Показатель человеческих взаимоотношений и слово "чаевые"
В XIX веке чай в купеческом, мещанском, в низшем и среднем чиновничьих кругах выступал верным показателем человеческих взаимоотношений. По словам Полякова, если на вопрос любопытствующего человека об отношении друг к другу интересующих его лиц, он получает ответ "они вместе чай пить ходят", то можете быть уверены, что у них отношения самые сердечные. А если скажут "который день чай пить врозь ходят", значит, крепко поссорились.
Чаем определялась степень гостеприимства и знания правил приличия. "Если вы приглашаете к себе кого-нибудь в гости и по недогадливости или рассеянности не попотчеваете чаем, - пишет Поляков, - то, рекомендую вам, вас запишут в число не знающих приличий гостеприимства", - и приводит к этому замечанию характерный разговор двух кумушек: " - Что же вы так скоро? - спрашивает одна другую. - Да что, не стоит... наскучило... Сидела, сидела, инда пересохло во рту...
- Неужели вас и чаем не напоили? - Нет!
- Ну, да известно что... Люди так... пустые люди..." Зато после угощения чаем - совсем другой разговор и, естественно, не осуждение, а похвала хозяевам:
" - Ну что, матушка, как вас там приняли? - спрашивает одна другую.
- Чудесно, матушка, чудесно; как только пришла, не успела ввалиться, сейчас подали чай, и с сухарями, и с булками, отличный чай, насилу выкатилась..."
Непостижимую магическую силу чая над москвичами Поляков описал в сцене, списанной с натуры:
"Если, например, один приглашает другого идти куда-нибудь, но тот не хочет и отговаривается: - Некогда... - Пойдем.
- Ну зачем я пойду? Что мне там делать? - Экой чудак, пойдем, - говорит первый, - зайдем, чайку попьем".
И после такого резона второй отправляется с приятелем куда угодно.
Привязанность к чаю заставляла москвичей не всегда вести себя разумно. "Привязанность к чаю не имеет границ, - замечает Поляков. - Так, например, самый последний бедняк скорее откажет себе в пище, в одежде, но никогда не лишит себя удовольствия попить чайку. Он работает нередко для того только, чтобы приобрести несколько копеек, которые он по получении тотчас же относит в мелочную лавку за несколько золотников чая, чтобы отвести душу, как выражаются простолюдины".
М.Н. Загоскин в очерке "Ванька" рассказывает о московском извозчике - "ваньке", который обругал встречного лихача и на вопрос седока, за что он его так, ответил:
" - Да как же, батюшка! Вот этот с рыжей-то бородою, - ведь я его знаю, он из нашего села, четыре года извозничает, а домой гроша не прислал: все на чаю пропивает".
Тогда родилась пословица: "По чаям ходить, добру не быть", имеющая в виду хождение пить чай в трактир.
В сороковые-пятидесятые годы XIX века появилось словосочетание "на чай". "В Москве редко просят на водку, всегда на чай", - отметил Поляков. В.И. Даль в "Толковом словаре" приводит поговорку: "Ныне уж нет сбитню, а все чаек; не просят на водку, а просят на чай". Слово "чаевые" появилось позднее, сначала оно имело другую форму: "начайные", именно в такой форме знает его Даль. Появившись в Москве и центральных губерниях, понятие и слова "на чай" к концу века стали употребительны по всей России.
В "Толковом словаре" под редакцией Д.Н. Ушакова (1940 г.) объясняется: "На чай (давать, брать) - награждение за мелкие услуги сверх жалованья (дореволюционный обычай)". Но языковед поспешил: обычай, казавшийся ему изжитым, и выражение - ушедшим из живого языка (как, впрочем, и приветствие "чай да сахар!", снабженное пометой: "устар."), продолжали существовать, и, более того, лет десять-двадцать спустя само явление "награждение за мелкие услуги" и выражение "на чай", наряду с термином "чаевые", возникшим на грани XIX и XX веков, захлестнули страну, и в "Словаре русского языка" 1984 года "чаевые" и "на чай" фигурируют уже как общепринятые современные выражения, без всяких помет и оговорок, хотя, наверное, стоило бы пояснить, что теперь это не "плата за мелкие услуги", а узаконенные обычаем поборы, не имеющие к "услугам" никакого отношения.

На каждого Егорку своя поговорка
Как всякое, вошедшее глубоко в быт и обычай народа явление, московское чаепитие отразилось в фольклоре: вошло в пословицы, поговорки, шутки.
Из Москвы пошел глагол "чаевничать", родились такие пословицы, поговорки и присловья: "Выпей чайку - забудешь тоску", "С чая лиха не бывает", "За чаем не скучаем - по три чашки (вариант: по семь чашек) выпиваем", "Чай не пить, так на свете не жить", "Чай на чай - не побой на побой", "Чай пить - не дрова рубить", "Чай не хмельное - не разберет"; наряду с прежним традиционным приветствием "Хлеб да соль" широчайшее распространение получило "Чай да сахар!"; в пару к давнему "Нужда научит калачи есть" В.И. Даль записал в Подмосковье такую пословицу: "Хлебца купить не на что: с горя чаек попиваем!"; иронизируя над "московским умом", приговаривали: "Где нам, дуракам, чай пить!"; сложились шуточные вопросы и присловья: "Чаем на Руси еще никто на подавился", - отвечали на извинение хозяйки, когда в чашку попадала чаинка; спрашивали: "С чем будете чай пить: с ложечкой или с сахаром?", а приглашая кого-нибудь в гости, говорили: "Пожалуйте к нам на чай". Хотя во всех этих присловьях Москва не поминается, но явно подразумевается, а в одном даже и впрямую говорится о ней: про жидкий чай и в Вятке, и в Вологде, и в других областях говорили: "Такой чай, что Москву насквозь видно".
В разное время бытовали и менее известные, в большинстве своем теперь забытые словечки и выражения, связанные с чаем. Поляков сообщает ряд выражений 1850-х годов: "чайничать; чаи гонять; на теплые воды; растопить пятиалтынный; под машину; путешествие на кривую лестницу" и т.п.
Подобные "чайные" выражения создавались и позже. В годы Гражданской войны и разрухи бытовала шутка: "Совсем бы чай пить - вода и угли есть, только чаю и сахару нет". На ухудшение качества грузинского чая в 1970-е годы народ ответил анекдотом: "Один пьет чай и спрашивает: "Почему это чаинки всплывают?" А умный человек отвечает: "Они всплывают, чтобы посмотреть на того дурака, который пьет грузинский чай". Когда в 1980-е годы были перебои с чаем в магазинах, то про его отсутствие говорили: "Опять чайхана" (чай-хана). Сегодняшний чайный фольклор более грубоват и менее остроумен: вместо "пить чай" говорят "включить Чайковского", уговаривают выпить вторую-третью чашку таким присловьем: "Водопровод работает, туалет - тоже".

Домашний чай
В XIX - начале XX века чаепития разделялись на два разряда: домашний чай и в заведении. Поляков отмечал, что "превосходство остается на стороне последнего". Мнение это основано на наблюдении, но все-таки очень субъективно и верно лишь отчасти - в отношении отдельных групп любителей чая. Домашний чай также имеет много привлекательного, может быть, даже гораздо больше, чем чаепитие в трактире. Поэтому начнем с него.
Домашний московский чай обычно описывается в мемуарах и литературе окрашенным в идиллические тона. Достаточно вспомнить уже цитированные строки из "Евгения Онегина", к ним можно добавить еще несколько строк из этого же романа, строк ироничных, но с доброй улыбкой:
Богат, хорош собою Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заходит словно стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару;
И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
Пушкинская эпоха в русской литературе - преимущественно эпоха стихов, проза только начинала вставать на ноги, поэтому то, что лучше было бы сказать прозой, излагали стихами. Именно таким произведением является стихотворение П.А. Вяземского "Самовар", в нем очень много информации, мыслей, соображений - это фактически точный и многосторонний анализ феномена московского (и шире - русского) домашнего чаепития. Стихотворная форма - очень коварная вещь: с одной стороны, она своей краткостью и афористичностью способна прочно внедрить в сознание читателя какую-то мысль, с другой - стихотворный ритм провоцирует скользить по волнам ритма, упуская содержание, поэтому обратим внимание прежде всего на содержание стихотворения Вяземского.
Самовар известен в России с начала XVIII века. "Водогрейный, для чаю сосуд, большей частью медный, с трубою и жаровней внутри" - так определяет его В.И. Даль. Самовар - главный предмет чайного стола, в XIX веке довольно часто вместо "пить чай" употребляли глагол "самоварничать", известна старинная частушка со словами: "Эх, чай пила - самоварничала..." Самоварниками и самоварницами называли, по свидетельству Даля, любителей чая, "чаепийц".

Более популярный сейчас чайник появился позже самовара, он служил при самоваре подсобным средством: в него клали заварку, наливали воду из самовара, а затем из чайника разливали уже по чашкам. Назывался он "посудиной", а "чайником", по объяснению Даля, называли "охотника до чая". Позже это название перешло на "посудину". В "Толковом словаре живого великорусского языка" Даля приведены оба эти значения слова "чайник", но главным значением указан как раз "охотник до чая" и лишь вторым, побочным - "посудина с ручкой и носком, для заварки, настою чая". Эти сведения - небольшой фактический комментарий, почему Вяземский назвал самовар "неугасимым дедом". А далее приводим центральный фрагмент из его обширного стихотворения "Самовар".
...Самовар родной, семейный наш очаг,
Семейный наш алтарь, ковчег домашних благ...
В нем льются и кипят всех наших дней преданья,
В нем русской старины живут воспоминанья;
Он уцелел один в обломках прежних лет,
И к внукам перешел неугасимый дед.
Он русский рококо, нестройный, неуклюжий,
Но внутренно хорош, хоть некрасив снаружи;
Он лучше держит жар, и под его шумок
Кипит и разговор, как прыткий кипяток.
Как много тайных глав романов ежедневных,
Животрепещущих романов, задушевных,
Которых в книгах нет - как сладко ни пиши!
Как много чистых снов девической души,
И нежных ссор любви, и примирений нежных,
И тихих радостей, и сладостно мятежных -
При пламени его украдкою зажглось
И с облаком паров незримо разнеслось!
Где только водятся домашние пенаты,
От золотых палат и до смиренной хаты,
Где медный самовар, наследство сироты,
Вдовы последний грош и роскошь нищеты, -
Повсюду на Руси святой и православной
Семейных сборов он всегда участник главный.
Нельзя родиться в свет, ни в брак вступить нельзя,
Ни "здравствуй!", ни "прощай!" не выполнят друзья,
Чтоб, всех житейских дел конец или начало,
Кипучий самовар, домашний запевало,
Не додал голоса и не созвал семьи.
Поэт сказал - и стих его для нас понятен: "Отечества и дым нам сладок и приятен!" Не самоваром ли - сомненья в этом нет - Был вдохновлен тогда великий наш поэт?
В стихотворении Вяземского изображено, конечно, дворянское домашнее чаепитие.
Не менее привлекателен и скромный разночинский домашний чай в изображении Полякова: "...Вообразите себе морозный зимний вечер, теплую хорошенькую комнату, любезную хозяйку дома, которая со всем радушием отогревает вас чаем, разумеется, если вы где-нибудь были и озябли, и, наконец, какое наслаждение, когда хорошенькая, маленькая ручка женщины разливает чай: не правда ли, что это прекрасно? Даже самый чай получает какую-то особенную прелесть; и теплота, наполняющая ваш желудок, сообщается всему вашему организму и располагает вас к неге, подобно той, о которой говорит Пушкин:
Где, в гареме наслаждаясь,
Дни проводит мусульман..."
Также много привлекательного находит Поляков и в летнем домашнем чаепитии на свежем воздухе:
"Какие разнообразные, исполненные жизни, картины представляет чай, за которым собираются целые семейства родных, друзей и знакомых... Вообразите себе прекрасный летний вечер, сад, беседку, в которой посредине стола, окруженного чашками, стоит, как русский удалой мужик, шапку набок, разинув рот, как бы запевая "Не белы-то снеги", светло вычищенный самовар величиной, примерно сказать, в ведро или более; клокочущая влага, наполняющая его, постепенно переходит в чайник, потом в чашки, из которых окончательно уже разливается по желудкам присутствующих..."
Оригинально чаепитие купеческое. В рисунках и литографиях XIX века нередко встречается изображение купцов за чайным столом. Во всех них присутствует нечто раблезианское, так же как и в описании А.Н. Островского вечернего всеобщего чаепития в Замоскворечье:
"В четыре часа по всему Замоскворечью слышен ропот самоваров; Замоскворечье просыпается (от послеобеденного сна. - В.М.) и потягивается. Если это летом, то в домах открываются все окна для прохлады, у открытого окна, вокруг кипящего самовара, составляются семейные картины. Идя по улице в этот час дня, вы можете любоваться этими картинами направо и налево. Вот направо, у широко распахнутого окна, купец, с окладистой бородой, красной рубашке для легкости, с невозмутимым хладнокровием уничтожает кипящую влагу, изредка поглаживая свой корпус в разных направлениях: это значит, по душе пошло, то есть по всем жилкам. А вот налево чиновник, полузакрытый геранью, в татарском халате, с трубкой Жукова табаку - то хлебнет чаю, то затянется и пустит дым колечками. Потом и чай убирают, а пившие оный остаются у окон прохладиться и подышать свежим воздухом".

Н.Ф. Щербина купеческую страсть к чаепитию помянул в сатирической "Эпитафии русскому купцу":
С увесистой супружницей своей
Он в бане парился и объедался сыто...
О, сколько им обмануто людей
И сколько чаю перепито!
Семейным чаепитием можно считать и старый обычай, посещая кладбища, пить чай на могилках родных.
Такое чаепитие на кладбище описал в одной из своих "московских элегий" Михаил Александрович Дмитриев. Летом он жил на даче в Зыкове и поэтому, едучи из Москвы, всегда проезжал Ваганьково кладбище. Элегия написана 13 июля 1845 года.
Ваганьково кладбище
Есть близ заставы кладбище: его - всем знакомое имя.
Божия нива засеяна вся; тут безвестные люди,
Добрые люди сошлись в ожиданьи весны воскресенья.
Ветви густые дерев осеняют простые могилы,
И свежа мурава, и спокойно, и тихо, как вечность.
Тут на воскресные дни православный народ наш московский
Любит к усопшим родным, как к живым, приходить на свиданье.
Семьи нарядных гостей сидят вкруг каждой могилы,
Ходят меж камней простых и, прочтя знакомое имя,
Вспомнят, вздохнут, поклонясь, и промолвят: "Вечная память!"
Тут на могилах они - пьют чай (ведь у русских без чая
Нет и гулянья); развяжут салфетки, платки с пирогами,
Пищей себя подкрепят, помянувши родителей прежде;
Вечером идут в Москву, нагулявшись и свидевшись мирно
С теми, которым к ним путь затворен и придти уж не могут.
Добрый обычай! свиданье друзей и живых и усопших!
Сладкие чувства любви, съединяющей даже за гробом!
Мертвые кости и прах, а над ними живая природа,
И людей голоса, и живые гуляющих лица...
Здесь я хотел бы лежать, и чтоб здесь вы меня посетили...
Среднее между обоими главными видами московских чаепитий - это летние загородные гулянья: в Сокольниках, Марьиной роще, Красном селе и других известных местах. Хотя там во время гуляний ставились питейные заведения и было полно пьяного веселья, все же большое место занимал чай. М.Н. Загоскин в очерке 1840-х годов "Первое мая в Сокольниках" рассказывает: "...И везде пили чай. Эта необходимая потребность нашего купечества, эта единственная роскошь наших небогатых мещан, это праздничное, высочайшее наслаждение всех трезвых разночинцев, фабричных, мастеровых и даже мужичков - наш русский, кипучий самовар, дымился на каждом шагу. Мы подошли к одному их этих самоваров, вокруг которого сидело на траве человек пять рабочих людей из крестьян и две молодицы в нарядных телогреях. Все они сидели чинно, попивали чаек, и не стаканами, а из фарфоровых чашек.
- Ну, вот это хорошо, ребята, - сказал мой собеседник, - вы вместо вина пьете чай. Оно дешевле и здоровее..."
Очень многие любители чая находили, что на открытом воздухе чай пить лучше, нежели в помещении, потому что на воздухе прохладнее, кроме того, можно созерцать окружающие виды и наблюдать за происходящим вокруг.
На Воробьевых горах, откуда, как известно, открывается лучший вид на Москву, до революции было множество "чайных садочков", которые держали местные крестьяне. Такой "садочек" представлял собой небольшую площадку, обсаженную кустами акации, на которой находилось несколько столиков с ножками-столбиками, врытыми в землю, и с такими же простыми, врытыми в землю лавочками. Чай здесь подавали в ярких расписных чашках, к чаю можно было заказать молоко, яичницу, ягоды - все свежее, из своего хозяйства, а также жареную колбасу. При садочках были "зазывалки" - женщины, которые уговаривали гуляющих зайти попить чая. "Чайные садочки" никогда не пустовали, и многие их владельцы, как говорили, от них нажили большие состояния.

Чаепитие в заведении
Чаепитие в заведении, то есть в трактире или харчевне, совсем особая статья, и в нем свой смысл, своя философия и свое удовольствие.
Заведений, в которых подавали чай, в Москве было великое множество. В середине XIX века с нескольких десятков они увеличились до трех-четырех сотен, и с тех пор их количество неизменно росло. Причем заведения в Москве были самого разного ранга и разбора. "Начиная от трактира, - пишет Кокорев, - где прислуга щеголяет в шелковых рубашках, где двадцатитысячные машины (дорогие музыкальные автоматы. - В.М.) услаждают слух меломанов, где можно найти кипу журналов, до тех заведений, по краям Москвы, в которых деревянные лавки заменяют красные диваны, а половые ходят в опорках, - везде, если найдете какой недостаток, то уж наверно не в чае..."
Чаепитие в заведении заключалось не только в том, чтобы попить чаю и удовлетворить жажду и голод, оно имело общественное значение.
"Ни одно тяжебное дело, ссора или мировая, - рассказывает Поляков, - дела по коммерческим оборотам и т.п. никогда не обойдутся без чая.
Чай у москвича есть благовидный предмет для всех случаев, например: имеете ли вы какое-нибудь дело с кем-нибудь, вам нужно посоветоваться об этом деле. - Как бы нам уладить это дело? - спрашиваете вы. - Да так, - отвечают вам, - пригласите его на чай. Или:
- Сходите с ним попить чайку - вот дело и кончено. Если вы занимаетесь коммерческими делами, продаете или покупаете что-нибудь и к вам приходит купец (так же точно, как, может быть, и вы к нему), вам или ему нужен товар, вы торгуетесь с ним и, если сладилось, или, как говорится, спелись с ним в цене, то неминуемо идете с ним пить чай, т.е. запивать магарыч. А если же и не сошлись в цене, то он или вы говорите: "Ну, пойдем чайку попьем; авось, сойдемся как-нибудь". И действительно: пошли, попили чайку, и дело кончено.
Точно так же, если вы желаете познакомиться с кем, пригласите на чай, и вы познакомились".
Простой же люд - крестьяне, дворовые, мастеровые - любил ходить пить чай в заведение по другой причине - это было актом самоутверждения: в трактире его принимали с уважением и чай подавали, как он требовал, чаистый.
Обычно в каждом трактире были свои постоянные посетители посещавшие его регулярно, изо дня в день, и трактирщик, и половые уже знали их привычки и запросы и угождали им - оказывали уважение.
Одна из самых известных картин Бориса Михайловича Кустодиева, наряду с его ярмарками и пышнотелыми красавицами, это - "Московский трактир", написанная в 1916 году. Сам художник любил и саму картину, и ее персонажей: в знаменитой серии "Русские типы", над которой Кустодиев работал уже после революции, в 1920-е годы, он повторил персонажи, изображенные на картине.
Кустодиев жил в Петербурге, но в 1914 году Московский художественный театр пригласил его оформить спектакль по пьесе М.Е. Салтыкова-Щедрина "Смерть Пазухина", и художник приехал в Москву.
В Москве Кустодиев остановился у своего давнего друга, артиста МХАТа, В.В. Лужского. Этой поездкой он был очень доволен и, вернувшись в Петербург, писал Лужскому: "Я все еще живу впечатлениями милой Москвы... После Москвы я приехал сюда бодрый и с огромной жаждой работать..."
В Москве Кустодиев много бродил по городу, иногда с Лужским, иногда один. Он посещал Сухаревку, в Вербное воскресенье пошел на Красную площадь на праздничный торг, заглядывал в трактиры, вмешивался в толпу - пестрая, яркая жизнь уличной Москвы пленила его.
Художник на московских улицах сделал много набросков с натуры в альбоме, который всегда носил с собой. Переполненный впечатлениями, по возвращении в Петербург он сразу начал писать картину "Московский трактир" по наброскам, сделанным в извозчичьем трактире возле Сухаревского рынка.
В выборе сюжета, конечно, сыграли большую роль чисто живописные впечатления, но также Кустодиев уловил сугубо московскую черту - живую древность ее быта и понял, какую важную и особенную роль играют в московской жизни трактиры.

В воспоминаниях В.А. Гиляровского десятки страниц отведены описаниям различных трактиров, отличающихся своими нравами, кухней, посетителями. Рассказывает он и про извозчичьи трактиры.
"Особенно трудна была служба (Гиляровский здесь говорит про половых. - В.М.) в "простонародных" трактирах, где подавался чай - пять копеек пара, то есть чай и два куска сахару на одного, да и то заказчики экономили.
Садятся трое, распоясываются и заказывают: "Два и три!" И несет половой за гривенник две пары и три прибора. Третий прибор бесплатно. Да раз десять с чайником за водой сбегает.
- Чай-то жиденек, попроси подбавить! - просит гость. Подбавят - и еще бегай за кипятком.
Особенно трудно было служить в извозчичьих трактирах. Их было очень много в Москве...
Извозчик в трактире и питается, и согревается. Другого отдыха, другой еды у него нет. Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда - пьянства. Раза два в день, а в мороз и три, питается и погреется зимой или высушит на себе мокрое платье осенью, и все это удовольствие стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай, на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за то, что лошадь напоит да у колоды приглядит".
Кустодиев по-своему увидел извозчиков в трактире, по-своему отметил он их трезвость и вообще видную в человеке несклонность к пьянству и потому посчитал их старообрядцами.
Художник писал "Московский трактир" по наброскам, но для отдельных фигур просил позировать сына. Во время работы он рассказывал сыну о Москве, о своих замыслах. О том, как родилась картина "Московский трактир" и что хотел выразить ею художник, мы знаем из воспоминаний его сына Кирилла Борисовича Кустодиева.
"На торгу был трактир, где извозчики пили чай, отдыхали. Отец сделал с них набросок карандашом. Чаепитие извозчиков остановило его внимание - он решил написать картину маслом. И вскоре уже приступил к выполнению своего замысла. Сначала эскизы в альбоме. Решив композицию, перешел на холст; наметил жидкой охрой рисунок. Сперва написал фон, затем приступил к фигурам. При этом он рассказывал, как истово пили чай извозчики, одетые в синие кафтаны. Все они были старообрядцами. Держались чинно, спокойно, подзывали, не торопясь, полового, а тот бегом "летел" с чайником. Пили горячий чай помногу - на дворе сильный мороз, блюдечко держали на вытянутых пальцах. Пили, обжигаясь, дуя на блюдечко с чаем. Разговор вели так же чинно, не торопясь. Кто-то из них читает газету, он напился, согрелся, теперь отдыхает.
Отец говорил: "Вот и хочется мне все это передать. Веяло от них чем-то новгородским - иконой, фреской. Все на новгородский лад - красный фон, лица красные, почти одного цвета с красными стенами - так их и надо писать, как на Николе Чудотворце - бликовать. А вот самовар четырехведерный сиять должен. Главная закуска - раки. Там и водки можно выпить "с устатку"...
Он остался очень доволен своей работой: "А ведь, по-моему, картина вышла! Цвет есть, иконность и характеристика извозчиков получилась. Ай да молодец твой отец!" - заразительно смеясь, он шутя хвалил себя, и я невольно присоединился к его веселью".

Иным, чем извозчичий, был на Ярославском шоссе, у Крестовской заставы, трактир для богомольцев, идущих в Троице-Сергиеву лавру.
И.С. Шмелев в эмиграции в 1935 году написал повесть-воспоминание "Богомолье" о том, как он в детстве, в 1880-е годы, ходил к Троице. Память его высвечивала многие мельчайшие подробности, и повесть написана так, что читатель словно сам идет с мальчиком и видит то, что видел он.
Вот Шмелев описывает трактир неподалеку от Крестовской заставы, в который привел его дедушка Горкин по пути на богомолье.
Ему запомнилась синяя вывеска: "Отрада с Мытищинской водой Брехунова и Сад", хозяин - расторопный ростовец по фамилии Брехунов, сад, в котором они пили чай и который паломники между собой называли "богомольный садик".
"Садик без травки, вытоптано, наставлены беседки из бузины, как кущи, и богомольцы пьют в них чаек... - описывает Шмелев. - И все спрашивают друг друга ласково: "Не к Преподобному ли изволите?" - и сами радостно говорят, что они к Преподобному, если Господь сподобит. Будто тут все родные. Ходят разнощики со святым товаром - с крестиками, образками, со святыми картинками и книжечками про "жития"... Бегают половые с чайниками, похожими на большие яйца: один с кипятком, другой - меньше - с заварочкой".
Кроме благолепия достоинством своего трактира хозяин считал и то, что в его самоварах (про них он говорил загадкой: "Поет монашек, а в нем сто чашек") мытищинская вода, и время от времени он декламировал посетителям "стишок":
Брехунов зовет в "Отраду"
Всех - хошь стар, хошь молодой.
Получайте все в награду
Чай с мытищинской водой!
На эту же тему в трактире были расписаны стены: лебеди на воде, на бережку реки господа пьют чай, им прислуживают половые с салфетками, среди елочек идет дорога, а по ней бредут богомольцы в лапоточках, за дорогой зеленая гора, поросшая елками, на пеньках сидят медведи, а в гору ввернуты медные краны, и из них в подставленный самовар льется синей дугой - мытищинская вода...
По всей дороге до Мытищ трактирщики всегда специально оговаривали, что их чай не на колодезной воде, а на мытищинской. Слава мытищинской воды и сейчас сохранилась среди старых москвичей, хотя у жителей тех районов, которые раньше снабжались этой водой, сейчас нет никакой уверенности, что они пьют именно ее, все же нет-нет да и похвалятся: а у нас - мытищинская...

Светское чаепитиe
В свое время, в 1850-х годах, Н.В. Поляков, описав любовь к чаю среди простого народа, заметил: "Впрочем, вся эта чаемания господствует не в одних только средних и торговых сословиях. Чай в аристократии играет не менее важную роль".
Чаепитие в светском обществе подчинялось определенным правилам. В книге "Хороший тон", изданной в 1881 году, имеется специальный раздел "Чай". Книга эта предназначалась не для придворного светского круга (хотя в ней есть глава и о правилах поведения "при дворе"), но для довольно значительного в эти годы круга людей среднего класса, которые справедливо считали себя "обществом" и вели "светский", что по значению самого слова обозначает "открытый", "публичный" образ жизни.
Итак, что же рекомендует хороший тон в устройстве чаепитий?
Прежде всего дается определение, что такое "чай" (в смысле "открытое чаепитие с приглашением гостей").
"Приглашение на чай есть приглашение в собрание, меньшее числом гостей и сопряженное с меньшими издержками, чем обед или бал. Нарушая порядок вседневной жизни, последние, обыкновенно, в продолжение известного времени, бывают причиною многих хлопот и забот. Чай же, напротив того, не причиняет никаких беспокойств, и чем лучше присутствующие знают друг друга и находятся в лучших отношениях, тем приятнее и веселее проводится время.
Чай и маленький вечер отличаются один от другого только числом гостей - так как если оно превосходит 25 человек, то называется вечером, если же меньше, то - чай".
Собравшееся на чай общество знакомых между собой людей проводят вечер в интересной, оживленной беседе, "предметом которой служат искусство, литература, последние явления общественной жизни и т.д."
Специально оговаривается, что являться на чай в бальном нарядном туалете не годится. Дамы надевают выходные, но скромные бархатные или шелковые платья со шлейфом, молодые девушки могут прийти в платье из легкого шелка, поплина и "даже светлого Кашмира".
Далее даются указания по подготовке стола и поведению за столом.
"У нас, в России, - оговаривается в книге, - принято пить чай за столом в столовой, а не в гостиной и зале, где гости располагаются на диванах и стульях. (Между прочим, в середине XIX века известный дипломат и любитель литературы Д.Н. Свербеев в своем московском литературном салоне пытался ввести чаепитие на европейский манер, без общего стола, но посетители салона этого не одобряли.)
Чайный стол сервируется заранее. На один конец стола ставится самовар, около него поднос с чашками и стаканами. Здесь место хозяйки.
Корзиночки с несколькими сортами печенья, тарелочки с бутербродами, сладкий пирог, а также сливочники и тарелочки с нарезанным лимоном расставляются по всему столу. Графины с ромом и коньяком ставятся у прибора хозяина. Маленькие тарелочки и салфетки составляют прибор каждого.
Наливает чай хозяйка. Если же в доме есть взрослая дочь, то обязанность разливать чай хозяйка обыкновенно передает ей. Хотя эта обязанность и нетрудная, но она требует известной ловкости, грации и уменья, для приобретения которых необходим навык.
Чашки никогда не следует наливать до краев, и надо стараться угодить вкусу каждого. Но и гости, со своей стороны, не должны быть слишком требовательны, и в особенности люди молодые, они должны пить чай таким, каким его им дают, а не выражать своего желания иметь чай покрепче или послабее, послаще или менее сахару. Дуть на чай, чтобы он остыл, нельзя. Наливать же на блюдечко положительно неприлично. Самое лучшее давать напиток такой степени тепла, чтобы он не требовал охлаждения.
Обязанность хозяйки - предлагать гостям печенье, сливки, пирог.
После чая подаются конфекты и фрукты. Иногда, по французскому обычаю, вносят уже накрытый стол. Но, - справедливо замечается в книге, - этот французский обычай у нас вряд ли привьется, так как наш русский чай с самоваром гораздо практичнее, удобнее и даже, признаемся, уютнее.
Время вечернего чая назначается между 8 и 11 часами, и приезжать на чашку чая как раньше этого срока, так и позже - невежливо. Приезд к 12 часам вовсе не совместим с хорошим тоном, также не является хорошим тоном засиживаться до утра".

Традиция московской демократической интеллигенции
О тайных собраниях декабристов Пушкин в XII, сохранившейся лишь частично, главе "Евгения Онегина" пишет:
У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки...
Сходки следующего этапа развития русского революционного движения - разночинской романтической народнической эпохи - были иными - и происходили за чаем.
Известный московский художник-передвижник Владимир Егорович Маковский в 1870-е годы задумал и сделал эскиз, а в девяностые годы написал картину "Вечеринка". К сожалению, неизвестны какие-либо высказывания самого художника об этой картине и ее авторском истолковании, но современники - одни увидели сборище нигилистов 60-70-х годов, другие - нынешних, то есть последнего десятилетия XIX века, "людей, отрицающих существующие порядки". Эта разноголосица показывает, что художник изобразил не кратковременное и преходящее, а характерное для длительной эпохи, глубинное, одно из основных явлений русской действительности и, главное, создал образы характерных типов эпохи.
На картине Маковского изображена скудно обставленная комната со столом посредине, под висячей керосиновой лампой-молнией. На столе - блестящий медный самовар, чашки, стаканы с чаем, тарелки с нехитрым угощением - пироги, печенье... У стола сидят старик с пышной седой бородой - тип писателя-народника и пожилая, строгая, гладко причесанная дама - дама-общественница. Тут же студент военно-медицинской академии в форменном кителе с погонами собрался чиркнуть спичкой, чтобы зажечь потухшую папиросу, и остановился, прислушиваясь к тому, что самозабвенно говорит юная девушка-курсистка, стоящая посреди комнаты, крепко сжимая руками спинку стула. (Современный критик охранительной ориентации написал, что она "имеет вид особы, пламенно декламирующей какое-нибудь трескучее и запретное социалистическое стихотворение".) Стоящий за ней молодой человек в украинской рубахе, наверное студент, аплодирует, а молодая женщина с аскетическим лицом и в черном платье запрещающим жестом руки словно хочет остановить ее речь. Скептически слушает девушку стоящий напротив - руки в брючные карманы, рубаха навыпуск, трубка во рту - парень. Курят, переговариваются о чем-то сидящие поодаль; глубоко задумался, облокотясь о ломберный столик, мужчина средних лет, единственный среди всего общества щеголевато одетый человек, видимо преуспевающий врач или адвокат.
Совершенно явно - это не собрание заговорщиков, не заседание комитета какой-нибудь революционной организации, определяющего план действий, это действительно вечеринка, на которую собрались люди разные, с разными взглядами. Но несмотря на намеченные художником противоречия и противостояния этих людей, ему удалось передать, что в главном они - единомышленники.
Картина В. Е. Маковского "Вечеринка" была очень популярна в конце XIX - начале XX века в интеллигентско-демократической среде. Не однажды мне приходилось слышать от людей, чья юность пришлась на эти годы, о том, какое сильное влияние она имела на них.

В мемуарах педагога-москвоведа А. Ф. Родина рассказано об одном эпизоде из его жизни, связанном с картиной Маковского и с московским чаепитием.
В 1908 году Родин учился в выпускном классе Набилковского коммерческого училища, по характеру он был, что называется, заводилой, училищное начальство характеризовало его как "человека общественного". Это было время, когда русская интеллигенция, и в том числе думающая молодежь, осмысливала уроки революции 1905 года и пыталась определить свое место и свою роль в общественной жизни. Тогда были популярны кружки самообразования, так как считалось, что государственное образование однобоко и рутинно. Родин решил организовать такой кружок, собрания которого виделись ему похожими на то, что нарисовал Маковский. И он начал подготавливать вечеринку. (Впоследствии этот кружок так и назвали - "Вечеринка".)
"И вот вечером 26 октября 1908 года в моей маленькой комнате с розовыми обоями и вечно коптящей лампой, - пишет Родин в своих воспоминаниях, - собралась первая "Вечеринка". (Тогда Родин снимал комнату во дворовом флигеле в Лялином переулке на Покровке. - В.М.) Нас было семеро... На столе стоял чай и сушки - угощение, ставшее на "Вечеринке" традиционным.
Нам всем, собравшимся на первую "Вечеринку", было тогда по 16-18 лет - возраст острых чувств и переживаний. В своем вступительном слове я сказал:
- Цель наших бесед заключается в обмене мыслями по тем или иным вопросам, интересующим нас всех".
Родинская "Вечеринка" просуществовала пять лет. Темы, обсуждавшиеся на ней, охватывали широчайший круг интересов. Вот некоторые из них: "Что дала литературе революция?", "Оправдание государства", "Свобода воли", "Что такое призвание?", "Радость жизни", "О нелепости жизни", "О Короленко", "Серафим Саровский"...
Общение за чайным столом, общий поиск мировоззрения дали очень интересный, с точки зрения сегодняшнего дня, результат.
В 1913 году среди участников "Вечеринки" была проведена анкета, которая показала эволюцию взглядов ее участников за время посещения кружка. Главными вопросами анкеты были два: "политическое кредо" и "отношение к религии".
Отвечая на первый вопрос, почти все сообщили, что вначале они склонялись к социалистическим взглядам. Это и понятно, если принять во внимание демократический состав кружка. Характерны ответы: раньше были "близки социалистические идеалы", "народник", пережил "отроческий социализм", прошел этап "раннего марксизма". Сам А.Ф. Родин был социал-демократом, входил в ЦК Социал-демократического союза учащихся средних учебных заведений города Москвы. В 1913 году оказалось, что большинство "приближается в своих политических взглядах к к. д.", меньшее количество - "сочувствующие народникам".
Что же касается религии, то почти все отвечали, что у них до прихода на "Вечеринку" был период "атеизма": "нигилизм и богоборчество", "детская отроческая религиозность сменилась нигилизмом и атеизмом Писарева". К 1913 году у большинства участников кружка религиозность становится важным и положительным компонентом их мировоззрения: "Я не решусь теперь назвать себя нерелигиозным человеком", "Раньше религия не играла для меня никакой роли, теперь я знаю, как обеднела бы душа, если бы исключить из нее религиозные переживания", "Теперь религия представляется никак не дающимся в руки разрешением всего".
Все вечеринковцы, о которых есть сведения, как и А.Ф. Родин, прожили нелегкую, но честную, трудовую жизнь. Тем взглядам и принципам, к которым они пришли в юности, они оставались верны всегда. В конце 1940-х годов мне довелось побывать на одной из ежегодных встреч, эта встреча была для них праздником, а на праздничном чайном столе стояла старая хлебница с сушками...

Литературный чай "Серебряного века"
Домашний чай в домах литературной, художественной, научной интеллигенции, сохраняя черты и прелести вообще домашнего чая, с оживленной беседой, шутками, музыкой, зачастую превращался в серьезный профессиональный разговор.
Андрей Белый в книге воспоминаний "Начало века", говоря об эпохе поисков мировоззрения, пишет: "Чайный стол С.М.Соловьева - эмбрион академии, в которой родители моего друга Сережи и я с другом, различаясь в возрасте, - заседающий центр, где, себя ища, начинаем законодательствовать"; глава, рассказывающая о приезде Блока в Москву и знакомстве с ним, называется "За самоварчиком": "Сидели за чаем веселой пятеркой. Блок юморизировал, изображая себя визитером с перчаткой в руке, наносящим визит обитателям синих московских домков..."
В 1910 году "молодые символисты" (так принято называть Андрея Белого, Александра Блока, Сергея Соловьева и их друзей и единомышленников) организовали издательство "Мусагет". "Редакция помещалась на Пречистенском бульваре, близ памятника Гоголю, - рассказывает о нем Б.А. Садовской, поэт, входивший в этот кружок. - На стенах портреты Гете, Шиллера, Канта, Толстого, Соловьева и прочих русских и немецких писателей. В кухне постоянно кипел самовар. Пожилой хмурый артельщик разносил сотрудникам чай в больших чашках и мятные пряники".
Борис Александрович Садовской - интересная фигура русской поэзии "серебряного века" и имеет прямое отношение к теме этого очерка.
Настоящая фамилия его Садовский, но он изменил в ней одну букву: вместо Садовский - Садовской, так говорили и писали в XVIII - начале XIX века. Прошлое он любил и знал глубоко, им написан ряд интересных исторических рассказов и повестей, в пушкинских временах он чувствовал себя гораздо более на своем месте, чем в современности.
"Я застал еще старую историческую Москву, - пишет Садовской в автобиографических набросках, - близкую к эпохе "Анны Карениной", полную преданий сороковых годов... Трамваев не было. Конки, звеня, пробирались по-черепашьи от Разгуляя к Новодевичьему монастырю. Москва походила на огромный губернский город. Автомобили встречались как исключение; по улицам и бульварам можно было гулять, мечтая и глядя в небо. Арбат весь розовый, точно весенняя сказка. Развалистая дряхлая Воздвиженка, веселая Тверская, чинный Кузнецкий. У Ильинских ворот книжные лавочки, лотки, крики разносчиков. Слышно, как воркуют голуби, заливаются петухи. Домики, сады, калитки. Колокольный звон, извозчики, переулки, белые половые, знаменитый блинами трактир Егорова, стоявший в Охотном ряду с 1790 года. Еще живы были престарелый Забелин, хромой Бартенев, суровый Толстой. В Сандуновских банях любил париться Боборыкин. В Большой Московской можно было встретить Чехова, одиноко сидящего за стаканом чая".

Это - Москва самых первых лет XX века, тесно связанная с былым, еще существовавшая, но доживавшая свой век "уходящая Москва", как ее стали называть в начале XX века и какой ее изобразил в знаменитых своих альбомах "Уходящая Москва" известный гравер И.Н. Павлов... Духом этой Москвы - реальной, но переходящей в мираж, насыщены стихи Бориса Садовского, посвященные Москве. В 1914 году он выпустил сборник с вызывающе простым, на фоне изысканных и эпатирующих названий символистских и футуристических книжек, названием - "Самовар".
Поэт описывает чаепитие как одну из важнейших, может быть, даже самую важную черту устоявшегося старинного истинно московского быта и самовар - как главный символ его. В сборник вошли стихотворения на тему чаепития: "Новогодний самовар", "Студенческий самовар", "Самовар в Москве" и другие.
"Студенческий самовар" - картина с натуры, картина быта самого Садовского, жившего в меблированных номерах "Дон", в конце Арбата, на Смоленском рынке.
СТУДЕНЧЕСКИЙ САМОВАР
Чужой и милый! Ты кипел недолго,
Из бака налитый слугою номерным,
Но я любил тебя как бы из чувства долга,
И ты мне сделался родным.
Вздыхали фонари на розовом Арбате,
Дымился древний звон, и гулкая метель
Напоминала мне о роковой утрате;
Ждала холодная постель.
С тобой дружил узор на ледяном окошке,
И как-то шли к тебе старинные часы,
Варенье из дому и в радужной обложке
Новорожденные "Весы".
Ты вызывал стихи, и странные рыданья,
Неразрешенные, вскипали невзначай,
Но остывала грудь в напрасном ожиданье,
Как остывал в стакане чай...

Стихотворение "Самовар в Москве" представляет собой неоклассическую идиллию и, кажется, выражает заветную мечту автора о собственной судьбе.
САМОВАР В МОСКВЕ
Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий,
Порою майскою под монастырь Девичий
Отправиться и там, вдоль смертного пути,
Жилища вечные неслышно обойти.
Вблизи монастыря есть домик трехоконный,
Где старый холостяк, в прошедшее влюбленный,
Иконы древние развесил на стенах,
Где прячутся бюро старинные в углах.
Среди вещей и книг, разбросанных не втуне,
Чернеются холсты Егорова и Бруни,
Там столик мраморный, там люстра, там комод.
Бывало, самовар с вечерен запоет,
И начинаются за чашкой разговоры
Про годы прежние, про древние уборы,
О благолепии и редкости икон,
О славе родины, промчавшейся, как сон,
О дивном Пушкине, о грозном Николае.
В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае
Мерещится тогда дыханье старины,
И воскрешает все, чем комнаты полны.
В картинах, в грудах книг шевелятся их души.
Вот маска Гоголя насторожила уши,
Вот ожил на стене Кипренского портрет,
Нахмурился Толстой и улыбнулся Фет,
И сладостно ловить над пылью кабинетной
Былого тайный вздох и отзвук незаметный.

Борис Садовской последние свои годы прожил не близ Новодевичьего монастыря, а в самом монастыре, кельи и полуподвальные помещения которого в конце 1920-х годов были превращены в большую коммунальную квартиру, но - увы! - в болезни и нищете, а не как антиквар, описанный им в стихотворении. Тогда же там получили "жилплощадь" некоторые деятели культуры, среди них архитектор-реставратор П.Д. Барановский, последний владелец Остафьева искусствовед и музейщик П.Д. Шереметев...
В двадцатые годы еще держались традиции московского чаепития, с его глубинным подтекстом и содержанием. Летом 1927 года Борис Пастернак, живший тогда на даче, неподалеку от Абрамцева, писал:
Когда на дачах пьют вечерний чай,
Туман вздувает паруса комарьи,
И ночь, гитарой брякнув невзначай,
Молочной мглой стоит в иван-да-марье,
Тогда ночной фиалкой пахнет все:
Лета и лица. Мысли. Каждый случай,
Который в прошлом может быть спасен
И в будущем из рук судьбы получен.
И не случайно Маяковский приглашал Солнце:
Я крикнул Солнцу:
"Погоди! Послушай, златолобо,
Чем так, без дела заходить,
Ко мне на чай зашло бы!
И звучала повсюду популярнейшая песенка:
У самовара я и моя Маша...
В последующие десятилетия былое "московское повальное чаепитие" пошло на убыль, но все же москвичи до сих пор остаются чаехлебами.

Смысл этого старинного выражения, широко употребляемого и в современном русском языке, известен всем и не вызывает никакого сомнения. Оно обозначает, что действие, о котором идет речь, производится с особой лихостью, в полную силу, мощь, в полный размах.
Именно в таком значении употреблено оно в повести Николая Васильевича Гоголя "Нос":
" - А, черт возьми! - сказал Ковалев. - Эй, извозчик, вези прямо к оберполицмейстеру!
Ковалев сел в дрожки и только покрикивал извозчику: "Валяй во всю ивановскую!"
У Федора Михайловича Достоевского в "Скверном анекдоте": "Музыканты: две скрипки, флейта и контрабас, всего четыре человека... во всю ивановскую допиливали последнюю фигуру кадрили". В романе Дмитрия Васильевича Григоровича "Два генерала": "Пастух... спал мертвецки и храпел во всю ивановскую".
Даже по немногим примерам видно, что это выражение - универсально, может сочетаться со множеством самых разных глаголов и поэтому фактически выступает в роли своеобразной грамматической усилительной частицы.
Существует несколько версий объяснения этого выражения.
Наиболее распространенное связывает его с Ивановской площадью Московского Кремля, где в XVII веке сосредоточились государственные учреждения: приказы, судейские службы, канцелярии различных ведомств. Поэтому она была одним из самых бойких и многолюдных мест Москвы, сюда стекались челобитчики - и московские, и со всей Руси. Тут же, на площади, была палатка, в которой специально назначенные подьячие писали просителям челобитные, составляли различные юридические акты: продажные, заемные и тому подобные. Причем эти документы имели надпись - "писаны на Ивановской площади", что служило лишним удостоверением их подлинности. Иногда на площади "кликали клич", то есть делали какие-либо объявления. Так, в 1699 году, во время расправы Петра 1 со стрельцами-бунтовщиками, солдаты-преображенцы кликали на Ивановской площади клич, чтобы "стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы и всяких чинов люди ехали бы в Преображенское, кто хочет смотреть разных казней, как станут казнить стрельцов и казаков Яицких, а ехали б без опасения". Поскольку клич надобно было объявлять так, чтобы слышали все на площади, то кричали очень громко, отсюда якобы и пошло выражение: "кричать во всю Ивановскую площадь".
Вторая версия. На Ивановской площади производилось также наказание приказных служителей за преступления, связанные с "воровством" в канцелярском делопроизводстве: подделку документов, лихоимство. Н.Я. Ермаков в книге "Пословицы русского народа" (СПб., 1894) пишет: "Иногда здесь (на Ивановской площади) наказывались дьяки за взятки и лихоимство; наказание это состояло в том, что их выставляли на позор, обвешанных украденными
вещами: мехами, соленой рыбой и проч.; а в иных случаях еще били их нещадно кнутами и батогами, отчего они кричали во всю Ивановскую площадь".
Обе эти версии имеют существенные недостатки. Во-первых, для объявления народу царских указов, повелений и других актов государственного значения служила другая московская площадь - Красная, находящаяся против Спасских ворот. Здесь, с Лобного места обращались к москвичам цари, а также читали царские указы дьяки. Об этой роли Лобного места говорят многие иностранные путешественники; например Мейерберг, австрийский дипломат, посетивший Москву с посольством в 1661-1662 годах, пишет о нем: "Там обнародовались царские указы, и царь или боярин его обращал слово свое к народу".
С.В. Максимов - безупречный знаток русского народного языка - для опровержения этих версий прежде всего обращается к грамматике: "Кричать "во всю Ивановскую" (улицу), да хотя бы и "во всю" площадь, что примыкает к московским соборам... - нельзя. Это - не в законах живого языка: такой расстановки слов не допустит строгое и требовательное народное ухо. Можно кричать... на всю улицу... На всю, а не во всю".
Максимов предлагает свою версию, он считает, что в этой поговорке речь идет о самой известной российской колокольне - кремлевском Иване Великом и его колоколах.

Доводы Максимова хоть и не совсем убедили его современника Ивана Егоровича Забелина, являвшегося главным авторитетом в вопросах московской истории, но весьма серьезно пошатнули уверенность в правоте опровергаемого им мнения. В "Истории города Москвы" Забелин в одном из примечаний пишет об этих версиях: "В Москве, в простом народе, ходило присловье о крике - кричать во всю Ивановскую, которое может относиться если не к упомянутым кличам, то, может быть, и к колокольному звону - во-вся".
Иван Великий - старейшая московская колокольня. Первую на этом месте церковь "Иоанн святый Лествичник, иже под коло-колы" (то есть с колокольней над собственно церковью) поставил в 1340-е годы Иван Калита; при Иване III в 1505-1508 годах старую церковь разобрали и построили новую, более высокую. Во времена Ивана Грозного на колокольне - тогда ее называли Иван святый - уже было много колоколов. Опричник-немец Генрих Штаден пишет о ней: "Посреди Кремля стоит церковь с круглой красной (кирпичной) башней, на этой башне висят все большие колокола, что великий князь привез из Лифляндии".
Колокольня служила также и сторожевой наблюдательной башней, поскольку опасность нашествия врагов с юга и запада еще оставалась.
Царь Борис Годунов повелел надстроить - "надделати верх выше первого и позлати" - колокольню Ивана Лествичника, что и было осуществлено в 1598-1600 годы. Надстроены были два яруса и купол, что еще более выделило колокольню из всех кремлевских построек, превознеся над ними ее золотую главу. Под главой, опоясывая барабан, шла надпись славянской вязью, в которой, как писал один современник, Борис Годунов "обозначил свое имя, положив его как некое чудо на подставке, чтобы всякий мог, смотря, прочитать крупные буквы, как будто имея их у себя в руках". После смерти царя Бориса и убийства его сына и наследника Федора надпись замазали. Петр 1 приказал ее возобновить. Надпись сохранилась до сих пор. Кроме сведений об одном из эпизодов истории колокольни, она приоткрывает заветнейшую мечту Бориса - быть основателем новой династии: "Изволением святыя Троицы, повелением великого господаря и великого князя Бориса Федоровича всея Руси самодержца и сына его благоверного великого господаря царевича князя Федора Борисовича всея Руси сий Храм совершен и позлащен во второе лето господарства их".
После надстройки колокольня Иван святый стала называться Иваном Великим. На сделанном около 1605 года и изданном в Амстердаме плане Кремля, на котором колокольня показана уже надстроенной, ее изображение снабжено подписью (на латинском языке): "Иван Великий; большой храм св. Иоанна, крыша башни которого позолочена и башня изобилует колоколами".
Иван Великий вызывал удивление не только у русских людей, но и у иностранцев. Польский офицер С. Маскевич, побывавший в Москве в годы Смуты при лже-Дмитрии II, в своих записках писал: "Церковь святого Иоанна, находящаяся почти среди замка (Кремля), замечательна по высокой каменной колокольне, с которой далеко видно во все стороны столицы. На ней 22 больших колокола, в числе их многие не уступают величиною нашему Краковскому "Сигизмунду", висят в три ряда, один над другим; меньших же колоколов более 30. Непонятно, как башня может держать на себе такую тяжесть".
В XVI - XVII веках к Ивану Великому были сделаны две пристройки для особо больших колоколов.

Голштинский дипломат Адам Олеарий, совершивший путешествие по России в 1630-е годы, в своем сочинении "Описание путешествия в Московию", описывая различные стороны русской жизни и быта, обратил внимание и на московские колокола и колокольный звон. "На колокольнях у них, - пишет Олеарий, - много колоколов, иногда по пяти и шести, и самый большой весит обыкновенно не более двух центнеров; в колокола те звонят, когда созывают в церковь и когда во время уже обедни священник возносит чашу с дарами. В Москве, по множеству церквей и часовен, несколько тысяч колоколов, которые во время богослужения производят такой разнообразный звон и гул, что не привыкший к нему не может слышать его без особого удивления".
В сочинении Адама Олеария имеется и описание Ивана Великого. "На самой середине площади в Кремле стоит чрезвычайно высокая колокольня, называемая Иван Великий, глава которой обита золоченой жестью, а на самой колокольне - множество колоколов. Рядом с этой стоит другая колокольня, для которой вылит самый большой колокол, весом в 356 центнеров, при великом князе Борисе Годунове. В этот колокол звонят только во время больших торжеств или в праздники, как называют их русские, а также при встрече великих послов и при шествии их на торжественное представление. Для звона употребляется двадцать четыре человека и даже более, которые стоят на площади внизу и, ухватившись за небольшие веревки, привязанные к двум длинным канатам, висящим по обеим сторонам колокольни, звонят таким образом все вместе, то с одной стороны, то с другой стороны... Но при этом нужно звонить осторожно, чтобы избегнуть сильного сотрясения колокольни и возможной опасности от ее падения; для этого наверху, у самого колокола, тоже стоят несколько человек, которые помогают приводить в движение язык колокола..."
Иван Великий был самым высоким сооружением Москвы; возносясь своей золотой могучей главою над всем городом, он был виден отовсюду.
Уже само название колокольни - не официальное, а народное - Иван Великий - определяло ее место и значение в сознании москвича и всякого русского человека. Она была символом Москвы и тем самым - России.
Давнее и широко распространенное московское присловье утверждает: "Иван Великий - повыше высокого", и также бытовал неизвестно кем и когда объявленный запрет возводить в Москве здания выше Ивана Великого. Когда в 1723 году молния ударила в шпиль новопостроенной светлейшим князем А.Д. Меншиковым церкви Михаила Архангела на Чистых прудах, более известной под названием Меншикова башня, и подожгла ее, то в Москве объясняли пожар как кару строителю церкви за то что возвел свою церковь выше главной московской колокольни.
В народе было распространено поверье, что, пока стоит Иван Великий, будет стоять и Россия. В 1812 году Наполеон приказал взорвать колокольню. Взрывом была разрушена пристройка, взрывной волной сорвало колокола, но сама колокольня уцелела. В этом москвичи видели счастливый знак, и когда в 1813 году вновь зазвонили колокола на Ивановской колокольне, то в Москве был праздник: звон Ивана Великого возвещал возрождение Москвы.
Ивана Великого изобразил М.Ю. Лермонтов в стихотворении "Два великана" как символ России, противопоставленный Наполеону:
В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран.

Как уже говорилось, в XV веке Ивановская колокольня служила также сторожевой башней, и с нее воинские дозоры наблюдали за всеми дорогами, подходящими к городу. С течением времени, с ростом Москвы и удалением застав эту роль колокольня утратила. Зато приобрела новую, может быть, не менее значительную.
В своей замечательной книге "Седая старина Москвы", изданной в 1897 году, поэт, романист и большой знаток простонародной России И.К. Кондратьев писал: "Почти всякий, приезжающий в Москву, считает непременным долгом прежде всего побывать в Кремле, взойти на колокольню Ивана Великого..."
Вот это обязательное - "взойти на колокольню Ивана Великого" - в течение двухсот пятидесяти лет москвичам и всем приезжающим в Москву представляло возможность увидеть общую панораму города.
Москва, увиденная с Ивана Великого, и чувства, вызванные этим видом, отразились в самом известном стихотворении о Москве - стихотворении Ф.Н. Глинки "Москва":
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы.
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах;
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных...
Это матушка-Москва!..
...Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат!
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град!
Еще Н.М. Карамзин, составляя для императрицы Марии Федоровны программу осмотра Москвы, писал: "В самом городе, без сомнения, лучший вид из Кремля, с колокольни Ивана Великого".
На высоте Ивана Великого юный Лермонтов постиг великую тайну Москвы, тайну ее прелести, тайну ее власти над нами, тайну нашей любви к ней; он понял, что у Москвы есть душа. Ученическое сочинение, написанное им в школе гвардейских подпрапорщиков, заключает в себе отнюдь не ученические, а глубокие, самостоятельные мысли.
В начале сочинения Лермонтова "Панорама Москвы" говорится о Москве, об Иване Великом, о колокольном звоне...
"Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве..."

На колокольне, как правило, бывает несколько колоколов. Конечно, количество и размеры их зависят от богатства церкви (вернее, ее прихода), но пополнение колокольни колоколами не является простым умножением их числа. Существует несколько родов церковных колоколов, различающихся по назначению и размерам.
Самый большой колокол на колокольне называется праздничным, он звучит во время важнейших церковных праздников, по поводу крупных государственных событий. Праздничные колокола бывают весом до 2000 пудов и более.
Затем идет воскресный колокол, по величине он меньше праздничного и весит до 1000 и более пудов. В него благовестят в воскресенье.
Следующий колокол - полиелейный - весом до 600 - 700 пудов служит для благовеста в праздники апостольские и святительские.
Вседневный колокол, весом от 100 до 500 пудов, звонил каждый день.
Таковы были большие колокола колокольни. Малые же колокола носили общее название - зазвонные.
Кроме того, у наиболее замечательных по своему происхождению - по имени дарителя, историческим обстоятельствам (например, взятых как военные трофеи) - колоколов бывали еще и собственные имена.
Конечно, далеко не на каждой колокольне был полный и именно таких весовых категорий набор колоколов, и звонари обходились тем, что есть. Весь же комплект имеющихся на колокольне колоколов исстари назывался, как объясняет С.В.Максимов, "колокольной фамилией". (Максимовское "исстари" относится ко времени Петровских реформ - концу XVII - началу XVIII века, когда в русский язык массово внедрялась иностранная лексика: "род", "семья"" заменяли словом "фамилия"; тогда же колокола называли на итальянский лад - "кампаны"). Говоря же о колоколах конкретной церкви или колокольни, прибавляли ее название - такая-то колокольная фамилия.
Обычно звонили лишь в часть колоколов, и лишь в особо важных случаях в звоне участвовали все колокола - вся фамилия, такой звон назывался звоном во все колокола или во всю фамилию.
Колокола Ивана Великого - Ивановская колокольная фамилия - славились в России, их звон знали повсюду и прислушивались к нему.
Поэт пушкинской эпохи М.А. Дмитриев - автор сборника "Московские элегии", посвятил одну из них Кремлю и его колокольне:
Где благовестный звон Руси, во дни ее ликований,
Царских, народных торжеств, звонче кремлевского звона?
Где, в дни былые, созывный набат на Руси был слышнее?
Чуть железным своим языком и литыми из меди устами
Наш Великий Иван взговорит - Русь ту речь разумеет!