Получив в июне 1813 года лихой проект Гесте, московский генерал-губернатор Ф.В. Ростопчин послал в Петербург свои возражения на него. Прежде всего он сообщает, что среди предназначенных к сносу строений "есть много значащих зданий и обширных домов... Уничтожение же вовсе сих строений, исключая знатного убытка, хозяевам нанесет огорчение и произведет ропот, быв совсем несогласно благотворным видам государя императора". Не согласен он и с уничтожением Китайгородской стены: "Стену Китай-города, хотя она и требует поправления, должно оставить, потому что она по долговременности своей заслуживает уважения и дает вид величественности части города, ею окруженной".
В свою очередь, и "Комиссия для строений Москвы" выступила с решительными возражениями против этого "спущенного сверху" плана, для чего, конечно, требовались и профессиональная честность, и немалое гражданское мужество. К счастью, архитекторы, восстанавливавшие Москву после пожара 1812 года, обладали этими качествами в полной мере. В отзыве на имя царя они писали: "Прожектированный план хотя заслуживает полное одобрение касательно прожектов теоретических, но произвести оные в исполнение почти невозможно, ибо многие годы и великие суммы не могут обещать того события, чтобы Москву выстроить по оному плану, поелику художник, полагая прожекты, не наблюдал местного положения".
Отбившись от проекта Гесте, московские архитекторы разработали собственный план, в котором соблюдалась историческая преемственность в планировке города и ставилась задача сохранить и восстановить пострадавшие исторические памятники. Но в то же время, развивая московские градостроительные традиции, они создали новый архитектурный стиль - московский ампир, постройки которого естественно вошли в городскую среду и стали еще одной чертой своеобразия облика Москвы.
Веками Москва накапливала эти "московские" черточки, воплотившиеся в тех или иных зданиях, тщательно отбирала, а отобрав, крепко за них держалась, потому что они-то и создавали ее образ - и смысловой, и эстетический, и архитектурный.
Личность невозможна без самосознания. "Гость много видит", а хозяину - строить и беречь. Самая ранняя известная нам письменная русская самооценка Москвы относится к XIV веку, к эпохе Дмитрия Донского и Куликовской битвы. В "Задонщине" - повести-поэме, посвященной этой битве, читаем: "О жаворонок-птица, красных дней утеха, возлети под синии небеса, посмотри к сильному граду Москве", а после победы князь Дмитрий обращается к своему боевому соратнику: "И поидем, брате князь Владимир Андреевич, во свою Залесскую землю к славному граду Москве". К этому же времени относится и описание Москвы в летописи: "Град Москва велик и чуден, и много людий в нем и всякого узорочия".
Городскими "чудесами" и "узорочьем" раньше называли то, что теперь получило название памятников истории и архитектуры.
Образ города складывался в сочетании целенаправленного на "украшение" строительства и векового народного, общественного отбора "истинно московских" достопримечательностей, на которых и держался этот образ.
Среди народных лубочных листов XVIII - XIX веков, расходившихся по всей России, проникавших в самые удаленные деревни, есть листы, рассказывающие о Москве. Ведь лубок прежде всего - это рассказ, рассказ в картинках. Так вот эти лубки, названия которых варьировались, но смысл оставался один - "Московские святыни и достопримечательности", - представляют собой расположенные по листу в рамках-картушах или без них изображения этих самых "истинно московских" сооружений. В XX веке по тому же принципу давался образ Москвы в календарях, выпускаемых И.Д. Сытиным, в путеводителях, даже в таком издании, как "Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Под редакцией В.П.Семенова-Тян-Шанского".
Принцип создания лубка-рассказа о Москве на протяжении века не менялся, правда, число изображений бывало разное, но круг изображаемых сюжетов оставался постоянным, скупо пополняясь с годами.