- А какие оригинальные названия имеют башни Лавры! - с умилённостью ребёнка воскликнул Тухачевский. - Пятницкая, Ривная, Уточья, Луковая ...
Загорская пестрота и великолепие напоминали нам одну из прекраснейших русских баллад. Толпами, как на праздник, шли на богомолье женщины, мужчины, старухи, дети. Женщины в белых выглаженных платочках. Мужчины в чесучовых пиджаках, в смазанных сапогах, подстриженные в скобку, до синевы выбритые. От многих за версту несло подсолнечным маслом и дешёвым одеколоном. Торжественно, словно крестный ход, сомкнутыми рядами двигались нищие: бездомные и безрукие, одноногие и безногие на самодельных колясочках. На костылях и протезах, с отвратительными язвами и опухолями, больные и зловонные... Запомнился старик с пепельно-серой гривой давно не мытых, слипшихся волос, вместо бороды у него веником висела раздвоённая баранья шкурка. Михаил Николаевич подошёл к нищему.
- Извините, но я вас где-то встречал.
Старик вздрогнул. Слезливыми, потухшими глазами он посмотрел на нас.
- Я, Мишка, тебя сразу признал, только вида не хотел показывать. Мы теперь находимся на разных социальных ступеньках: я внизу, в тёмном смердящем подвале, на самой нижней, а ты, Мишка, забрался на самый верх. - Нищий выпрямился, в его голосе появились властность и непримиримость. - Да, братец, мы тоже из Смоленской губернии, рядом с вами живали, неужто запамятовал? Родион Милованов. Заводики у нас свои были, сахарок гнали, мыльце варили самое элегантное для дамских ручек. Вспомни, храбрый воин, как за дочкой моей, Анюткой, бегал! Как стреляться из-за неё собирался! Большевики треклятые всё забрали, дочка за голозадого чекиста замуж пошла, меня нынче знать не хочет, вот и с самой революции, будь она трижды проклята, побираюсь, ни угла нет, ни кола. Всю Русь пешим шагом исколесил, везде слёзы, нищета, голь проклятая! Матушка-земля стоном стонет, а кто плач её услышит, тому вначале задницу откусят, потом горло перегрызут.