...Это было весьма кстати, так как наши девушки стали очень упрямиться, не хотели нам ни в чём помогать и начали себя дурно вести, сходясь с тюремными унтер-офицерами и казаками. Начальство вмешалось и потребовало их удаления. Не могу передать, с какой грустью мы смотрели на их отъезд в Россию; заключённые стояли все у окон, провожая глазами их телегу; каждый из них думал: "Этот путь заграждён для меня". Мы остались без горничных; я мела полы, прибирала комнату, причёсывала Каташу, и, уверяю вас, что дело в нашем хозяйстве шло лучше.
Когда началась оттепель, я стала замечать, как несчастные бессемейные каторжники, жившие в общей казарме, садились часто у порога тюрьмы и глядели вдаль. Я спросила о причине, и мне сказали, что с приближением весны ими овладевало неотразимое желание бежать и что они встречали радостно таяние снега: не имея ни шубы, ни сапог, они не могли зимою отважиться на побег, весною же большая их часть убегала; некоторые из них доходили до России; их никогда не выдавали, и они доживали там свой век.
Первое время наши прогулки с Каташею ограничивались деревенским кладбищем, и мы спрашивали друг друга: "Здесь ли нас похоронят?". Но эта мысль была до того безотрадна, что мы перестали ходить в эту сторону. Летом мы делали от 10 до 15 вёрст пешком. Нашим любимым препровождением времени было сидеть на камне напротив окна тюрьмы; я оттуда разговаривала с мужем и довольно громко, так расстояние было значительное. Меня очень стесняло то, что я видела, как выходили из тюрьмы несчастные, отправлявшиеся за водой или дровами; они были без рубашек или в одном необходимом белье. Я купила холста и заказала им бельё. Наши деньги были сданы начальнику заводов; Каташа и я, мы были обязаны отправляться поочерёдно в Большой завод для представления отчёта в наших ежедневных расходах. Я ездила в телеге со своим человеком, но прилично одетая и в соломенной шляпе с вуалью. Мы с Каташей всегда одевались опрятно, так как не следует никогда ни падать духом, ни распускаться, тем более в этом крае, где благодаря нашей одежде нас узнавали издали и подходили к нам с почтением. Я возвращалась с купленной провизией, иногда сидя на куле муки; это не умаляло уважения ко мне, и народ всегда кланялся мне. Однажды для разнообразия я вздумала поехать туда верхом, взяла казачью лошадь, велела привязать к седлу ещё рожок и поехала, весёлая в сопровождении своего человека, чтобы представить Бурнашеву свои отчёты. Он всегда прочитывал их со вниманием, а на этот раз рассердился не на шутку и сказал мне: "Вы не имеете права раздавать рубашки; вы можете облегчить нищету, раздавая по 5 или 10 копеек нищим, но не одевать людей, находящихся на иждивении правительства". - "В таком случае, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице". - "Ну, не сердитесь, сударыня: впрочем, вы откровенны, как дитя, я это предпочитаю, а ваша подруга всегда хитрит со мной". Своим простым здравым смыслом он понял это: у Каташи был очень тонкий ум. Я положила конец разговору, сказав, что должна ехать, так как не хочу, будучи верхом, запаздывать в горах. "Как, вы верхом?" И он пошёл за мною. Он никогда не видал дамского седла и выразил мне своё удивление: тамошние женщины ездили всегда верхом по-мужски.