Мною обожаемая Катя Марголис.

История знает сослагательное наклонение.

Но российская понимает только императивы. И то не с первого раза.

Сегодня 7 апреля.

Благовещение и день рождения прадеда. Я пишу об этом каждый год в этот день.

Густав Густавович Шпет

(7 апреля 1879, Киев-16 ноября 1937, Томск)

Сегодня 145 (Юбилей 5 лет назад лет.

https://kyivdaily.com.ua/gustav-shpet/)

И каждый год в день благой вести я представляю весенний Киев 1879 и ноябрьский Томск 1937– и всё невозможнее это вместить.

И каждый раз невозможно не думать, что обещано было другое и что этот ум был рождён для иной доли, но догадал его Бог...

И с каждым годом вся его жизнь— от первых киевских лет и студенчества до отказа сесть на «философский пароход», от Гейдельберга Гуссерля и ренессанса ГАХНа до расстрела в овраге на окраине Томска — всё ближе и ближе смыкается внутренне с моей собственной…

Спасибо бабушке за эту живую память, за непрерывную нить, за книги, за урок стойкости и верности. И за то, что ни в какие советские годы нам детям и внукам не врали.

Мы все с детства знали, что наш прадед Густав Густавов Шпет должен был бы тоже стать пассажиром философского парохода и отплыть в этот день с этой набережной вместе с Бердяевым, Трубецким, Франком и другими философами составившими цвет отечественной мысли. Но он решил иначе. Просил, хлопотал, обратился к Луначарскому, которого знал с юности, с просьбой вычеркнуть его из списка, так как эмигрировать он не хочет и это его принципиальная позиция. Что Луначарский и сделал. На его и наше горе. 1937-й год поставил окончательную точку в этом выборе.

Впрочем, как выясняется, никаких документальных подтверждений этой бытовавшей в нашей семье устной истории нет. Бабушку Марину Густавовну Шпет (Шторх), четвертую по счету дочь Шпета, всю жизнь хранившую память об отце (всем рекомендую фильм и книгу Elena Yakovich, "Дочь философа Шпета")-- уже не спросить. Её не стало в 2017м. Бабушке было сто лет. Второй раз прожить еще один 17-й год ей не хотелось.

Уже опубликованы все архивные материалы по “философскому пароходу” (пароходам -- их было два, а были и поезда и многое другое). В том числе все варианты существующих списков и письма с просьбами к Ленину и прочим вождям с просьбами не высылать. Их довольно много, но Шпет не упоминается нигде.

Nikolaj Plotnikov, один из главных специалистов считает, что сыграло свою роль неучастие Шпета в сборнике "Освальд Шпенглер и Закат Европы". А другие авторы - Степун, Бердяев, Франк были высланы.

Не исключено, что это косвенно подтверждает, что какие-то превентивные устные хлопоты со стороны Луначарского как раз были: например, чтобы Шпета вообще не включали в список. В опубликованных списках есть отдельные фамилии, про которые помечено, что они освобождены от высылки по ходатайству какого-то комиссариата, т.е. такие прецеденты вычеркивания из списка, видимо, имели место. То, что у нас нет документальных подтверждений, еще не значит, что чего-то подобного не было. Во всяком случае прабабушка всегда говорила об этом бабушке, а бабушка нам -- как о главной развилке их жизни.

Исследовательница творчества прадеда Людмила Самарина Федорова тоже пишет: “Шпету нечего было предъявить: он был вне религии, вне политики, идеологически нейтральный, он публично не критиковал Сов.власть, работал на благо образования, преподавал. И он дружил с Луначарским! Предполагаю, что все могло быть согласовано заранее, поскольку именно в это время Луначарский с Шпетом обсуждали реформу высшей школы и запуск Института научной философии.

И в знаменитом письмо от 11 февраля 1930 г., сам ГГ пишет об этом так:

«Когда произошла Октябрьская революция, я тоже не верил в долговременность советской власти и тем более не предвидел пути, по которому она пойдет, и успехов, которых она достигнет. Тем не менее, мое социально-политическое мировоззрение не менялось, и я не только в своей среде требовал признания новой власти, какое получила от сторонников радикальной интеллигенции Февральская революция, не только выступил активным противником всем известной педагогической забастовки, но немедленно после переезда правительства в Москву стал работать в отделе реформы средней школы, а затем в книжном центре. Увлеченный идеей научных институтов, где одной из целей была подготовка новых кадров научных работников, я, невзирая на скептическое отношение к этому декана факультета… принял участие в соответствующей комиссии, и этим объясняется, что, когда институты были учреждены, я был назначен директором Института научной философии».

Как трагически выпукло узнается эта “теория малых дел” и “передача света знания” , развитие образования и последующие разоблачительные процессы в столетней исторической перспективе.

Похоже, что даже этот этот исторический урок высшего (в обоих смыслах) образования не усвоен.

Впрочем, уедь наш прадед и прабабушка тогда — и собственно, никаких “нас” не было бы. Ни моей мамы. Ни, соответственно, той, кто сейчас пишет эти слова , ни моих братьев и сестры, ни великой балерины Екатерины Максимовой — нашей тети. Ни еще нескольких десятков ученых, правозащитников, художников и просто людей.

Были б какие-то другие европейцы, едва ли уже говорящие по-русски, хотя, возможно, читающие и знающие русскую литературу, но не отдирающие сейчас с кожей все ее имперство и давно пережившие весь неприглядный кошмар того, чем является нам сегодня Россия.

Есть много лингвистических исследований об эмиграции и ассимиляции. Язык уходит обычно в третьем поколении. Без усилий—во втором уже сильно редуцируется. Потом это уже heritage speakers— и для них есть специальные университетские в том числе курсы и программы Heritage speakers.

Эти воображаемые “мы” были бы уже третьим поколением. И с ужасом качали бы головами, читая сегодняшние новости по-немецки или по-французски, точно так же растили бы детей, работали, писали, поддерживали бы украинцев, но вся эта бездонная тоска “от того, что делается дома" была бы уже изжита предыдущими поколениями, а домом был бы, скорее всего, Париж.

Думаю, в своем решении о неотплытии на философском пароходе прадед едва ли посоветовался с юной Наташей Гучковой, своей бывшей студенткой Высшим Женским Курсам, а к тому времени его женой и уже матерью его троих детей. К этому времени в Париж уже эмигрировала почти вся ее семья, остальные Гучковы (в том числе и ее отец, и дядя-Крестову ездивший за отречением к Николаю II — известный неутомимый Александр Иванович, глава партии октябристов и в прошлом городской голова, человек, сражавшийся добровольцем в англо-бурской войне на стороне буров и ставший одним из главных лиц и министра Временного Правительства: увы, очень временного). Конечно, моей прабабушке с детьми там было бы самое место. Тем более, дети говорили по-французски. (О бабушкином французском мы узнали только под самый конец ее века —под конец жизни ближе к столетию, когда русский стал уходить, она вдруг переключилась почти целиком на французский. “Всё вложенное в образование детей никуда не пропадает” — прокомментировала моя остроумия сестра).

И сегодня, идя по Парижу, я думаю о том, что этот свет Люксембургского сада и зелень первых листьев вызывали бы в душе тот же трепет, что сейчас воспоминания о переделкинской аллее, пастернаковсерм поле и родных Патриарших, которые я, вероятно, никогда не увижу.

Ну что ж, когда-то надо начинать.

«Нельзя только думать, что в сфере истины господствует такая же немощь, как в наших головах, устремленных на эту сферу; и нельзя думать, что мы внесем строгий и абсолютный порядок в область по своему существу случайной и беспорядочной видимости. Другими словами, нельзя смотреть на «истину» как на «мнение», а на «мнение» как на «истину». Это — наши ошибки, когда мы «истину» провозглашаем относительной и вероятной, а «мнение» — истиной. В действительности, повторяю, истина — истинна сама по себе, — такова она есть, а видимость нам кажется, и потому она есть для нас, как она кажется.».

После вторжения РФ в Украину более десятка потомков Шпета покинули Россию. Скорее всего —навсегда.