Стряхиваю руки, и мы оседаем у «Колбасной». Виду открывается остановка, большая автобусная, по оживленности сравнимая с небольшой рыночной площадью. Приходит транспорт, уезжают пассажиры. Идея неплохая, если речь не о Кортневой. Кортнева не ездит автобусами. А из желтого здесь сигают только ваны DHL. И ни одних шашечек, даже на живца.

Лучшего момента прижать Кортневу у меня уже не будет. И сейчас я доведу до ее сведения, что ни одна душа не имеет права голодать в Германии в 21 веке. Потом напомню про ментальные установки пережившей блокаду генетической линии и намекну, что сама она никак не может их иметь - сколько ей тогда было, год-два? И логически выведу, что ее голодовка может быть только способом проявить геройство. Тогда понимаю. Геройство нынче на вес диамантов, а себя хочется уважать. И восхищаться.

Короче, мне нечем прижать Кортневу. И тогда я берусь за себя. Как упустила? Как могла? Как не почувствовала? Как не спросила? В какой момент престала понимать без слов? И помогите мне с самооправданием - на стоимость торта из морозильника можно накормить роту Кортневых! Где я растеряла чутье и благоразумие, оба из двух в коротком списке?

Кортнева не вынесла моей немой рефлексии и созналась. Дала пощупать худенькое плечо под рваньем. Да, она голодает. Да, это невероятно в 21 веке. И хоть я первая, кому она признаётся, она ничего никому не обязана, ни тогда ни сейчас, и только в силу товарищества и стойкой симпатии. Это очень типично для Кортневой - сохранять достоинство дорогой ценой. И сейчас я должна найти правильные слова, чтобы показать, что это смотря что считать достоинством.

Я совершенно не шокирована, когда Кортневой становится наполовину меньше лет. Когда слой за слоем улетучиваются одежды, оставляя в ней половину привычного веса. Когда седые клочья дигитализируются в стрижку воронового крыла, в нечто среднее между Одри и Хакамадой. Во мне только и возникает, что тень сомнения, могу ли я теперь объективно оценить порочность образа жизни, имеющего результатом такие трансформации? Выходит, Кортнева сделала нас всех. Кортнева победила болезнь, преодолела возраст и недвижимость. В очереди за смертью наблюдала, как раньше срока отоварились сын и зять, оба горячо любимые. Но почему-то на нее, на уставшую и потерявшую все смыслы, пал слепой выбор. И вывели под белы рученьки из очереди, как ни умоляла. И напомнили, зачем и для кого. И пригрозили пальчиком. И пошла Кортнева на поправку, куда деваться? И ногами пошла. И даже голодает из протеста. Так кто кого должен сейчас лечить жизни?

А мне надо Кортневу просто накормить и отправить домой. Это несравнимо, когда она выцарапывала меня из тигриных клыков, поливала живой и мертвой водой и кормила с ложечки. Я никогда не смогу уравновесить, у меня всегда слишком много отговорок. И только сегодня все по-другому, тут я знаю без подсказки.

Мысленный флоу внезапно обрывается ароматом специй, а руки наливаются теплом. "Ваш заказ!" - улыбчиво-мясистая продавщица убедилась, что посуда надежно пристроена, и удалилась в стену по делам. Между нами с Кортневой теперь дымится венгерский гуляш, красивый и душистый как рай. Я снова подумала о законах подлости: венгерский гуляш - одно из немногих блюд в кортневском регистре съедобного. Мы оглядываемся по сторонам и шарик начинает бежать по кругу. Рулетка крутится, шарик бежит. Бежит-бежит, бежит-бежит-бежит-бежит-бежит-бежит... И когда таймер отмерил, наконец, все допустимые сроки, мы, не сговариваясь, пускаемся оборачивать этот - теперь уже кортневский - восхитительнй паек в прилагающуюся к случаю фольгу.

Остаются шашечки. И тут я некстати вспоминаю, что такси в этом городе не бывает. Да и слишком много удачи было бы для одного дня, потом когда-нибудь пригодится.