...На другой день по приезде в Благодатск я встала с рассветом и пошла по деревне, спрашивая о месте, где работает муж. Я увидела дверь, ведущую как бы в подвал для спуска под землю, и рядом с нею вооружённого сторожа. Мне сказали, что отсюда спускаются наши в рудник, я спросила, можно ли их видеть на работе; этот добрый малый поспешил дать мне свечу, нечто вроде факела, и я в сопровождении другого, старшего, решилась спуститься в этот тёмный лабиринт. Там было довольно тепло, но спёртый воздух давил грудь; я шла быстро и услышала за собой голос, громко кричавший мне, чтобы я остановилась. Я поняла, что это был офицер, который не хотел мне позволить говорить с ссыльными. Я потушила факел и пустилась бежать вперёд, так как видела в отдалении блестящие точки; это были они, работающие на небольшом возвышении. Они спустили мне лестницу, я влезла по ней, её втащили, - и, таким образом, я могла повидать товарищей моего мужа, сообщить им известия из России и передать привезённые мною письма. Мужа тут не было, не было ни Оболенского, ни Якубовича, ни Трубецкого; я увидела Давыдова, обоих Борисовых и Артамона Муравьёва. Они были в числе первых 8, высланных из России и единственных, попавших в Нерчинские заводы. Между тем внизу офицер терял терпение и продолжал меня звать; наконец, я спустилась; с тех пор было строго запрещено пускать нас в шахты. Артамон Муравьёв назвал эту сцену "моим сошествием в ад".
Приезд наш принёс много пользы заключённым. Не имея разрешения писать, они были лишены известий о своих, а равно всякой денежной помощи. Мы за них писали, и с той поры они стали получать письма, посылки. Между тем у нас не хватало денег; я привезла с собой всего 700 рублей ассигнациями; остальные же деньги находились в руках губернатора...