Хватит! Больше не надо звонить!" А звонарь "зашелся", не слушает!..
- Д-да! - потерянно сказал высокий длиннобородый старик. - Много я звонарей на веку моем слышал, но этот... И не хватило слов!"
Среди музыкантов, упоминаемых Цветаевой, ходивших слушать Сараджева, были выдающиеся композиторы Р.М. Глиэр, Н.Я. Мясковский, М.М. Ипполитов-Иванов. Известный хоровой дирижер А.В. Свешников, также слышавший Сараджева, вспоминает: "Звон его совершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный музыкант! Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон, но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком - мягким, гармоничным, создав совершенно новое их звучание".
Сараджев смотрел на колокол исключительно как на музыкальный инструмент, как он писал, "с художественно-музыкальной точки зрения". Таким же "художественно-музыкальным" был его звон. В одном письме он признавался: "Я звонил во многих церквах, но в некоторых церквах считали, что звоню я не так, как следовало бы, что это грех - именно так звонить". Свои сочинения для колоколов Сараджев называл "гармонизациями". Судя по описаниям, в них не было мелодии, как и в обычном церковном звоне, но в его звоне раскрывались гармонические сочетания колоколов, это были своеобразные аккорды.
Упреки священнослужителей огорчали Сараджева. Со своей точки зрения он считал себя правым, когда вместо традиционного простого церковного звона предлагал сложный - "музыкальный". Он мечтал об устройстве специальной Московской художественно-музыкально-показательной концертной колокольни. Музыкальная общественность, существовавший тогда Государственный институт музыкальной науки поддерживали его ходатайствами перед Наркомпросом о создании такой звонницы.
Но для церковного колокольного звона и колоколов во второй половине 1920-х годов в России настали роковые времена. Колокольный звон как "нарушающий общественный покой" был запрещен, закрывались и разрушались церкви и колокольни, снимались и отправлялись в переплавку колокола. В очередной просьбе начала 1930-х годов в Наркомпрос Сараджев, сообщив, что прежде он звонил на 14 колокольнях, пишет: "В настоящее время, как сами знаете, много церквей уничтожено, и из этих 14 колоколен осталось 6".

В разрушении колоколен принимали участие и те "сознательные" граждане, которым это не поручали. "Ответственный" сотрудник Моссовета Н.С. Попов в 1927 году писал тогдашнему председателю Моссовета К.В. Уханову: "Во дворе, как раз в этом месте, где стоит эта чертова часовня, где гуляют только кошки и мыши, стоит еще колокольня, где сумасшедший какой-то профессор выигрывает на колоколах разные божеские гимны..." Речь шла о колокольне Сретенского монастыря, она была в том же году снесена. (А.В. Свешников слышал звон Сараджева как раз на этой колокольне.)
Некоторые исторические, особенно ценные колокола Наркомпросу удалось спасти от уничтожения, но колокольный звон в Москве после запрета прекратился. Мечта Сараджева о концертной колокольне не осуществилась. В 1942 году он скончался.
Однако использование колоколов как музыкальных инструментов, но не на особой музыкальной звоннице, а при участии всех московских колоколен, считал возможным известный московский ученый-экономист, писатель-беллетрист и москвовед А.В. Чаянов. В 1919 году он написал фантастическую повесть "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии", в которой изобразил Москву 1984 года. По сюжету повести ее герой, чудесно перенесенный из 1919 года на 65 лет вперед, присутствует на праздничном "концерте московских колоколов".
"Когда они (герой повести Алексей и его спутница. - В.М.) вышли на улицу, плотные толпы народа заливали собою площади и парки, сады, расположенные по берегу Москвы-реки. Получив в руки программу, Алексей прочел, что общество имени Александра Смагина (известный русский звонарь второй половины XIX века. -В.М.), празднуя окончание жатвы, приглашает крестьян Московской области прослушать следующую программу, исполняемую на кремлевских колоколах в сотрудничестве с колоколами других московских церквей.
ПРОГРАММА
1. Звоны Ростовские XVI века.
2. Литургия Рахманинова.
3. Звон Акимовский (1731 г.).
4. Куранты Борисяка.
5. Перезвон Егорьевский с перебором.
6. "Прометей" Скрябина.
7. Звоны Московские.
Через минуту густой удар Полиелейного колокола загудел и пронесся над Москвой, ему в октаву отозвались Кадаши, Никола Большой Крест, Зачатьевский монастырь, и Ростовский перезвон охватил всю Москву. Медные звуки, падающие с высоты на головы стихшей толпы, были подобны взмахам крыл какой-то неведомой птицы. Стихия Ростовских звонов, окончив свой круг, постепенно вознерлась куда-то к облакам, а кремлевские колокола начали строгие гаммы рахманиновской литургии.
Алексей, подавленный, поверженный ниц высшим торжеством искусства, почувствовал, что кто-то взял его за плечо..."
Никакими документальными сведениями о знакомстве А. В. Чаянова с К.К. Сараджевым мы не располагаем. Правда, среди лиц, подписавших в 1930-е годы ходатайство в поддержку Сараджева, значится близкий знакомый Чаянова, композитор Анатолий Александров, который к тому же упоминается в повести "Путешествие моего брата...".
В городах и селах России, в том числе, конечно, и в Москве, колокольный звон умолк на десятилетия. После войны в немногих сохранившихся сельских церквах, в Троице-Сергиевой лавре вновь начали звонить. Но этот звон был совсем не тот, что прежде: лучшие, большие колокола в свое время были сняты и отправлены в утиль. В московских церквах разрешался звон только внутри помещения, маленькие легкие колокола не звонили, а лишь глухо, коротко и как-то торопливо, словно совершали что-то недозволенное, звякали. Настоящий колокольный звон жил лишь на сценах музыкальных театров, куда попадали некоторые колокола, снятые с московских колоколен. В эти годы колокольного безмолвия воспаряла душа, когда в заключительной сцене "Ивана Сусанина", возглашая славу русским воинам, гремел и гудел победный колокольный звон... А в Большом колокола замечательные: четырехсотпудовик из церкви Воскресения в Кадашах, два колокола с храма Христа Спасителя, а всего - более сорока...

Сейчас в Москве возрождается колокольный звон. В 1990 году зазвонил собор Василия Блаженного, в 1992 - колокольня Ивана Великого... Возвращаются на колокольни сохранившиеся колокола - из театров, из музейных фондов, на заводах отливаются новые - появились новые искусные мастера-литейщики.
Есть в Москве и хорошие звонари, пока еще единицы, но это искусство осваивает молодежь.
Звонарь Свято-Данилова монастыря - главный московский звонарь Игорь Васильевич Коновалов, на вопрос, где сейчас в Москве можно услышать лучший звон, отвечает:
* Хорошо в Москве звонят в Свято-Даниловом и Новодевичьем монастырях и в церкви Николая Чудотворца в Кузнецах, на Новокузнецкой улице...