- Томка, не плач, дзiця...хадзi сюды...Ай-яй-яй, сукеначку запэцкала...i басаножачкi... Гольфiкi здымай-анно зараз, будзь на босу ногу. Нiчога-нiчога, заўтра ўсе памыю, ўсе адмыецца...Сукеначка прыгожая...дзяўчатко прыгожае...Не плач, Томачка, хадзi пашкадую... Хадзi да бабы, хадзi маленькая...

Я плакала. Бабушка гладила меня по волосам, сжимала и чмокала в макушку:

- Прыгажунька мая, разумнiца мая... Уся ў мамку. Мамка твая прыгожая бы кветка, а як у Пiнск некалi паступiла, усемi Селюкамi святкавалi. Адкуль у нас з тваiм дзедам такое дзiця? I ты ж кветачка наша, ружачка наша. I ты некалi паступiш, мо на дохтара, будзешь бабу сваю старую лячыць - нагу цi яшчэ якую халеру...А можа спяваць будзешь, як тая Ала...

- Пугачова?

- Пугачова, ага... А можа палiтмахерам будзеш або партнiхай... А можа ў космас паляцiш...

- Я учительницей хочу.

- I замуж некалi за харошага хлопца выйдзеш, - приговаривала бабушка. - Глядзi-анно каб не пiў, гарэлка губiць людзей. П'юшчы чалавек - гэта ўжэ не чалавек, а прапашчая скацiна...

Начало смеркаться.

Бабушка расшебуршила сумку, достала бутылку с гарэлкай. Открыла пробку, сделала несколько глотков. Подождала и еще отпила. Подождала и еще. Закрыла, поставила назад, достала колбасу и отломала нам по куску.

- Паедзем пiнскiм. Дзед ужэ будзе спаць, назаўтра i не ўспомнiць, калi мы там прыехалi. Ключ ад яго я схавала: замкнецца - адамкнём. А бутэлку гэту, - бабушка вернулась к бутылке, покрутила в руках и стала пить, слегка запрокинув голову...буль-буль-буль. - мы яму не пакажам. Зразумела? – и отставила бутылку под забор.

Я кивнула, и мы стали есть колбасу.

Пинский мне больше всех автобусов нравится: огромный, с высокими мягкими сидениями (он так и называется - мягкий автобус), тихий и бензином не воняет. Я бы на нем каждый день ездила. Пинский не заезжает в маленькие деревни по сторонам от шоссе. В Селюки, понятно, тоже не заезжает. До нас еще идти потом илометра с два мимо кладбища – так себе, поэтому мы на пинском почти не ездим.

Бабушка снова припала к штакетнику, и я подумала, что на пинский мы тоже, пожалуй, опоздаем. А он последний. Мне очень захотелось, чтобы все это оказался такой розыгрыш, когда бабушка вдруг сделает большие глаза: Томка, а што гэта мы тут з табой сядзiм? Рукi ў ногi - i бягом да вакзалу!! И мы побежим на вокзал, купим билеты и погрузим себя в мягкие сидения пинского, и будем мчаться без остановок, пока бабушка не попросит водителя притормозить у съезда на Селюки. Потом пойдем мимо кладбища, и бабушка будет заговаривать мне зубы, чтобы я не боялась. Я не знаю, боюсь ли кладбища, потому что там ни разу не была, но все дети боятся кладбищ. Я хотела про себя проверить и просила бабушку туда сходить. Но у нас там: то нет никого, то идти далеко, то времени сейчас нет.

На кладбище с бабушкой я попала только зимой, когда мы ее хоронили. На похоронах были все Селюки. Кроме Костика: его забрали аж в Москву, как будто армии ближе не нашлось. Но мы радовалась, что хоть не в Афганистан, бабушка даже плакала от такого везения. И ничего, что на похороны не успел, зато жив остался. А в Селюках всегда так, свадьба ли похороны, проводы или в Пинск кто поступил - все приходят.

Такая маладая, гэдак шкада...ах ты, божачка-мой-божачка, плакали селюковцы и крестились. Я не плакала, а с момента, когда ансамбль вдруг из-за спины влупил прощальный туш и все разом заголосили - у меня обрываются воспоминания о том дне.

Бабушка надорвалась на расчистке льда в колхозе, но сейчас она этого еще не знала и мирно похрапывала у чужого забора...

- Бабушка, пойдем, а то и на пинский опоздаем!!

- Томачка, дзiця, зараз...пойздем...

Бабушка пошевелилась и намерилась было подняться, но тут отказали ноги. Хотела помочь руками - отказали руки. Зараз-зараз..ах, халера... Наконец, после нескольких неудачных попыток бабушка целиком и полностью завалилась под забор.

- Бабушка-а-а-а!!!!!

И я зарыдала вголос - на всю пустую улицу.

- Тебя как зовут?

- То..ма. – на меня напала икота.

- Где вы живёте, Тома?

- В Селюках.

- Боже, это где?

- Не з..наю.

- А здесь у вас кто-нибудь есть?

- Те..тя Лиля.

- Где она живёт?

- Там. - Я ткнула пальцем в сторону, откуда мы пришли.

Вторая женщина тормошила бабушку. Они обе вышли из дома за нашим забором. Ту, что тормошила бабушку, мы видели днем.

- Аўтобус трэба...да вакзалу...трэба...

- Какой автобус? Вы знаете, сколько сейчас времени? Вам куда ехать?

- Да Селюкоў.

- Это где?

- За Замасточчам.

- Замосточье? Это не меньше двадцати километров...Вы можете подняться?... Подумать только, они здесь с обеда!...

Та, что допрашивала меня, снова ушла в дом и вернулась в кофте и с сумочкой.

- Я сейчас. Попробуй поднять старуху. - сказала она подруге.

Бабушку усадили около водителя, чтобы кто-то мог показать дорогу, когда такси съедет с шоссе. Меня женщины разместили между собой на заднем сидении. По пути они несколько раз переспрашивали название деревни, сверяя наши с бабушкой показания.

В Селюках стояла непроглядная тьма, свет почти во всех окнах уже погасили. Дед с Костиком тоже спали. Водитель не стал выключать огни.

- Грошы...сорамна...прабачце...прапiвае ўсе стары...

- Не беспокойтесь. Главное, что вы дома.

- Спасiба вам.

- Это не ради вас - ради ребенка...

Наши спасительницы стояли у ворот, пока бабушка не отыскала под порогом ключ, и мы не зашли в дом. Свет включать мы не стали. И я была уже под одеялом, когда на улице снова завелся мотор, а по моей стене пробежали огни от фар – светлые блики от крыльев ночного ангельского патруля.