- Музыканты! - шепнула мне Юлечка. - Завсегдатаи, когда он играет...
Низкая под высоким очертанием церкви дверь то и дело открывалась, впуская народ и показывая освещенность, согретую теплым цветом, желтоватым. Мороз пощипывал. Люди постукивали нога об ногу. Ожидание становилось томительным.
И все-таки звон ворвался неожиданно, взорвав тишину... Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул - и второй удар! Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него... И вдруг - заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением неведомых больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликание звуков светлых, сияющих на фоне гуда и гула. Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса... Оглушительно нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!
Это было половодье, хлынувшее, ломающее лед, потоками заливающее окрестность...
Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл наверху, запрокинувшись. Он летел бы, если бы не привязи языков колокольных, которыми он правил в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов - гигантских птиц, испускавших медные гулкие звоны, золотистые крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий. Вырываясь из гущи звуков, они загорались отдельными созвучиями, взлетали птичьими стаями все выше и выше, наполняли небо, переполняли его... Но вот уже бежит по лесенке псаломщик: "Хватит! Больше не надо звонить!" А звонарь "зашелся", не слушает!..
- Д-да! - потерянно сказал высокий длиннобородый старик. - Много я звонарей на веку моем слышал, но этот... И не хватило слов!"
Среди музыкантов, упоминаемых Цветаевой, ходивших слушать Сараджева, были выдающиеся композиторы Р.М. Глиэр, Н.Я. Мясковский, М.М. Ипполитов-Иванов. Известный хоровой дирижер А.В. Свешников, также слышавший Сараджева, вспоминает: "Звон его совершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный музыкант! Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон, но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком - мягким, гармоничным, создав совершенно новое их звучание".
Сараджев смотрел на колокол исключительно как на музыкальный инструмент, как он писал, "с художественно-музыкальной точки зрения". Таким же "художественно-музыкальным" был его звон. В одном письме он признавался: "Я звонил во многих церквах, но в некоторых церквах считали, что звоню я не так, как следовало бы, что это грех - именно так звонить". Свои сочинения для колоколов Сараджев называл "гармонизациями". Судя по описаниям, в них не было мелодии, как и в обычном церковном звоне, но в его звоне раскрывались гармонические сочетания колоколов, это были своеобразные аккорды.
Упреки священнослужителей огорчали Сараджева. Со своей точки зрения он считал себя правым, когда вместо традиционного простого церковного звона предлагал сложный - "музыкальный". Он мечтал об устройстве специальной Московской художественно-музыкально-показательной концертной колокольни. Музыкальная общественность, существовавший тогда Государственный институт музыкальной науки поддерживали его ходатайствами перед Наркомпросом о создании такой звонницы.
Но для церковного колокольного звона и колоколов во второй половине 1920-х годов в России настали роковые времена. Колокольный звон как "нарушающий общественный покой" был запрещен, закрывались и разрушались церкви и колокольни, снимались и отправлялись в переплавку колокола. В очередной просьбе начала 1930-х годов в Наркомпрос Сараджев, сообщив, что прежде он звонил на 14 колокольнях, пишет: "В настоящее время, как сами знаете, много церквей уничтожено, и из этих 14 колоколен осталось 6".