То же, что отметил Вяземский в москвиче, выделив из "мы" "я", отмечают и многие другие писатели. В москвиче сильно стремление к личной независимости, самостоятельности, это качество не зависит от социальной принадлежности, поэтому-то все москвичи так держатся своих особенных привычек и воззрений, какими бы странными они ни казались окружающим. Московские предания богаты воспоминаниями о чудаках и оригиналах. Москвич стремился к частной собственности, потому что не государственная, не общественная собственность, а только частная давала независимость. В.Г. Белинский в очерке "Петербург и Москва" иронизирует: "У самого бедного москвича, если он женат, любимейшая мечта целой его жизни - когда-нибудь перестать шататься по квартирам и зажить своим домком. И вот, с горем пополам, призвав на помощь родное "авось", он покупает... пустопорожнее место в каком-нибудь захолустье и лет пять, а иногда и десять, строит домишко о трех окнах... И наконец наступает вожделенный день переезда в собственный дом; домишко плох, да зато свой... Таких домишек в Москве неисчислимое множество".
Личная независимость естественно порождает в человеке чувство самоуважения и уважение к нему со стороны других. Белинский отмечал, что эти самые "домишки о трех окнах" "попадаются даже на лучших улицах Москвы, между лучшими домами, так же как хорошие (то есть каменные в два и три этажа. - В.М.) попадаются в самых отдаленных и плохих улицах, между такими домишками".
Москва как город складывалась и развивалась под воздействием и по нравственным принципам свободного гражданского общежития, духовности и сопутствующего им житейского здравого смысла.
Планировка кварталов, направление улиц и переулков определились их общественной необходимостью и рельефом местности; при строительстве учитывались интересы соседей - ближних, уличных, всей слободы, и в то же время каждый строился, как ему удобнее и сообразуясь со своими средствами. При таком естественном развитии укреплялась традиция сосуществования и преемственности, удачные, удобные для людей улицы и переулки оставались на века. Город жил, строился и перестраивался, но при этом обязательно учитывались приобретения прошлого. "Москва строилась веками", - утверждает пословица.
Живой, естественно развивающийся организм Москвы хорошо чувствовали архитекторы, которым было поручено восстановление Москвы после пожара 1812 года. Тогда сгорело, было разрушено почти две трети зданий, но Москва как город, как структура не была уничтожена.
В созданную в мае 1813 г. "Комиссию для строений Москвы", на которую возлагалась задача восстановления и нового строительства города, вошли архитекторы Д.Г. Григорьев, О.И. Бове, И.Д. Жуков, Ф.Д. Соколов, Ф.М. Шестаков и другие. Многие из них были учениками или соратниками М.Ф. Казакова и его последователями. Комиссия принялась за разработку плана восстановления столицы.
Одновременно Александр 1 поручил составить план восстановления Москвы главному архитектору Царского Села В.И. Гесте, который Москвы не знал, но тем не менее взялся за выполнение поручения и представил свой проект. Его проект предусматривал почти полную перепланировку города. Москва представлялась Гесте чем-то вроде регулярного французского парка с центральной площадью-клумбой - Кремлем и отходящими от него веером прямыми улицами-лучами, кончавшимися на приведенном к правильному кругу Камер-Коллежском валу площадями. В феврале 1813 года Гесте посетил Москву, но работа над проектом велась по планам, без ознакомления с натурой, поэтому проект был в значительной степени плодом абстрактных построений и фактически ломал исторически сложившуюся структуру города. Проведение новых улиц-лучей, расширение старых, образование площадей требовало многочисленных сносов. Сам Гесте объяснял, что "все строения, которые означены в сломку, состоят в одноэтажных и малой части двухэтажных домов, весьма не важных", так же легко он относился к древним постройкам, рекомендуя, например, "выровнять", то есть снести стены Китай-города и сделать на его месте бульвар.

Получив в июне 1813 года лихой проект Гесте, московский генерал-губернатор Ф.В. Ростопчин послал в Петербург свои возражения на него. Прежде всего он сообщает, что среди предназначенных к сносу строений "есть много значащих зданий и обширных домов... Уничтожение же вовсе сих строений, исключая знатного убытка, хозяевам нанесет огорчение и произведет ропот, быв совсем несогласно благотворным видам государя императора". Не согласен он и с уничтожением Китайгородской стены: "Стену Китай-города, хотя она и требует поправления, должно оставить, потому что она по долговременности своей заслуживает уважения и дает вид величественности части города, ею окруженной".
В свою очередь, и "Комиссия для строений Москвы" выступила с решительными возражениями против этого "спущенного сверху" плана, для чего, конечно, требовались и профессиональная честность, и немалое гражданское мужество. К счастью, архитекторы, восстанавливавшие Москву после пожара 1812 года, обладали этими качествами в полной мере. В отзыве на имя царя они писали: "Прожектированный план хотя заслуживает полное одобрение касательно прожектов теоретических, но произвести оные в исполнение почти невозможно, ибо многие годы и великие суммы не могут обещать того события, чтобы Москву выстроить по оному плану, поелику художник, полагая прожекты, не наблюдал местного положения".
Отбившись от проекта Гесте, московские архитекторы разработали собственный план, в котором соблюдалась историческая преемственность в планировке города и ставилась задача сохранить и восстановить пострадавшие исторические памятники. Но в то же время, развивая московские градостроительные традиции, они создали новый архитектурный стиль - московский ампир, постройки которого естественно вошли в городскую среду и стали еще одной чертой своеобразия облика Москвы.
Веками Москва накапливала эти "московские" черточки, воплотившиеся в тех или иных зданиях, тщательно отбирала, а отобрав, крепко за них держалась, потому что они-то и создавали ее образ - и смысловой, и эстетический, и архитектурный.
Личность невозможна без самосознания. "Гость много видит", а хозяину - строить и беречь. Самая ранняя известная нам письменная русская самооценка Москвы относится к XIV веку, к эпохе Дмитрия Донского и Куликовской битвы. В "Задонщине" - повести-поэме, посвященной этой битве, читаем: "О жаворонок-птица, красных дней утеха, возлети под синии небеса, посмотри к сильному граду Москве", а после победы князь Дмитрий обращается к своему боевому соратнику: "И поидем, брате князь Владимир Андреевич, во свою Залесскую землю к славному граду Москве". К этому же времени относится и описание Москвы в летописи: "Град Москва велик и чуден, и много людий в нем и всякого узорочия".
Городскими "чудесами" и "узорочьем" раньше называли то, что теперь получило название памятников истории и архитектуры.
Образ города складывался в сочетании целенаправленного на "украшение" строительства и векового народного, общественного отбора "истинно московских" достопримечательностей, на которых и держался этот образ.
Среди народных лубочных листов XVIII - XIX веков, расходившихся по всей России, проникавших в самые удаленные деревни, есть листы, рассказывающие о Москве. Ведь лубок прежде всего - это рассказ, рассказ в картинках. Так вот эти лубки, названия которых варьировались, но смысл оставался один - "Московские святыни и достопримечательности", - представляют собой расположенные по листу в рамках-картушах или без них изображения этих самых "истинно московских" сооружений. В XX веке по тому же принципу давался образ Москвы в календарях, выпускаемых И.Д. Сытиным, в путеводителях, даже в таком издании, как "Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Под редакцией В.П.Семенова-Тян-Шанского".
Принцип создания лубка-рассказа о Москве на протяжении века не менялся, правда, число изображений бывало разное, но круг изображаемых сюжетов оставался постоянным, скупо пополняясь с годами.

Между прочим, М.Ю. Лермонтов в "Панораме Москвы", окинув общим взглядом открывающуюся с высоты Ивана Великого панораму города и сказав о нем несколько фраз, затем так же останавливает взгляд на отдельных постройках - храме Василия Блаженного, Сухаревой башне, памятнике Минину и Пожарскому и, характеризуя их, дает общий художественный образ Москвы. Свободное разнообразие, естественная индивидуализация - основы этого образа, а его детали - отдельные памятники. Потому-то, заметим, каждый из них не может быть заменен ничем, и утрата каждого наносит урон и градостроительному, и духовному образу города.
Итак, на чем же держался (да держится, если честно признаться, и сейчас) духовный, нравственный и художественный образ Москвы? Прежде всего Кремль, панорама которого воспринимается единым памятником. Кремль был воплощением живой народной исторической памяти. "Ты жив, и каждый камень твой // Заветное преданье поколений", - сказал о нем М.Ю. Лермонтов. В советское время, когда Кремль оказался закрыт и отнят у народа, его восприятие изменилось, но не настолько, чтобы совершенно уничтожилось старое. В 1918 году Марина Цветаева написала:
...О, самозванцев жалкие усилья!
Как сон, как снег, как смерть - святыни - всем.
Запрет на Кремль? Запрета нет на крылья!
И потому - запрета нет на Кремль!
Из кремлевских достопримечательностей выделились в отдельные рисунки Спасская башня - заветный, святой вход в Кремль, Иван Великий, Царь-пушка и Царь-колокол.
Вне Кремля - Покровский собор, поставленный Иваном Грозным в ознаменование победы под Казанью, но получивший известность и новое название собора Василия Блаженного по имени похороненного в нем, чтимого в Москве юродивого, смело обличавшего перед Иваном Грозным его злодеяния. (Интересно, что главный государственный Успенский собор, в котором венчались на царство цари, встречается среди этих рисунков довольно редко.)
На всех листах неизменно присутствует Сухарева башня. На одном из таких листов середины XIX века - своеобразном путеводителе по московским достопримечательностям - "Пантюшка и Сидорка осматривают Москву" изображается, как Пантюшка, сам. видно, недавний московский житель, водит по городу приехавшего из деревни земляка и сопровождает показ объяснениями и присловьями. Остановившись перед Сухаревой башней, он восклицает: "Хороша и эта тетеря, не ниже Ивана Великого сляпана, того гляди, что небо заденет!"
Часто изображали храм Успения Божией Матери на Покровке, может быть, лучшее произведение русского барокко конца XVII века; в старинной надписи, находившейся в церкви и сообщавшей о времени ее постройки, было написано: "Се дело рук человеческих, делал именем Петрушка Потапов". Известно, что Потапов был крепостной. Этой церковью восхищались Баженов и Карамзин: Достоевский, как вспоминает его жена, "бывая в Москве, непременно ехал на нее взглянуть". Кстати сказать, в 1922 году зодчий, строивший эту церковь, получил признание у Моссовета: Большой Успенский переулок, на углу которого и Покровки стоял храм Успения и по имени которого назывался, был переименован в Потаповский. Правда, даже несмотря на это, церковь в середине 1930-х годов была снесена, сейчас на этом месте чахлый скверик с несколькими деревцами.
Из скульптурных московских памятников на лубочных листах присутствовали памятник Минину и Пожарскому на Красной площади и поставленный по всенародной подписке памятник А.С. Пушкину на Страстной.
Москва славилась дворцами (сколько восторженных отзывов о них в записках иностранцев), но в число заветных достопримечательностей попал лишь один - Пашков дом на Моховой улице, дворец, построенный В. И. Баженовым, ныне старое здание Ленинской библиотеки, - да и то лишь тогда, когда он перестал быть частным домом, а стал Румянцевским музеем, то есть общественным учреждением.

Среди многочисленных триумфальных арок XVIII века, поражавших и восхищавших москвичей роскошью и богатством, народная память сохранила одну - Красные ворота. Они были воздвигнуты для встречи русских войск после Полтавской битвы. Когда их ставили, они назывались Триумфальными воротами на Мясницкой улице, но вскоре в обыденной речи их стали называть Красными, то есть красивыми. Ворота - ветшали, разрушались, но Москва не желала с ними расставаться, в 1727 году их восстанавливают "как были прежние", в 1750-е годы в указе Сената архитектору Д.В. Ухтомскому приказано: "Красные триумфальные ворота строить для прочности каменные по точно снятому с бывших ворот плану и чертежу". С годами название "Красные" стало восприниматься в прямом смысле, и в конце XIX века их покрасили в красный цвет. В 1926 году воротам вернули прежнюю окраску, побелив их. По этому поводу по Москве ходило четверостишие:
Была белая Москва,
Были красные ворота,
Стала красная Москва,
Стали белыми ворота.
А под названием Триумфальных ворот (также вошедших в этот перечень) известна триумфальная арка, сооруженная в 1829-
1834 годах у Тверской заставы в память победы в Отечественной войне 1812 года и возрождения Москвы после пожара двенадцатого года.
С постройкой и освящением храма Христа Спасителя в начале 1880-х годов он сразу вошел в число первых и главнейших народных святынь и достопримечательностей Москвы.
На лубочных листах иногда встречаются и другие московские постройки, но главных, обязательных, всего около десяти. Они как бы вобрали в себя и воплотили в совершенных формах какие-то очень важные черты исторического, художественного, нравственного облика Москвы.
Специалисты-архитекторы исследовали и высоко оценили их чисто архитектурные достоинства, установив, что каждая из них играла определенную градостроительную и планировочную роль и была выстроена на том единственно возможном и нужном для города месте, где должна быть. В архитектурной мастерской, занимавшейся планировкой площади Красных ворот (тогда Лермонтовский площади), я видел, как архитектор в своих проектах постоянно рисовал снесенные Красные ворота: без них площади просто не получалось; и это было в те времена, когда о восстановлении памятников никто даже заикаться не смел.
Но эти избранные общенародным сознанием и мнением московские постройки представляют собой не только архитектурные сооружения, они еще и хранители народной исторической памяти и национальных духовных ценностей - вечных идеалов и вечных предрассудков: недаром каждая из них воздействует на чувства, вызывает размышления и порождает легенды. Легендами окутана Сухарева башня, множество преданий связано с Кремлем, Спасской башней, с Иваном Великим, храмом Василия Блаженного, храмом Христа Спасителя...

В XIX веке возникла и широко пропагандировалась легенда о том, что Сухареву башню Петр 1 повелел поставить в стрелецкой слободе Сухарева полка в благодарность за то, что этот полк остался верным ему во время стрелецкого бунта, и будто бы первоначальный чертеж башни был нарисован собственноручно царем.
Так утверждает легенда, однако в надписи на памятной доске, установленной на башне в год окончания строительства, ничего не говорится ни об особой верности полка Сухарева, ни о благодарности Петра. Там написано, что построены "Сретенские вороты" "повелением благочестивейших, тишайших, самодержавнейших великих государей, царей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича... а в то время будущего у того полку стольника и полковника Лаврентия Панкратьева сына Сухарева". Кроме того, документы сообщают, что часть стрельцов Огарева, как и других полков, принимала участие в бунтах, и легенда об их верности появляется тоже только в начале XIX века. До этого памятна Сухарева башня была Москве другим, и вокруг нее создавались иные легенды.
Стрелецкие бунты по сути своей были не династическими войнами, стрельцы - а это была довольно значительная часть простого московского населения - бунтовали против власти, добиваясь облегчения своего положения; после первого - удачного - бунта на Красной площади и в других местах были установлены специальные доски, на которых были записаны права и льготы, которых добились стрельцы. Такой же памятью о победе стрельцов была и постройка каменной башни. После жестокого подавления стрелецкого бунта Петром 1 доски были уничтожены, а башня, хотя и отобранная у стрельцов (в ней Петр 1 устроил первое в России морское учебное заведение - Навигацкую школу), осталась памятью о тех кратковременных, но опьяняющих днях вольности.
Между прочим, о верности Сухаревского полка Петру фольклористы не записали ни одной народной песни, а про восстание стрельцов пели даже двести лет спустя, в начале XX века:
Как у нас то было во матушке кременной Москве,
На Красной площади,
Собиралися стрельцы-бойцы, добрые молодцы...
Еще в XVII веке в народе родилось поверье, что, пока стоит Иван Великий, будут стоять и Москва, и Россия. Поэтому в 1812 году после ухода французов москвичи с окраин города и подмосковные крестьяне специально приходили убедиться, что при взрыве Кремля колокольня устояла, и с ее ремонта началось восстановление города. Это народное представление об Иване Великом как символе Москвы и России нашло отражение в поэзии. О нем пишет М.Ю. Лермонтов в стихотворении "Два великана":
В шапке золота литого
Старый русский великан...
И в самом известном русском стихотворении о Москве - стихотворении Ф.Н. Глинки "Москва" ("Город чудный, город древний") также есть строки о том же:
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?
А когда заходила речь о церкви Успения Божией Матери, что на Покровке, обязательно рассказывали, что Наполеон, пораженный ее красотою, поставил специальный караул, чтобы защитить от пожара...

Большой знаток исторической и современной ему Москвы и народного быта, романист и поэт (между прочим, автор известных народных песен "По диким степям Забайкалья" и "Очаровательные глазки"), И.К. Кондратьев в своем замечательном исследовании-путеводителе "Седая старина Москвы", вышедшем в 1893 году, пишет о том, что образ Москвы, который существует в сознании русского народа, как раз и связан с этими достопримечательностями. "Кому из русских, даже не бывших в Москве, неизвестно название Сухаревой башни? Надо при этом заметить, - пишет он, - что во внутренних, особенно же отдаленных губерниях России, Сухарева башня вместе с Иваном Великим пользуется какою-то особенною славою: про нее знают, что это превысокая, громадная башня и что ее видно отовсюду в Москве, как и храм Христа Спасителя. Поэтому-то всякий приезжающий в Москву считает непременным долгом прежде всего побывать в Кремле, взойти на колокольню Ивана Великого, помолиться в храме Спасителя, а потом хоть проехать подле Сухаревой башни..."
Важнейшая черта своеобразия Москвы заключается в том, что московская старина всегда воспринималась живой тканью города. Известный бельгийский поэт-модернист Эмиль Верхарн, посетивший Москву в 1913 году, восторгался панорамой древней русской столицы, называл ее "очаровательной феерией". В своем описании он обращает внимание преимущественно на исторические памятники и "сорок сороков" московских церквей, но, несмотря на это, в его рассказе нет ни прямого утверждения, ни подтекстного ощущения Москвы как города-музея, города-воспоминания, города - декорации отшумевшей жизни.
Москва всегда легко и органично включала в свой пейзаж новое и при этом не теряла традиционного облика. П.А. Вяземский, помнивший и любивший Москву допожарную, в 1860-е годы описывает пейзаж Москвы этого времени, Москвы промышленной, капиталистической, и он не вызывает у него, казалось бы, естественного раздражения, он видит в нем не отрицание прежнего и даже не существование, а естественное развитие и прекрасное, доброе единство, которое бывает в крепких многопоколенных семьях:
...Есть прелесть в этом беспорядке
Твоих разбросанных палат,
Твоих садов и огородов,
Высоких башен, пустырей,
С железной мачтою заводов
И с колокольнями церквей!
Система "истинно московских достопримечательностей" и церквей предоставляла большую свободу строительству, но в то же время налагала на строителей большую нравственную ответственность; от них требовалось сочетать, согласовать новую застройку со старой, не разрушить гармонии. Конечно, находились лишенные этого нравственного чувства заводчики, ставившие на месте вырубленной рощицы огромный завод-сарай и окружавшие его бараками и лачугами для рабочих, нувориш-предприниматель, выгонявший доходный дом в высоту настолько, чтобы он только не обвалился; бывало, градоправители затевали сносить архитектурные и исторические памятники, чтобы не возиться с их ремонтом и продать землю с выгодой якобы для города, а в действительности для собственного кармана. Но подобные акты неизменно вызывали протесты московской общественности, и во многих случаях удавалось остановить вандализм.
Таким образом в дореволюционной Москве были сохранены многие памятники: и Китайгородская стена с башнями, и Сухарева башня, и древние храмы и часовни. Нужно сказать, старые московские архитекторы и строители в подавляющем большинстве обладали и чувством Москвы, и тактом. Сейчас особенно хорошо видно, как модерн начала XX века - и особняки, и доходные дома - вписался в структуру города, став таким же московским, как и московский ампир арбатских переулков.

В начале XX века Москва уже была большим промышленным капиталистическим городом, но, несмотря на это, избежала опасности стандартизации своего облика. Последний предреволюционный путеводитель "По Москве" (точнее, написанный до революционных событий, а вышедший в 1917 году, между Февралем и Октябрем) дает такую общую характеристику городу: "Когда вы попадаете в Москву и начинаете ориентироваться в этом море домов, захвативших огромное пространство в полтораста с лишним квадратных верст, у вас не может не сложиться представления о Москве, как о городе со своеобразной, ему только присущей физиономией... От всего этого остается впечатление большого и очень сложного целого, живущего напряженной и своеобразной жизнью, - впечатление старого, но в то же время быстро развивающегося города, непрестанно вносящего в свою жизнь все новые и новые черты, - города, преуспевающего в настоящем и имеющего все данные для преуспеяния в будущем".
Архитектурная и планировочная "нерегулярность" Москвы настолько очевидна, что давно уже стала для архитекторов и градостроителей банальной истиной, и у ремесленников этой профессии постоянно вызывала и вызывает до сих пор желание и попытки ее "отрегулировать".
Однако во внешней "нерегулярности" Москвы заключена высшая организация, более глубокая, чем формальная "правильность" линий, более разумная, основанная на здравом смысле и на духовном, нравственном осмыслении общественной жизни: ведь Град, Город - материальное воплощение самой идеи общежития, а в Москве конкретно - идеи московского общежития.
Эта идея пронизывает буквально все атомы городской структуры: от общего плана до каждого переулка, двора, дома. Поэтому частные "поправки", архитектурные и градостроительные, не могут изменить общей идеи. Даже страшный по своей разрушительной силе, сравнимый только с татарскими погромами и разорением 1812 года Генеральный план реконструкции Москвы 1935 года, который должен был, по образному выражению Л.М. Кагановича, тогдашнего вождя московских большевиков, построенную "пьяным сапожником" Москву преобразить в социалистический город, не разрушил сложившийся за века духовный, художественный и даже архитектурный образ города. "Неисправимость" Москвы, как и других исторических мировых городов, прекрасно понимал Ле Корбюзье, который по поводу их реконструкции, предвидя, что для этого их нужно было разрушать "до основанья", заявил: "Что же касается Парижа, Лондона, Москвы, Берлина или Рима, то эти столицы должны быть полностью преобразованы собственными средствами, каких бы усилий это не стоило и сколь велики ни были бы связанные с этим разрушения".
Попытка разрушения исторического города - покушение не на камни, а на душу. Давно было сказано: убивающий тело совершает тяжкое преступление, убивающий душу - тягчайшее.
Душа исторического города - историческая память народа и в то же время воплощение национального характера. Повторим замечательные слова С.В. Максимова: "Москву собирала вся Русь и сама в ней засела". Потому-то по всей России к Москве всегда было особое отношение как к своему, родному, что выразилось в общенародном ее названии - Москва-матушка. Потому-то так легко приживаются люди в Москве и становятся истинными москвичами, принимая на себя "особый отпечаток". Потому-то и сказал А.С. Пушкин:
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Душа - всему мера. Мера строгая и самая верная, но - увы! - слишком часто подменяемая иными мерами: пользы, целесообразности, выгоды, что в конце концов, как правило, оборачивается фальшью и обманом.
Москва пережила и переживает тяжкие испытания, она разорена обманута, разграблена, но все равно она прекрасна, она сохраняет свои взгляды и характер и, несмотря ни на что, ее мерой остается душа.
Чтобы убедиться в этом, достаточно пройтись по какой-нибудь старой московской улице или переулку, взглянуть с моста на Кремль, посидеть вечерок за столом в случайной компании и потолковать о России и судьбах человечества...

ословиц и поговорок, в которых упоминается Москва, много. В фундаментальном труде Владимира Ивановича Даля "Пословицы русского народа" - самом обширном собрании этого жанра русского фольклора - пословицы и поговорки сгруппированы в разделы-главки по темам: "Бог - Вера", "Богатство - убожество", "Хорошо - худо", "Грамота", "Казна", "Правда - кривда", "Народ - мир" и так далее. Пословицы, в которых упоминается Москва, рассыпаны по разным разделам. "Харитон с вестьми прибежал из Москвы" - это из раздела "Молва - слава"; "Он на показ до Москвы без спотычки пробежит" - раздел "Сущность - наружность"; "От копеечной свечки Москва загорелась" - раздел "Осторожность"; "Наш Пахом с Москвой знаком" - раздел "Прямота - лукавство", "Не только звону, что в Звенигороде, есть и в Москве" - раздел "Поиск - находка"; "Выше Ивана Великого" - раздел "Много - мало"; "Вались народ от Яузских ворот" - раздел "Народ - мир". По разным поводам и случаям вспоминает русский народ Москву.
Пословицы создавались и самими москвичами, и жителями других областей России. "Со стороны виднее", "Гость недолго гостит, да много видит", - утверждает пословица, оттого-то пословицы про Москву найдешь в любом областном сборнике, потому-то их услышишь повсюду - от западных украинских и белорусских областей до Дальнего Востока. Эти пословицы выражают отношение всей страны к древней народной российской столице, рассказывают о том, какой представляется московская жизнь "со стороны". Впрочем, выражение "со стороны" не совсем точно, потому что складывались пословицы людьми, пожившими в Москве, наблюдавшими московскую жизнь, одним словом, по существу, тоже москвичами.
Многие мысли, образы и сравнения этих пословиц напомнят читателю высказывания о Москве А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого и других крупнейших русских писателей. Это происходит оттого, что в основе этих мыслей и образов лежит народный взгляд, народное слово. Например, рассуждение Л.Н. Толстого в "Войне и мире": "Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать: всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города", безусловно, соотносится с народным наименованием древней столицы - "Москва-матушка".
Ряд московских пословиц рожден историческими событиями и обстоятельствами старинного московского быта и сохраняет в себе память о них. Правда, далеко не всегда эта связь видна и понятна современному человеку. Так, например, ни у кого сейчас не вызывает разнотолков смысл выражения "У семи нянек дитя без глазу", но о происхождении его и связи с одним из эпизодов русской истории начала XVII века - семибоярщиной - вряд ли кто подумает, произнеся эту пословицу, употребляемую, кстати сказать, весьма часто. О некоторых подобных речениях, имеющих историческую основу, далее пойдет особый рассказ.
Невозможно назвать точное число пословиц и поговорок о Москве - их сотни, и сколько бы ни собрал их, все нет уверенности, что завтра не вычитаешь где-нибудь или не услышишь новую.
Здесь предлагается читателю сто выбранных из различных сборников XVII - XX веков наиболее известных пословиц и поговорок о Москве, которые не нуждаются ни в каких пояснениях и создают многогранный, сложный, противоречивый, но цельный образ народной столицы.

Москва-матушка.
Москва - сердце России.
Москва - всем городам мать.
Москва - царство.
Москва не город, а целый мир.
Москва - большая деревня.
Москва белокаменная.
Москва - золотые маковки.
Москва златоглавая.
Кто в Москве не бывал, красоты не видал.
Не в день Москва построена.
Не разом (сразу) Москва строилась.
Москва веками строилась.
Москва создана веками, Питер - миллионами.
Москва людей не боится.
В Москву едут хлеба-соли покушать, красного звона послушать.
Кому нужно, и в Москву не далеко.
За делом и в Москву не велик переезд.
Не долга оглобля, а до Москвы достает.
Москва людна и хлебна.
Москва богата и торовата.
Москва запас любит.
Куда на выдумки Москва торовата.
Москва любит поговорить.
В Москве сплетен не оберешься.
Поезжай в Москву, там все найдешь.
В Москве все найдешь, кроме отца родного да матери.
В Москве нет только птичьего молока.
Говорят, в Москве кур доят, а как поехал за молоком, так назвали дураком.
В Москве недороду хлеба не бывает.
Москва стоит на болоте, в ней хлеба не молотят, а чище нашего ходят.
Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а больше деревенского едят.
Что в Москве на торгу, чтобы у тебя в дому.
Москва у всей Руси под горой - в нее все катится.

В Москве калачи, что огонь, горячи.
Славится Москва невестами, колоколами да калачами.
Славна Москва калачами, Петербург - усачами.
Наш Пахом с Москвой знаком.
Москва от копеечной свечки сгорела.
Лежанкой Москву не возьмешь.
Была бы догадка, а в Москве денег кадка.
В Москву иттить - только деньгу добыть.
Хватились! Он давно в Москве в обжорном ряду калачами торгует.
Он на показ до Москвы без спотычки пробежит.
Московская грязь не марается.
В Москву за песнями едут.
Для поговорки мужик в Москву пеши шел.
Для поговорки кума в Москву пеши шла.
В Москве каждый день праздник.
Поеду в Москву разгонять тоску.
В Москве сорок сороков церквей.
У Спаса бьют, у Николы звонят, а у старого Егорья часы говорят.
Москва - кому мать, кому мачеха.
Москва слезам не верит.
Москва ни по ком не плачет.
Москва ни по чем не тужит.
Москва по чужим бедам не плачет.
На Москве дела даром не делают.
В лесу дуб - рубль, а в столице по рублю спица.
В Москве тонко звонят, да толсто едят.
Москва принос любит.
В Москву идти - последнюю деньгу нести.
В Москву идти - только голову нести.
В Москве деньги беречь - себя не стеречь.
Москва бьет с носка, а Питер бока повытер.
Живучи в Москве, пожить и в тоске.
И новый платок наденешь, да половина Москвы не проведает.
Старуха на Москву три года серчала, а Москва про то не знала.

Про тебя в Москве в лапоть звонили.
Не видала Москва таракана!
Москву селедками не удивишь.
Москва молодцов видала.
Нужда из Сызрани в Москву пешком ходила.
Пришел в Москву торговать, на погорелое собирать.
Москва что доска: спать широко, да кругом метет.
Москва божбе не верит и без божбы не верит.
Хотел с Москвы сапоги снести, а рад с Москвы голову унести.
Не хвались в Москву, а хвались из Москвы.
Новгород - отец, Киев - мать, Москва - сердце, Петербург - голова.
Питер - голова, Москва - сердце.
Наш городок - Москвы уголок.
Новгород Нижний - сосед Москве ближний.
Ярославль городок - Москвы уголок.
У нас во Владимире много угодья: от Москвы два девяносто да из Клязьмы воду пей.
Копна от копны, как от Ростова до Москвы.
Бабка от бабки, как от Москвы до Вятки.
В Москве к заутрене звонили, а в Вологде звон слышали.
И пензенцы в Москве свою ворону узнали.
Костромские галичане свою деревенскую ворону в Москве узнали.
Город Чернь годом старее Москвы.
Один с Москвы, другой с Вологды, а оба голодны.
В терему высоко, а до Москвы далеко.
Москва деревне не указ.
Москва - царство, а наша деревня - рай.
Хороша Москва, да не дома.
Родима деревня краше Москвы.
Живи, живи, ребята, пока Москва не проведала.
Бей в доску, поминай Москву.
В Москве рубят, а к нам щепки летят.
Конечно, это лишь часть пословиц о Москве, они выбраны из печатных сборников, а сколько их ходит по Руси незаписанными... Наверняка читатель сам припомнит какую-нибудь и дополнит список.

Весной 1921 года А.А. Блок приводил в порядок свой архив, библиотеку, просматривал книги, журналы, перечитывал, переоценивал читанное когда-то... Журнал "Народоправство" издавался с мая 1917 года по февраль 1918, вышло 24 номера, в нем печатались М.М. Пришвин, А.Н. Толстой, Б.К. Зайцев, Г.И. Чулков, В.И. Иванов, А.М. Ремизов. Перелистав и перечитав полный комплект журнала, Блок записывает в дневник 7 марта 1921 года: "Интересны записи "солдатских бесед", подслушанных каким-то Федорченко - отрывки (╧ 9, 10, II, 12, 13). Это самое интересное". "Правдиво и совестно" - так оценивает Блок эти записки.
"Какой-то Федорченко" - писательница Софья Захаровна Федорченко (правда, ее писательский путь только начинался, и отмеченные Блоком "солдатские беседы" были одной из первых ее публикаций). С.3.Федорченко (1888-1959) родилась в Петербурге, в семье инженера, окончила юридический факультет Киевского университета, в 1914 году пошла сестрой милосердия на фронт, на передовые позиции. "Попала в самую гущу, - вспоминала она потом, - проделала наступления и отступления, видала и победы и поражения. Все было одинаково ужасно и непоправимо". Империалистическая война, потом Гражданская... Тысячи людей повстречала Федорченко за эти годы на своем пути, переслушала множество солдатских рассказов. Перед ней предстала широкая панорама народной жизни, величественная, противоречивая, страшная, где боль и радость, низость и величие духа, жестокость и доброта, трагедия и комедия стояли рядом и смешивались одно с другим. Федорченко была потрясена увиденным и услышанным и начала записывать солдатские речи. "Записывала ежедневно, - рассказывает Федорченко, - по возможности точно, все то, что чем-нибудь останавливало мое внимание". Затем писательница объединила свои записи в книгу "Народ на войне", расположив их по тематическим главкам.
Два первых тома книги Федорченко "Народ на войне" издавались однажды, в 1920-е годы, сейчас они библиографическая редкость, третий опубликован в "Литературном наследстве" (т.93, 1983 г.). Среди главок книги "Народ на войне" есть и заключающая в себе высказывания о Москве, она так и названа - "Москва".
Приводимые Федорченко высказывания солдат о Москве ярки, метки, образны, многие из них по-настоящему пословичны. Может быть, где-нибудь они и бытуют в виде пословиц.
Вот некоторые записи, включенные писательницей в главку "Москва".
"Эх, Москва моя, златоглавенькая! Кто ты, а? Царевна-королевна? Так нет! В нарядах, а простому человеку открытая.
Купчиха ты, что ли? Куда там! Крупичата, да не чваниста. Ученая ты волшебница или как? Так и тут не выходит, - мудра-умна Москва, да сердечная. И не царевна ты, королевна, и не купчиха ты, и не волшебница. Ты, Москва, девица-красавица, вот ты кто! Взглянешь на тебя - полюбишь; полюбишь - беречь станешь; отойдешь от тебя - сердце высушишь! Кто с Москвой, тот у Москвы в полюбовниках.
Москва! Жил я в ней с рождения и до этой Немецкой войны. Учился в городском училище. Потом сапожничал, пил, охальничал. И только было я с нужными людьми встретился, толк понимать стал, как война. Взяли. Кой-как отвоевался, и вот к вам. Но Москву, ох! помню. Вот кончим здесь разных врагов, все московские в Москву вернутся, под ее сорок сороков. Да всех ее тысячу дураков переучим наново. А потом разукрасим свою Москву, как игрушечку, всем Парижам на зависть!
Москва! Имя-то у нее какое, не глухое, звонкое, как благовест. А как ты ее поймешь? Чай, не деревня Малиновка, на восемь дворов да двое коров.
Вот: говорят старики: "Москва - сердце, Питер - голова". Мы же так думаем, то самое, за что воюешь, и не в городах вовсе, а во всех повсюдах. В том главное, какие в тебе самом сердце и голова. Если правильные - Москву с Питером отвоюешь. А нет в тебе чести настоящей - так тебе ни сердце московское, ни распитерская голова ни в чем не помощь. Москву-то с Питером тоже ведь люди строили, не Бог их делал.
Москва не пугливая, закаленная. Она и по улицам, бывало, воевала голыми рабочими руками. Только так дело стояло: у царя арсенал, у Москвы ткацкие станочки. Оттого и удачи не было. Теперь переместилось, арсенал свой, гуляй, Москва, твое время.
Москва! И слово-то как бы близкая родня, как бы бабушка ласкова дитятей тебя колыскает, поползнем тебя остерегает, подросточку тебе сладкий пряник сует, взрослого тебя настоящей чести учит. На то и Москва.

Москва, скажу тебе, это не всякий городок! Рождена Москва в богатырские времена, всю нашу страну она своими людьми-богатырями осторожила и сохранила. От татар отбила, панов выгнала, французов заморозила и сожгла. И от чумы, есть такой рассказ, Москва Русь спасала. Это все в прежние, далекие года. Так неужто Москва своему народу теперь помощи не даст? Царь-то хоть и в Питере был, а вот увидишь, что это Москва его сместила. Это потом все узнается.
Я московский, сорок сороков, кобыла без подков, Хитровка, Петровка, пустая бадья. Московский я! Чем держусь, ни прежде не ведал, ни теперь не узнал. Думаю, только Москвой и держусь. Москва крепка, Москва сила, Москва сердцу мила.
Вот мечусь я, а метала не вижу. А что в Москву меня метнет, этого не минуть. Москва клей, на нее что ни лей, все прилепится. Московского человека на Москву первый попутный ветер нанесет, на это вся моя тоска-надежда.
У Москвы закоулочки-переулочки, тупички-старички, церковушки-старушки, на макушке ушки, соборы да воры, жулья, как в ельне муравья! И спиртным шибает, ажно до самых Новодевичьих. А вот удивляюсь я при сем при этом, что не из Москвы воля, а из Питера. Такая наша Москва прокуратница.
А что Москва? может, людей-то в ней тыщи, а человека с огнем не сыщешь. Москва, она тоже канарейка. Если б ей один головастый человек зерна не подсыпал, не было бы твоей Москвы, с голоду бы померла. Что тело без души, что город без настоящего человека. А ты - Москва.
Москва - голова, Москва - умница, Москва - привередница. Ей что царь, что пристав, все едино, ее не обманешь. Она нас, своих детей, ждет и на дело посылает.
В Москве людей, что на дубе желудей. И как дубки, те люди крепкие, негниючие. Ты не смотри, что я тебе по пуп, зато ум во мне не глуп, московский.
До чего ж эти московские себя уважать велят! То ли смелы, то ли умны, то ли удачливы. То ли Москва по-особому своим деткам мать".
Как бы в дополнение к записям Софьи Федорченко попалось мне еще одно солдатское, времен Первой мировой войны, высказывание о Москве.
В московском журнале "Русская иллюстрация", начавшем выходить в феврале 1915 года, в первом номере напечатан очерк Н. Огнева (в будущем писателя, ставшего широко известным уже в советские годы повестью "Дневник Кости Рябцева") "Стихи из солдатской котомки" - о раненом солдате, с которым автор беседовал в одном из московских госпиталей.
Молодой литератор пришел побеседовать с раненым солдатом о войне, о боях. Солдат - крестьянин из саратовской деревни Григорий Павлович Воинов - рассказал ему об атаке на австрийском фронте под Люблином, как шли они брать какую-то высотку, и австрийцы их обстреляли из пулеметов. Его самого ранило в левую руку навылет, а вот ротного писаря, который шел рядом, убило...
Но затем разговор принял совсем другое направление: солдат достал из своей котомки тетрадку, в которой оказались его собственные стихи. Н. Огнева стихи заинтересовали: были они не очень умелы, и с правописанием не все в порядке, но зато искренни.

Воинов в своих стихах, по большей части написанных размером какого-либо широкоизвестного стихотворения или популярной песни, рассказывал о фронте, о боях:
На русско-австрийской границе,
В ущельях дремучих лесов
Кровавые льются потоки
И слышится крик голосов.
От выстрелов гром не смолкает;
Деревни и села горят,
И в воздухе рвутся шрапнели,
И землю взрывает снаряд...
Пишет солдат и о родном доме, о деревне, о крестьянке, которая тоскует за сотни верст от поля сражения, полная предчувствием, что ее муж погиб в бою, и на вопросы детей отвечает:
- Чует мое сердце -
Ваш отец погиб,
На кровавой ниве
Он в могиле спит,
И никто не может
Его разбудить...
В Москве Воинов оказался впервые, да и то потому, что попал на московский санитарный поезд, доставивший его в лазарет. В Москве он сердцем понял, что недаром ее называют "матушкой", и об этом тоже написал стихи:
Хороша ты, Москва белокаменная!
Ты - как родная мать русским воинам...
...И в пыли и в грязи, не обмытые,
Все стремятся к тебе, чтоб покоя найти...
Всех встречаешь ты их, белокаменная,
И готовы для них углы теплые...
...В лазареты кладут и ухаживают,
Как за малым дитем матерь родная...
Стихами Воинова, видимо, заинтересовались врачи лазарета, собрали деньги и тогда же, в 1915 году, напечатали небольшой, в 27 страничек его сборник "Песни раненого солдата", на титуле было указано: "Издание Районного лазарета". Правда, кроме этого одного сборника стихи Григория Воинова больше не печатались, да и трудно было ожидать, что он станет профессиональным поэтом, а о Москве он все равно написал хорошо, от сердца.

Пословица, поговорка, как и произведения других фольклорных жанров, обычно безымянны. Конечно, кто-то их придумал, сложил, но их имен мы не знаем, и всех этих неизвестных авторов объединяем под одним именем - народ: народ говорит, народ сложил...
Но среди московских пословиц есть группа таких, автор которых хорошо известен, - это Александр Сергеевич Грибоедов.
А.С. Пушкин, познакомившись в Михайловском с полным текстом комедии А.С. Грибоедова "Горе от ума", в январе 1825 года написал в письме А.А. Бестужеву: "О стихах я не говорю: половина - должны войти в пословицу".
Владимир Федорович Одоевский, москвич, постоянный посетитель московских гостиных и салонов, в заметке, напечатанной почти тогда же, когда Пушкин писал свое письмо Бестужеву, свидетельствует: "Почти все стихи комедии Грибоедова сделались пословицами, и мне часто случалось слышать в обществе целые разговоры, которых большую часть составляли - стихи из "Горя от ума".
В.Г. Белинский в восьмой статье цикла "Сочинения Александра Пушкина", написанной в 1844 году, отмечает дальнейшее проникновение грибоедовских цитат в живую речь: "Стихи Грибоедова обратились в пословицы и поговорки; комедия его сделалась неисчерпаемым источником применений на события ежедневной жизни, неистощимым рудником эпиграфов!"
В.И. Даль в свой сборник "Пословицы русского народа", материалы для которого собирал в тридцатые - сороковые годы, не включал книжные, литературные цитаты и афоризмы, он брал пословицы, как объясняет в предисловии к сборнику, из живого русского языка, из речи народа. И тем не менее в его сборник вошли, придя из живой речи, две грибоедовские "пословицы". При издании Даль пометил их источник - "Грибоедов". Первая помещена в разделе "Начальство - служба" - "Служить бы рад, прислуживаться тошно"; вторая в разделе "Любовь - нелюбовь" - "Грех не беда, да слава не хороша". У Грибоедова: "Молва не хороша". Это разночтение подтверждает, что Даль услышал выражение в устной речи, а не выписал из книги.
В 1872 году И.А. Гончаров в своей статье "Мильон терзаний" пишет как бы о двойном существовании "Горя от ума" - как целостного литературного произведения и в виде россыпи отдельных изречений: "...Грамотная масса... разнесла рукопись на клочья, на стихи, полустишья, развела всю соль и мудрость пьесы в разговорной речи, точно обратила мильон в гривенники, и до того испестрила грибоедовскими поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения. Но пьеса выдержала и это испытание - и не только не опошлилась, но сделалась как будто дороже для читателей, нашла в каждом из них покровителя, критика и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы, перейдя из книги в живую речь".
С течением времени грибоедовские стихи все более укоренялись в живой речи, многие из них в устном бытовании почти утратили связь с контекстом и переступили порог цитаты, став настоящими пословицами и поговорками - обобщениями, приложимыми к самым различным ситуациям и положениям событий ежедневной жизни.

В последнем, наиболее полном сборнике крылатых слов литературного происхождения - книге Н.С. и С.Г. Ашукиных "Крылатые слова. Литературные цитаты. Образные выражения" (3-е изд., М., 1966) - приведены 60 цитат из "Горя от ума". Все они действительно хорошо известны и памятны, но вряд ли их все можно квалифицировать как пословицы и поговорки, поэтому в настоящую подборку включаю лишь те, которые, на мой взгляд, могут быть отнесены к пословичному жанру.
На всех московских есть особый отпечаток.
А судьи кто?
Ба! знакомые все лица!
Взгляд и нечто.
Влеченье, род недуга.
Герой не моего романа.
Горе от ума.
Дистанции огромного размера.
(В устном бытовании:
"Дистанция огромного размера".)
Дома новы, но предрассудки стары.
И дым отечества нам сладок и приятен.
Как посравнить да посмотреть
Век нынешний и век минувший.
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев и барская любовь!
Ну как не порадеть родному человечку!
Подписано, так с плеч долой.
Послушай, ври, да знай же меру!
Рассудку вопреки, наперекор стихиям.
С чувством, с толком, с расстановкой.
Свежо предание, а верится с трудом.
Служить бы рад, прислуживаться тошно.
Счастливые часов не наблюдают.
Умеренность и аккуратность.
Чтоб иметь детей, кому ума недоставало.
Шумим, братец, шумим.
Пожар способствовал ей много к украшенью.
Где ж лучше? Где нас нет.
Чины людьми даются, а люди могут обмануться.
Карету мне, карету!

"Словно Мамай воевал", "словно Мамай прошел", "словно после Мамаева побоища" - эти выражения, означающие крайнюю степень разорения, опустошения, пришли в современную речь из времен татаро-монгольского ига.
"Опыт этимологического словаря русской фразеологии" Н.М. Шанского, В.И. Зимина, А.Ф. Филиппова (М., "Русский язык", 1987), считая эти выражения "исконными", то есть собственно русскими, объясняет: "По имени татарского хана Мамая, совершившего в XIV веке опустошительное нашествие на Русь и разгромленного русским войском в Куликовской битве (1380 г.)".
Имел в виду хана (вернее: военачальника-темника) Мамая, предводителя татар в Куликовской битве, и П.П. Ершов, когда писал в "Коньке-горбунке" - "русской сказке в трех частях":
Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шел Мамай войной.
Точно так же и А.Н. Островский в комедии "Правда - хорошо, а счастье лучше" в реплике Мавры Тарасовны подразумевает этого же татарского военачальника XIV века: "Оглядись хорошенько, что у нас в саду-то! Где же яблоки-то? Точно Мамай с своей силой прошел - много ль их осталось?"
Объяснение этимологического словаря на первый взгляд очень убедительно, а литературные примеры подтверждают его правоту. Но обращение к историческим фактам вызывает сомнение в правильности такого толкования.
И Ершов, и Островский говорят о завоевателе-победителе, который пришел, разорил и пошел дальше. Исторический же Мамай потерпел полное поражение, бежал и был убит своими же воинами. О потерях, которые понесло татарское войско в Куликовской битве в "Сказании" современника написано: "Поле же Куликово - не бе видети порожнего места, но все покрыто человеческими телесы: христианы, но седморицею больши того побито поганых". Да и сказание, из которого приведена цитата, называется "Сказание о Мамаевом побоище". Слово "побоище" имело тогда несколько другое значение, чем теперь: оно означало "поражение, разгром" и название сказания при переводе на современный язык звучит так: "Сказание о поражении Мамая". (В нескольких более поздних, относящихся к XVII веку списках это название имеет более близкую к нашей современной грамматике и синтаксису форму: "Книга о побоище Мамая, царя татарского, от князя владимирского и московского Димитрия".)
Смысл выражений "Мамай воевал", "Мамай прошел", изображающих крайнюю степень разорения, разгрома чего-либо во время нашествия врага и злодея, понимается правильно. Только связывать их с именем хана Мамая - ошибка, правда ошибка давняя, ей более двухсот лет, и произошла она из-за слабого знания потомками русских воинов, сражавшихся на Куликовом поле, собственной истории.

Москва не раз становилась жертвой татарского разорения. В 1237 году орды Батыя, разбив русское войско под Коломной, "взяша, - как сообщает летопись, - Москву... люди избиша от старьца и до сущего младенца, а град и церкви святые огневи пре-даши, и монастыри все и села пожгоша, и, много именья вземше, отъидоша".
С тех пор татары неоднократно совершали набеги на Москву, и каждый раз летопись отмечает: "избиша", "пожгоша", "разориша".
Два года спустя после Куликовской битвы пришел к Москве, как сказано в летописи, "со всею силою" сменивший Мамая новый хан Золотой Орды Тохтамыш. Не взявши города штурмом, он прибег к обману, обещав не разорять Москву, не убивать жителей, а только, получив следуемую ему дань, уйти восвояси, даруя москвичам "мир и любовь свою". Москвичи поверили его обещаниям, открыли ворота и вышли навстречу с дарами. Среди встречавших хана были и воевода (князя Дмитрия в то время не было в Москве), и священники, и "большие люди", и простой народ. Все они были наказаны за свое легковерие: татары, изрубив встречавших, ворвались в город, и "бысть внутрь града сеча велика".
"Тако вскоре злии взяша град Москву... - сообщает летописная "Повесть о московском взятии от царя Тохтамыша, - и град огнем запалиша, а товар и богатство все разграбиша, а людие мечу предаша... Бяше бо дотоле видети град Москва велик и чюден, и много людий в нем и всякого узорочия, и в том часе изменися, егда взят бысть и пожжен; не видети иного ничего же, разве дым и земля, и трупия мертвых многых лежаща, церкви святыя запалени быша и падошася, а каменныя стояща выго-
ревшая внутри и сгоревшая вне, и несть видети в них пения, ни звонения в колоколы, никого же людей ходяща к церкви, и не бе слышати в церкви поющего гласа, ни славословия; но все бяше видети пусто, ни единого же бы видети ходяща по пожару людей..."
Об этих разорениях Москвы и говорят сохранившиеся с тех пор в русском языке выражения "словно Мамай прошел", "словно Мамай воевал".
Но тогда слово "мамай" было не именем собственным, а нарицательным: так на Руси называли татарина в XIII - XV веках. Происходит это название от татарского фольклорного персонажа мамая - чудовища, которым пугают детей ("Словарь русского языка XI - XVII вв.").
Слово "мамай" в том значении, в котором оно употреблялось во времена татаро-монгольского ига, в русском литературном языке не сохранилось, память о нем осталась лишь в некоторых областных говорах.
Областные говоры русского языка дают материал для выяснения значения этого старинного слова. Перед революцией в Московской области было записано (и опубликовано в "Словаре русских народных говоров") слово "мамай" в значении "татарин". На Волге еще в 1920-е годы татарские могильники времен Золотой Орды назвали "мамайскими могилами", такого же происхождения название "Мамаев курган" в Царицыне. А на Дону до сих пор исторические песни о татаро-монгольском нашествии:
Что в поле за пыль пылит,
Что за пыль пылит, столбом валит?
Злы татаровья полон делят...
или такую:
С князей брал по сту рублев,
С бояр по пятидесят,
С крестьян по пяти рублев.
У которого денег нет,
У того дитя возьмет;
У которого дитя нет,
У того жену возьмет;
У которого жены-то нет,
Того самого головой возьмет,
называют мамайскими.

В связи с тем что слово "мамай" в значении "татарин", хорошо известное в XIII - XV веках, позже ушло из языка, и выражение "как мамай прошел" хотя и было понятно, но перестало употребляться и существовало лишь в пассивной памяти народа, ему, по всей вероятности, грозило со временем полное забвение. Но в
XVIII веке оно, обретя второе дыхание, вновь вошло в активный словарь языка.
С Петра Великого началась новая блестящая эпоха победных войн России. На этом фоне поднялся интерес к военной истории страны, к воинским подвигам предков, в первом ряду которых стоял Дмитрий Донской - победитель в Куликовской битве. К его образу обратились художники и писатели. М.В. Ломоносов написал трагедию "Тамира и Селим", в которой, как он пишет в предисловии к ней, "изображается стихотворческим вымыслом позорная погибель гордого Мамая, царя татарского, о котором из российской истории известно, что он, будучи побежден храбростию московского государя, великого князя Димитрия Иоанновича на Дону, убежал с четырьмя князьями своими в Крым, в город Кафу, и там убит от своих". Во второй половине XVIII века несколько раз издается лубочный лист "Ополчение и поход великого князя Димитрия Иоанновича противу злочестивого и безбожного царя татарского Мамая, его же Божиею помощью до конца победи"; выходит предназначенное для народа сочинение поручика Ивана Михайлова "Низверженный Мамай, или Подробное описание достопамятной битвы... на Куликовом поле" и другие сочинения.
В 1807 году, когда Россия жила в ожидании неминуемой войны с Наполеоном, имела всеобщий успех трагедия В.А. Озерова "Димитрий Донской". Современный критик писал о ней: "Озеров возвратил трагедии истинное ее достоинство: питать гордость народную священными воспоминаниями и вызывать из древности подвиги великих героев, служащих образцом для потомства".
О воздействии этой трагедии на зрителя рассказал в своем дневнике С.П. Жихарев: "Вчера, по возвращении из спектакля, я так был взволнован, что не в силах был приняться за перо, да, признаться, и теперь еще опомниться не могу от тех ощущений, которые вынес с собою из театра... Я сидел в креслах и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило. Я чувствовал стеснение в груди, меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар, то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу - словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблока... Сцена слилась с зрительной залой; чувства, которые выражались актерами, переживались всеми зрителями; молитва, которою трагик Яковлев заключал пьесу, неслась из всех грудей, принималась как выражение общих стремлений".
В трагедии Озерова Мамай как действующее лицо не выходит на сцену, но его имя постоянно звучит в репликах героев пьесы.
Таким образом, в XVIII - начале XIX века воскрешенное имя хана Мамая, ставшее первым и главным символом ордынского ига, широко и во всех слоях общества распространяется по России. И тогда-то вновь оживает старая поговорка, но слово "мамай" теперь воспринимается как личное имя татарского военачальника и поэтому приобретает в написании прописную букву.
Кроме известных выражений "Мамай прошел" и "Мамай воевал", лишь отмечающих с горечью произошедшее, существует еще одна пословица, выражающая веру в торжество правого дела и, может быть, говорящая действительно об историческом хане Мамае: "И Мамай правды не съел", которую как общеизвестную и потому не требующую пояснения приводит в "Крылатых словах" С.В. Максимов.

Филькиной грамотой сейчас называют документ, не имеющий никакой силы, фальшивку, подделку, которой не надо придавать значения.
Московское предание связывает это выражение с именем Филиппа Колычева (1507-1569) - митрополита Московского и всея Руси. Он был митрополитом всего три года - с 1566-го по 1569-й, но в страшное для России время разгула опричнины Ивана Грозного.
Филипп (до принятия монашества Федор Степанович) происходил из знатного боярского рода Колычевых, в тридцать лет ушел в Соловецкий монастырь, прошел суровое послушничество, впоследствии стал игуменом этого монастыря. По всей Руси Филипп пользовался славой праведника. В 1566 году Иван Грозный решил поставить его Московским митрополитом: царю нужно было, чтобы это место занимал известный, почитаемый в народе человек, который своим авторитетом освящал бы его политику. Но Филипп сказал царю: "Повинуюсь твоей воле, но умири мою совесть: да не будет опричнины! Всякое царство разделенное запустеет, по слову Господа, не могу благословлять тебя, видя скорбь Отечества". Иван Грозный был разгневан, но затем "гнев свой отложил" и поставил новые условия: он будет выслушивать советы митрополита по государственным делам, но чтобы тот "в опричнину и в царский домовой обиход не вступался". Филипп принял митрополитство.
На несколько месяцев казни и бесчинства опричников в Москве прекратились, затем все снова пошло по-прежнему.
Филипп в беседах наедине с царем пытался остановить беззакония, ходатайствовал за опальных, царь стал избегать встреч с митрополитом.
Филипп посылал Ивану Грозному письма-грамоты, в которых увещевал его опомниться. Увещевательные письма митрополита не сохранились, царь в гневе говорил о них, что это пустые, ничего не значащие бумажки, чтобы унизить их и автора, называл "Филькиными грамотами" и уничтожал. Но то, что Филипп писал
в своих грамотах царю, то же говорил ему и в лицо, поэтому о содержании "Филькиных грамот" мы знаем по воспоминаниям современника, в которых он пересказывает одну из увещевательных речей митрополита, обращенную к Ивану Грозному.
Однажды, в воскресный день, во время обедни, в Успенский собор явился царь в сопровождении множества опричников и бояр. Все они были одеты в шутовскую, якобы монашескую одежду: в черные ризы, на головах высокие шлыки. Иван Грозный подошел к Филиппу и остановился возле него, ожидая благословения. Но митрополит стоял, смотря на образ Спасителя, будто не заметил царя. Тогда кто-то из бояр сказал: "Владыко, это же государь! Благослови его".
Филипп посмотрел на царя и проговорил: - В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах царства... О, государь! мы здесь приносим жертвы бескровные Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская. С тех пор, как солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства. И совершаются именем царским! Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки, ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести?!. Государь, вещаю яко пастырь душ. Царь в гневе закричал на него:
- Филипп, ужели думаешь переменить волю нашу? Не лучше ли быть тебе одних с нами мыслей?
- Боюся Господа единого, - отвечал митрополит. - Где же моя вера, если буду молчать?
Иван Грозный ударил жезлом о каменный пол и сказал, как рассказывает современник, "голосом страшным":
- Чернец! доселе я излишне щадил вас, мятежников, отныне буду таким, каковым вы меня нарицаете! - И с этими словами вышел из собора.
Народ московский, который наполнял храм, все это видел и слышал.