Борис Садовской последние свои годы прожил не близ Новодевичьего монастыря, а в самом монастыре, кельи и полуподвальные помещения которого в конце 1920-х годов были превращены в большую коммунальную квартиру, но - увы! - в болезни и нищете, а не как антиквар, описанный им в стихотворении. Тогда же там получили "жилплощадь" некоторые деятели культуры, среди них архитектор-реставратор П.Д. Барановский, последний владелец Остафьева искусствовед и музейщик П.Д. Шереметев...
В двадцатые годы еще держались традиции московского чаепития, с его глубинным подтекстом и содержанием. Летом 1927 года Борис Пастернак, живший тогда на даче, неподалеку от Абрамцева, писал:
Когда на дачах пьют вечерний чай,
Туман вздувает паруса комарьи,
И ночь, гитарой брякнув невзначай,
Молочной мглой стоит в иван-да-марье,
Тогда ночной фиалкой пахнет все:
Лета и лица. Мысли. Каждый случай,
Который в прошлом может быть спасен
И в будущем из рук судьбы получен.
И не случайно Маяковский приглашал Солнце:
Я крикнул Солнцу:
"Погоди! Послушай, златолобо,
Чем так, без дела заходить,
Ко мне на чай зашло бы!
И звучала повсюду популярнейшая песенка:
У самовара я и моя Маша...
В последующие десятилетия былое "московское повальное чаепитие" пошло на убыль, но все же москвичи до сих пор остаются чаехлебами.