Поутру зима протирает рожки,

выдувает фьюжн на губной гармошке,

вынимает силою из постели

и выводит за руку на порог.

С нутряным задором, как у мальчишки,

тычет в бок меня, мол, чего молчишь ты

(от тычков ее синяки на теле).

«Говори, ты ж можешь!» - ей вторит бог.

У земного бога очки и перхоть,

я ему скажу: «Ты не ври теперь хоть,

что ж ты гнал-то, мать твою, «нету смерти»?

И тебе не стыдно? В глаза смотри!»

Я его спрошу: «На твоей планете

почему, зачем умирают дети,

почему по новой твоей оферте

выживают орки и упыри?»

Я беду словами сказать могла бы,

каб не эта злая худая баба,

что глядит, страшна, как улыбка слепка,

за спиной размазавшись по стене.

Только смерть на сердце моем открытом

держит пальцы, скованные артритом,

даже если сплю, даже если крепко,

даже в те минуты, что ты во мне.

И умолкну я, говорить не вправе,

и умолкнет бог, преуспев в растраве,

и присядет медленно на дорожку,

оглушенный мякотью тишины.

В ней пустой беззвучно уходит поезд,

оставляя нас в мерзлоте по пояс.

И зимы на солнце сверкают рожки,

будто просто утро и нет войны.

Юлия Драпкина