Повторю ежегодно традиционный сегодняшний пост.

День рождения Василя Стуса.

Бывают вещи, которые можно почувствовать только кожей. Точнее, это и есть главные вещи.

Я не говорю по-настоящему на украинском языке, хотя и читаю на нем, но с юности знаю по-украински одно-единственное стихотворение, которое и звучит внутри. Оно звучало и в 2014, и 24 февраля , и сегодня, и ежедневно.

* * *

Ці виски, ці скрики під вітром злітають угору.

Все вгору і вгору — над небо, над вечір, над ніч.

Лікуй висотою цю душу, ласкаву і хору,

в смертельнім ширянні тримайся і ранку не клич.

Землі — залегкі ми. І нас простовисно підносить

цей тлум навіженства, цей клекіт правічних волінь.

У всесвіті чути — голісінький голос голосить

і нас подвигає — до злетів, ширянь і падінь.

Голісінький голос — чи то Богоматері, Долі

Чи то України огорнутий мороком дух.

Крило холодить полохке лопотіння тополі.

Дніпра переплески, що вижеврів, вистиг і стух.

Намистом огнів озиваються весі і гради.

Зболілим видінням снується нам сон мерехкий.

Ява ачи марення ачи з глухої надсади

цей простір озвався — понурий і неговіркий.

Твої серпокрильці протнуть наторосені хмари,

така чорнота, чорнота, чорнота угорі!

Від магми земної до серця дрібного — удари

дзвінких молоточків в космічній заходяться грі.

Цей здвиг молодечий, оце наднебесся тривожне,

цей безгук, цей безмір, ця кружна п’янка широчінь,

цей край під горбатим підкриллям, ця ясновельможна

земля, що звабляє в провалля обсотану тінь.

Ми ще засвіт-сонця дзьобами проб’єм крутояри,

над падолом річки, як стріли, пірвемося в лет.

Це досвіт, оспалі! Це день народився, нездари,

вітрець повіває в триб-листі обмерлих трепет.

І зорі подвійні і місяць подвійний блукає

подвійного руху згромаджений центр налог

в високому леті твоє товариство шугає —

малі підсусідки, якими пишається Бог.

Его автор —классик украинской поэзии ХХ века Василь Стус. Погиб при до сих пор не выясненных обстоятельствах в лагере для политзаключённых Пермь-36 4го сентября 1985го года.

На этой же зоне Пермь-36 сидели многие советские диссиденты Сергей Ковалев, Михаил Мейлах, Анатолий Марченко и многие другие. В том числе, так называемые «националисты»— борцы за свободу и самоопределение Украины , Беларуси, Латвии, Литвы, Эстонии, Грузии, крымские татары…

1984. Год Оруэлла. Стус был в это время за решеткой на этой самой зоне, когда его кандидатура была выдвинута Генрихом Бёлем на Нобелевскую премию, За несколько месяцев до заседания Нобелевского комитета Василь Стус погибает в штрафном изоляторе.

Как известно (и было это хорошо известно и властям в том числе), Нобелевский комитет рассматривает кандидатуры только ныне живущих авторов.

Потом уже в перестройку была долгая история с эксгумацией , с попыткой расследования, с новым участием бывших ГБшников (а бывших, как мы знаем, не бывает) с тем, чтоб этому расследованию помешать. Вплоть до детективных ночных ралли по пермским дорогам. Правды так мы и не знаем. Точнее, конечно, знаем. Его убили.

Я была на этой зоне. Я хотела увидеть своими глазами. Хотела вложить персты не от неверия, а из благодарности.

Тем давним летом 2010 я везла в Пермь-36 и свою 15летнюю выросшую в Венеции дочь, именно потому, что бывают вещи, которые можно почувствовать только кожей.

Именно потому что все книги и рассказы, все лекции и предания обретают навсегда осязаемую зримость, когда ты присядешь и замрешь на краю железной скамьи, залитой решетчатым светом - последнего адреса великого поэта Василя Стуса.

Верни до мене, пам'яте моя!

Нехай на серце ляже ваготою

моя земля з рахманною журбою,

хай сходить співом горло солов'я

в гаю нічному. Пам'яте, верни

із чебреця, із липня жаротою.

Хай яблука осіннього достою

в мої червонобокі виснуть сни.

Нехай Дніпро уроча течія

бодай у сні, у маячні струмує.

І я гукну. І край мене почує.

Верни до мене, пам'яте моя!

Я читаю по-украински с юности, (хотя не говорю и не пишу) именно благодаря слепым машинописным листкам самиздата со стихами и тайным копиям «Русской мысли» и другой продукции тамиздата (я тайком знала, где в дома родители хранят запретную литературу, впрочем, они от детей свои позиции и взгляды никогда не скрывали— и за эту открытомть и доверие нам я благодарна на всю жизнь. Наша детская жизнь в советских реалиях не стала от этого легче, но они освободили нас от груза полуправды.)

Верни до мене, пам'яте моя!

Я помню каждый кадр той поездки. Как рассказать щекотание трав и стрекот кузнечиков, изгиб реки Чусовой, разлив лета, мотки колючей проволоки и странные фигуры с телогрейках - пациенты соседнего интерната, бродящие среди этого вольного простора, словно призраки-напоминания о страшной зоне вот тут в двух шагах. Как рассказать лязг замков, узкую аллею полузапретных деревьев и привилегированные сортиры-очко для заключенных VIP - (деревья насажена для знатных НКВД-заключенных ).

Из зоны Пермь-36 за полвека с момента ее основания до закрытия в 87м не удалось убежать ни одному человеку. Склон, ведущий к реке, оказался идеальной топографией. Попыток было не мало. Катапультировались, закапывались в бревна, вывозимые с зоны, закатывались в покрышки грузовиков. На выходе из зоны - маленьком пространстве пропускного пункта-вахты машины выключали мотор и специально разработанное устройство должно было улавливать сердцебиение - водителя машины - и посторонние, чтобы вычислять возможных беглецов.

Всеми этими высокотехнологическими разработками занимался специальный кгб-шный научно-исследовательский институт в Москве (я еще долго потом пыталась мысленно представить психологический портрет среднестатистического работника такого института, а теперь думаю, что он сродни этим «милым» ребятам-айтишникам, занимающимися разработками и наводками ракетных ударов по Украине из расследования Христо Грозева. ).

Территории обоих участков лагеря по периметру были окружены охранными и сигнально-предупредительными системами. Они состояли к концу 1980-х гг. из дощатых заборов, систем из колючей проволоки и колец «путанки» - тончайшей проволоки МЗП (малозаметное препятствие), систем сигнализации, реагирующей на шаги, резонанс и бог-знает-что-еще общей глубиной в 30 и более метров.

Когда лагерь закрывали в 88 году, представители вышеозначенного интститут примчались на место и все охранные и сигнально-предупредительные системы на этом участке были демонтированы и уничтожены - еще бы ! государственная тайна! - глядишь, еще понадобится: ведь уверена даже пуговица, что сгодится еще при случае.

Я забыла имя нашего тогдашнего экскурсовода. Высокий, седой, интеллигентный, он, оказывается, всю жизнь прожил тут, бок о бок с зоной ("Вон с крыши того магазина мы глядели, как заключенных строили...») а когда на месте «политической зоны» сделали музей репрессий пришел работать - кто лучше его расскажет, как это было страшно и повседневно, банальность зла изо дня в день.

Тогда мы не знали, что вскоре там будет город-садя-слава- труду-и-подвигу «наших ветеранов НКВД». И вложить персты будет некуда. А затем мы окажемся в сегодняшнем дне.

«Никто и не верит. Даже Фомы перевелись. Слова истасканы. Мысли загнаны»— снова запись 2015го.

Сейчас этот дефицит базового доверия и презрения к понятию правды виден как никогда.

И продолжение того же поста:

«Сколько раз за эти дни мы читали полублатные-полугэбешные слова "провокация", "фейк", "подстава". Убили живого человека - провокация. Нашли запись - фейк.

И вообще, есть мнение, возможны версии, интерпретации, да что мы тут понимаем, да мы никогда правды не узнаем, да и какая тут правда, когда одни интересы, и вообще политика грязное дело, а мы тонкие, интеллигентные или же наоборот, опытные, прожженные, нас не проведешь на мякине, мы так просто не поведемся, мы...

Все категорично, безаппеляционно и при этом мутно и расплывчато. Конструкция весьма шаткая: внутренний стержень давно заменен на внешние ребра жесткости. «

Сегодня опять-таки трагически очевидно, как из этой этической желеобразности внутри всё более жесткого и герметичного флакона и выросла, как на питательном бульоне, новая генерация- как плохих, так и хороших.ру. Релятивизм как главный проводник зла. Культура как культиватор равнодушия. Комфорт как душевная перегородка.

-Знаешь, я раньше в начале войны думала, что россияне не должны уезжать, должны бороться с режимом, свергать, а теперь мне кажется— пусть все, кто могут уезжают— хотя бы какие-то свободные личности сохранятся на будущее в здоровом мире и дети вырастут. Если они захотят вернуться и что-то строить— будет будущее у вашей страны, а то у вас всё пропитано тюрьмой— сама же об этом пишешь. Всё общество. Да, герои, у вас есть— да,— они герои, но тюрьма меняет человека непоправимо, так я думаю. Свободное будущее требует другого опыта, —говорит мне Наташа.

Я слышу её правоту. Меня тоже растили в координатах диссидентского сопротивления и героизма. И я по-прежнему восхищаюсь героизму не молчащих, но не видеть глубокий изъян всей культуры, в центре которой стоит тюрьма, от которой ведется отсчет всей жизни , жизни по понятиям и вне прав и правил не могу уже : от «от тюрьмы да от сумы не зарекайся» до взращенного интеллигенцией культа тюрьмы , валидации личности, взглядов и даже творчества тюрьмой , беатификации и канонизации тюрьмой… это тоже запущенная болезнь несвободы. Самоидентификация себя от противного. Роль жертвы. Отсчет себя от репрессий, со зависимость…

Писала об этом подробно в статье «Тюрьмой Россию не понять?» после убийства Навального. Но тогда так вопрос никто не ставил.

«Отсутствие правды и справедливости...Вот что, я бы сказала, самое главное в моей жизни", - говорит наша на тот момент 96-летняя бабушка на последних минутах документального фильма о ней и на последних страницах одноимённой книги "Дочь философа Шпета".

Я часто вспоминаю эти её слова. Я бы даже сказала, что в нынешней страшной реальности и при этом в век свободного интернета и доступа к любой информации меня поражает во многих прежде близких по духу соотечественниках именно отсутствие жажды правды и желания справедливости, если это затрагивает собственные болезненные точки и внутренний комфорт и требует пересмотра своих прежде таких неуязвимых позиций за всё хорошее против всего плохого.

И снова из того же текста семилетней давности:

«- Зачем Вам там все это - не лучше ли акварельный остров? - спросит какая-нибудь трепетная фб-дама.

-No man is an island, – every man is an island —привычно ответит за меня и со мной Джон Донн.

Остров вовсе не защищен своей отдельностью. Он погружен в море, он открыт ветрам, он уязвим со всех сторон. И в этой его открытости и уязвимости - своя, и, возможно, главная правда.»

Я и сейчас так считаю.

Катя Марголис