Валентин Распутин. Последний срок
Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти, время для которой вроде приспело: старухе было под восемьдесят. Она долго пересиливала себя и держалась на ногах, но три года назад, оставшись совсем без силёнок, сдалась и слегла. Летом ей будто легчало, и она выползала во двор, грелась на солнышке, а то и переходила с роздыхом через улицу к старухе Миронихе; но к осени, перед снегом, последняя мочь оставляла её, и она по утрам не в состоянии была даже вынести за собой горшок, доставшийся от внучки Нинки. А после того как старуха два или три раза подряд завалилась у крыльца, ей и вовсе приказали не подниматься, и вся её жизнь осталась в том, чтобы сесть, посидеть, опустив на пол ноги, а потом опять лечь и лежать.
За свою жизнь старуха рожала много, но теперь в живых у неё осталось только пятеро. Получилось так оттого, что сначала к ним в семью, как хорёк в курятник, повадилась ходить смерть, потом началась война. Но пятеро сохранились: три дочери и два сына. Одна дочь жила в районе, другая в городе, а третья и совсем далеко - в Киеве. Старший сын с Севера, где он оставался после армии, тоже перебрался в город, а у младшего, Михаила, который один из всех не уехал из деревни, старуха и доживала свой век, стараясь не досаждать его семье своей старостью.
В этот раз всё шло к тому, что старухе не перезимовать. Уже с лета, как только оно пошло на убыль, старуха стала обмирать, и только уколы фельдшерицы, за которой бегала Нинка, доставали её с того света. Приходя в себя, она тоненько, не своим голосом, стонала, из глаз её выдавливались слёзы, и она причитала:
- Сколь раз я вам говорела: не трогайте меня, дайте мне самой на спокой удти. Я бы тепери где-е была, если бы не ваша фельдшерица. - И учила Нинку: - Ты не бегай боле за ей, не бегай. Скажет тебе мамка бежать, а ты спрячься в баню, подожди, а потом скажи: нету её дома. Я тебе за это конфету дам - сладкую такую.

В начале сентября на старуху навалилась другая напасть: её стал одолевать сон. Она уже не пила, не ела, а только спала. Тронут её - откроет глаза, глянет мутно, ничего не видя перед собой, и опять заснёт. А трогали её часто - чтобы знать: жива, не жива. Высохла и ближе к концу вся пожелтела - покойник покойником, только что дыхание не вышло.
Когда окончательно стало ясно, что старуха не сегодня завтра отойдёт, Михаил пошёл на почту и отбил брату и сёстрам телеграммы - чтобы приезжали. После этого растолкал старуху, предупредил:
- Подожди, мать, скоро наши приедут. Повидаться надо.

Первой, уже на другое утро, приехала старшая старухина дочь Варвара. Ей добираться из района было недалеко, всего-то пятьдесят километров, и для этого ей хватило попутной машины. Варвара открыла ворота, никого не увидала во дворе и сразу, как включила себя, заголосила:
- Матушка ты моя-а-а!
Михаил выскочил на крыльцо:
- Погоди ты! Живая она, спит. Не кричи хоть на улице, а то соберёшь сейчас всю деревню.
Варвара, не глядя на него, прошла в избу, у старухиной кровати тяжело стукнулась на колени и, мотая головой, снова взвыла:
- Матушка ты моя-а-а!
Старуха не пробудилась, ни одна кровинка не выступила на её лице. Михаил пошлёпал мать по провалившимся щекам, и только тогда её глаза изнутри задвигались, зашевелились, пытаясь открыться, и не смогли.
- Мать, - тормошил Михаил. - Варвара приехала, погляди.
- Матушка, - старалась Варвара. - Это я, твоя старшая. Я к тебе повидаться приехала, а ты на меня и не смотришь. Матушка-а-а!
Глаза у старухи ещё покачались-покачались, словно чашечки весов, и остановились, сомкнулись. Варвара поднялась и отошла плакать к столу - где удобнее. Она рыдала долго, пристукивая головой о стол, зашлась в слезах и уже никак не могла остановиться. Возле неё ходила пятилетняя Нинка, пригибалась, чтобы заглянуть, почему Варварины слёзы не бегут на пол; Нинку прогоняли, но она, хитря, снова прокрадывалась и лезла к столу.
Вечером на счастливо подгадавшем пароходе, который ходит только два раза в неделю, приехали городские - Илья и Люся. Михаил встретил их на пристани и повёл в дом, где все они родились и выросли. Шли молча: Люся и Илья по узкому и шаткому деревянному тротуарчику, Михаил рядом, по комкам засохшей грязи. Деревенские здоровались с Люсей и Ильёй, но не задерживали разговорами, проходили и с интересом оглядывались. Из окон на приезжих таращились старухи и ребятишки, старухи крестились.

Варвара при виде брата и сестры не утерпела:
- матушка-то наша... Матушка-а-а!
- Погоди ты!, опять остановил её Михаил. - Успеешь.
Сошлись все у старухиной кровати - и Надя, Михаилова жена, тут же, и Нинка. Старуха лежала недвижимо и стыло - то ли в самом конце жизни, то ли в самом начале смерти. Варвара ахнула:
- Не жива.
На неё никто не цыкнул, все испуганно зашевелились. Люся торопливо поднесла ладонь к открытому рту старухи и не почувствовала дыхания.
- Зеркало, - вспомнила она. - Дайте зеркало.
Надя кинулась к столу, на ходу вытирая о подол осколок зеркала, подала его Люсе; та торопливо опустила осколок к бескровным старухиным губам и с минуту подержала. Зеркало чуть запотело.
- Жива, - с облегчением выдохнула она. - Жива наша мама.
Варвара опять спохватилась плакать, будто услышала всё не так, Люся тоже опустила слезу и отошла. Зеркальце попало к Нинке. Она принялась на него дуть, заглядывать, что с ним после этого будет, но ничего интересного для себя не дождалась и, улучив момент, сунула зеркальце к старухиному рту, как только что делала Люся. Михаил увидел, при всех отшлёпал Нинку и вытолкал из комнаты. Нинкин рёв заглушил плач Варвары, и Варваре пришлось умолкнуть. Она вздохнула:
- Ах матушка ты наша, матушка.
Надя спросила, куда подавать на стол - сюда, в комнату, или на кухню. Решили, что лучше в кухню - чтобы не тревожить мать. Михаил принёс бутылку водки и бутылку портвейна, водку разлили себе и Илье, портвейн сёстрам и жене.
- Татьяна наша сегодня уж не приедет, - сказал он. - Ждать не будем.
- Сегодня не на чем больше, ага, - согласился Илья. - Если вчера получила телеграмму, сегодня на самолёт, в городе пересадка. Может, сейчас в районе сидит, а машины на ночь не идут, ага.
- Или в городе.
- Завтра будет.
- Завтра обязательно.
- Если завтра, то успеет.
Михаил на правах хозяина первый поднял рюмку:
- Давайте. За встречу надо.
- А чокаться-то можно ли? - испугалась Варвара.
- Можно, можно, мы не на поминках.
- Не говорите так.
- А, теперь говори, не говори...
- Давно мы вот так все вместе не сидели, - с взволнованной грустью сказала Люся. - Татьяны только нет. Приедет Татьяна, будто никто никуда не уезжал. Мы ведь раньше всегда за этим столом и собирались, в комнате только для гостей накрывали. Я даже на своём месте сижу. А Варвара не на своём. И ты, Илья, тоже.

В.Распутин

- Где уж там - не уезжали! - стал обижаться Михаил. - Уехали, и совсем. Одна Варвара заглянет, когда картошки или ещё чего надо. А вас будто и на свете нету. -
- Варвара тут рядом.
- А вам прямо из Москвы ехать, - поддела Варвара. - День на пароходе - и тут. Уж хоть бы не говорили, раз за родню нас не признаёте. Городскими стали, была охота вам с деревенскими знаться!
- Ты, Варвара, не имеешь никакого права так говорить, - разволновалась Люся. - При чём здесь городские, деревенские? Ты думай, о чём говоришь.
- Ага, у Варвары, конечно, нету права говорить. Варвара не человек. Чё с ней разговаривать? Так, пустое место. Не сестра своим сёстрам, братовьям. А если спросить тебя: сколько ты дома до сегодняшней поры не была? Варвара не человек, а Варвара матушку нашу проведывала, в год по скольку раз проведывала, хоть у Варвары не твоя семья, побольше. А теперь Варвара и виноватая сделалась.
- Давно не была - чего там! - поддержал Варвару Михаил. - У нас ещё Нинка не родилась, приезжала. А Илья в последний раз был - когда с Севера переехал. Ещё Нинку Надя от груди отнимала. Помнишь, горчицей соски мазали, ты смеялся?
Илья помнил, кивнул.
- Не могла, вот и не приезжала, - обиженно сказала Люся.
- Захотела - смогла бы, - не поверила Варвара.
- Что значит - смогла бы, если я говорю: не могла?
С моим здоровьем, если в отпуске не подлечиться, потом весь год будешь по больницам бегать.
- У Егорки всегда отговорки.
- При чём здесь какие-то Егорки и отговорки?
- А так, ни при чём. Вам уж и слова сказать нельзя. Важные стали.
- Ладно вам, - сказал Михаил. - Поехали ещё по одной. Чего она будет киснуть?
- Поди, хватит, - предупредила Варвара. - Вам, мужикам, только бы напиться. Матушка при смерти лежит, а они тут разгулялись. Не вздумайте ещё песни петь.
- Песни никто и не собирается петь. А выпить можно. Мы сами знаем, когда можно, когда нельзя - не маленькие.
- Ой, да с вами только свяжись.
Вот так они сидели и разговаривали за длинным деревянным столом, сколоченным их покойником-отцом лет пятьдесят назад. Все они, пожив отдельно, теперь мало походили друг на друга. Посмотреть на Варвару, она по виду годилась им в матери, и хотя только в прошлом году ей пошёл шестой десяток, выглядела она много хуже этого и уже сама походила на старуху, да ещё, как никто в родове, была толстой и небыстрой. Одно она переняла от матери: рожала тоже много, одного за другим, но к той поре, когда она стала рожать, рябятишек научились оберегать от смерти, а войны для них ещё не было - поэтому все они находились в целости и сохранности, только один парень сидел в тюрьме. Радости в своих ребятах Варвара видела мало: она училась и скандалила с ними, пока они росли, мучится и скандалит сейчас, когда выросли. Из-за них раньше своих годов и состарилась.
За Варварой у старухи шёл Илья, потом Люся, Михаил и последней была Татьяна, которую ждали из Киева.
Илью из-за малого роста до армии звали Ильёй-коротким, и, хоть длинного Ильи в деревне не было, прозвище это так и пристало к нему. Оттого, что больше десяти лет он прожил на Севере, волосы у него сильно повылезли, голова, как яйцо, оголилась и в хорошую погоду блестела, будто надраенная. Там, на Севере, он и женился, да не совсем удачно, без поправки: брал за себя бабу нормальную, по росту, а пожили, она раздалась в полтора Ильи и от этого осмелела - даже до деревни доходили слухи, что Илья от неё терпит немало.

Люсе тоже уже больше сорока, но ей ни за что столько не даёшь: она не по-здешнему моложавая, с чистым и гладким, как на фотокарточке, лицом и одета не как попало. Люся уехала из деревни сразу после войны и за столько лет научилась, конечно, у городских за собой доглядывать. Да и то сказать: какие у неё ещё заботы без ребятишек? А ребятишек Люсе бог не дал.
У Михаила - не то что у Ильи - волосы по-цыгански густые и кудрявые, борода и та курчавится, завивается в колечки. Лицом он тоже чёрный, но чернота эта больше от солнца да от мороза - летом у реки на погрузке, зимой в лесу на валке - круглый год он на открытом воздухе.
Вот так они сидели и разговаривали за длинным кухонным столом, чтобы не мешать умирающей матери, ради которой впервые за много лет собрались в родном доме. Не хватало только Татьяны. У Михаила с Ильёй ещё было что выпить, женщины отставили от себя рюмки, но не вставали - сидели, размякнув от встречи и разговоров, от всего, что выпало им в этот день, боясь того, что выпадет завтра.
- Надо было мне сразу и Володьке телеграмму отправить, - говорил Михаил. - Теперь бы уж здесь сидел, возле нас. Охота на него посмотреть, какой стал.
- Он где? - спросил Илья.
- В армии. Второй год уж доходит. Летом обещался приехать в отпуск, да, видать, проштрафился - не пустили. Пишет, что кто-то там из его отделения с поста ушёл, а его как командира наказали. Может, и сам что натворил, там это недолго. Как думаешь, отпустят его, нет, если к бабке?
- Должны отпустить.
- Надо было вчера сразу и отбить. Дурака свалял. Думаю, как написать, чтоб не прискреблись? Внук всё же, не сын.
- Так бы и написал: бабка плохая, срочно приезжай, - посоветовала Варвара.
Надя вся натянулась от потерянного счастья уже сейчас видеть перед собой сына.
- Я ему это же говорила, так он разве будет слушать?
- Подождите уж немножко, - сказала Люся.
- Лучше подождать, ага. А то можно только всё испортить. Потом уж сразу: так и так. На похороны должны отпустить.
- Ой-ёй-ёшеньки, - вздохнула Варвара. - Не думали, не гадали. Одна матушка на всех, и вот.
- Сколько тебе их надо? - хмыкнул Илья.
Варвара обиделась:
- Ты прямо как неродной! Всё с подковырочкой. Всё хочешь из меня дуру сделать. А я не дурней тебя, можешь не подковыривать.
- Я и не думаю, что дурней. Чего это ты взъелась?
- Ага, не думаешь.
Люся тихонько спросила у Нади:
- У вас швейная машинка есть?
- Есть, только я не знаю, шьёт ли она. Давно уж не открывала.
- Сегодня стала смотреть, а у меня, как назло, ни одного чёрного платья, - объяснила Люся. - Побежала в магазин, материал купила, а шить, конечно, некогда было, только скроила. Придётся здесь.

- Не успеете сегодня.
- Успею, я быстро шью. Потом, когда лягут, тут, в кухне, и устроюсь.
- Ладно, я достану, посмотрите.
Перед тем, как укладываться, сошлись опять возле матери, чтобы знать, с чем ложиться. Люся попробовала найти пульс и кое-как нащупала его - чуть живой. Михаил не утерпел и подёргал мать за плечо, и тогда вдруг услыхали, как откуда-то изнутри донёсся стон не стон, храп не храп, будто и не материн вовсе, чужой, будто, занятая своим делом, огрызнулась смерть. На Михаила зашикали, но от этого звука сделалось всем не по себе, даже Нинка полезла к Наде, присмирела.
- Хоть бы до белого дня дожила, - всхлипнула Варвара и умолкла.
Стали укладываться. Изба была большая, но по-деревенски перегорожена всего на две половины: в одной лежала старуха, а в другой спала Михаилова семья. Надя себе и Михаилу постелила на полу, а свою кровать отдала Люсе. Для Варвары нашлась раскладушка, которую поставили на старухиной половине, чтобы Варвара присматривала за матерью. Там же собирались положить на пол Илью, но он захотел спать в бане; баня у Михаила была чистая, без сажи и прелого духа. и стояла в ограде. Илье дали доху и фуфайки под низ, а наверх ватное одеяло, и он ушёл, сказав, чтобы в случае чего будили.
Электричество у старухи выключили, зажгли лампу. Решили держать свет всю ночь, только убавили фитиль.
Надя достала машинку, поставила её на тот же стол, за которым сидели, и Люся сначала испробовала её ход на тряпке. Машинка шила хорошо.
- Ложись, - сказала Люся Наде. - Усни, пока можно.
Неизвестно ещё, какая сегодня будет ночь.
Надя ушла. Её о чём-то спросил Михаил, она что-то ответила - всё шёпотом.
Застрекотала машинка, и Люся сама испугалась, выпустила ручку - до того громким, как стрельба, показался её стук. На него тут же пришлёпала испуганная Варвара. Увидев Люсю, чуть остыла:
- Слава тебе господи! Думаю, кто тут такой. Прямо всю затрясло. Чё это тебе приспичило?
Люся не ответила, шила.
- На похороны, чё ли, чёрное-то приготовляешь?
- Не понимаю: неужели об этом обязательно надо спрашивать?
- А чё я такого сказала?
- Ничего.
- Шей, я тебе ничё не говорю. Я вот посижу возле тебя маленько и уйду. Мешать не буду.
Варвара придвинула табуретку, пристроилась сбоку. Она так и не разделась, только отцепила чулки, и они стянутой кожей болтались ниже колен.
Где-то на реке отдалённо и сдавленно гуднул пароход, потом ещё и ещё.
Варвара подняла голову, прислушиваясь, от напряжения сморщилась:
- Чё это он кричит?
- Не знаю. Сигналы кому-то подаёт.
- Другого места не нашёл, где подавать. Прямо всю перевернуло.
Она ещё посидела и нехотя поднялась:
- Пойду. Ты долго здесь будешь?
- Пока не сошью.
- Не надо было нам сегодня ложиться, ох не надо было, - покачала головой Варвара. - Сидели бы, разговаривали - всё веселей. Чует моё сердце: не к добру это.
Она ушла, но скоро воротилась, пугая Люсю, прислонилась к стенке.
- Что? - спросила Люся.
- Или уж мне кажется, или правда. Иди посмотри. Иди.
Люся не поверила, но сказать, что не верит, не смогла, пошла к матери. Она держала её руку но слышала за своей спиной только тяжёлое, со свистом, дыхание Варвары: и-а, и-а, и-а. Пришлось отогнать её, и лишь тогда, и то не сразу, до Люси донеслись, угадываясь, будто за много-много километров, совсем тихие, теряющиеся толчки. Ей показалось, что с прошлого раза они стали ещё слабей и шли не подряд, а через один.
- Ты ложись, жалея сестру, сказала Люся. - Я, пока шью, буду смотреть, потом разбужу тебя.
- Да разве я усну? - по-ребячьи захныкала Варвара. - Илья хитрый какой, ушёл из избы, а тут как хошь. Разве мне теперь до сна? Всё буду думать, как да что. Лучше я возле тебя посижу.
- Сиди, если хочешь.
- Я тихонько буду.
Она опять пристроилась рядом, вздыхая, трогала материал, смотрела, как Люся шьёт.
- Ты это платье после с собой обратно повезёшь, нет? - спросила она.
- А что?
- Я к тому, что, если не повезёшь, я могла бы взять.
- Зачем оно тебе? Оно же на тебя не полезет.
- Я не себе. У меня девка уж с тебя вымахала. На неё как раз будет.

Край распутинских рассказов и повестей - берега Ангары
(фото из моего архива)

Провода в правом верхнем углу кадра - это высоковольтная ЛЭП, протянувшаяся от Братской ГЭС в сторону Иркутска, Ангарска (главного первоначального объекта энергообеспечения, т.е. высокоскоростных центрифуг по обогащению яд.плутония). Теперь все эл.сети страны составляют единую энергосистему. Когда случилась авария на КрасГЭС, недостаток эл.энергии восполнялся с Иркутскэнерго.
Но сельхозугодьям территории пришли кранты.

- А что твоей девке нечего носить?
- Оно, можно сказать, и нечего. Есть у неё платьишки, да уж поизносились. А девке, известно, пофорсить охота.
- В чёрном-то какой же форс?
- Она у меня не привередливая. В дождь когда выйти. В цветастом не пойдёшь.
Люся пообещала:
- Уезжать буду - отдам.
- Я так и скажу: от тётки, - обрадовалась Варвара.
- Говори как хочешь.

Когда замолчали и Люся остановила машинку, стало слышно, как кто-то храпит на Михаиловой половине. Варвара насторожилась:
- Кто бы это? - Потом, когда храп окреп, рассердилась: - Бессовестный какой! Нашёл время. Прямо ни стыда ни совести у людей. Сын родной называется. - Она умолкла и вдруг жалостно попросила: - Пойдём ещё раз посмотрим. Я одна боюсь.
Старуха была всё так же: жива и не жива. Всё умерло в ней, и только сердце, разогнавшись за долгую жизнь, продолжало шевелиться. Но видно было: совсем-совсем мало осталось ему держаться. Может, только до утра.
Пока Люся шила, Варвара так и не легла. И то потом Люсе пришлось уступить ей свою кровать, а самой ложиться на раскладушку - иначе Варвара всё равно не дала бы ей уснуть.
2
В свой черёд засветилось утро, стало проясняться, но ещё до солнца с реки нанесло такого густого и непроглядного тумана, что всё в нём утонуло, потерялось. Утробно кричали по деревне коровы, горланили петухи, коротко и приглушённо, будто рыба плещет в воде, доносились людские звуки - всё в белой, моросящей зге, в которой только себя и видать. Светало теперь и без того поздно, а тут ещё этот туман украл утро, заставил тыкаться наугад.
Первой в старухиной избе поднялась Надя. До недавней поры её постоянно будила, услыхав корову, свекровь, и Надя, если даже она не спала, всё равно начинала утро только после того, как её позовёт из своей кровати старуха. Вот и сейчас она встала не сразу, а по привычке подождала старухиного голоса, хоть и знала, что его не будет. Его и не было, зато, надсажаясь, кричала недоеная корова, и Наде пришлось подняться. Всё время помня о старухе и боясь узнать, умерла она или не умерла, Надя неслышно оделась и крадучись вышла из избы, в сенях сняла с гвоздя подойник.
Следом за ней тут же поднялась привыкшая рано вставать Варвара. Она увидела, что Нади нет, а все остальные спят, и кряду раз пять громко и тяжело вздохнула, оканчивая вздохи тяжёлым стоном, чтобы разбудить Михаила, который спал на полу. Но он даже не пошевелился. Тогда Варвара вздохнула для себя и сама не заметила, что вздохнула; ей стало страшновато в доме, где всех живых будто заговорили сном. Стараясь кому-то не выдать себя, она тихонько, с опаской, прошла ко второй половине, где лежала старуха, и в дверях остановилась. Дверей в избе, кроме входной, не было, а был только дверной проём - в нём Варвара и встала, боязливо заглядывая в полутёмную комнату. Старухиного лица она не увидала, оно было загорожено спинкой кровати, но что-то - живое или уже мёртвое - находилось под одеялом, а пройти вперёд, поглядеть Варвара не осмелилась и подалась обратно, думая, что сначала надо сходить на двор, чтобы не бегать после, когда будет не до того.
С улицы Варвара и Надя воротились вместе; Надя принялась в кухне процеживать через марлю молоко, Варвара топталась тут же, заходила то с одного боку, то с другого. На столе по-прежнему стояла машинка, оставшаяся после Люси, и Надя шёпотом спросила:
- Сшила она вчера, нет?
- Сшила, - так же шёпотом ответила Варвара. - По мелочи только кой-чего не успела. - И не выдержала больше, взмолилась: - Пойдём разбудим её. Прямо не могу.
- Сейчас. Молоко вынесу.
Как привязанная, Варвара пошла за Надей в сени, потом ещё раз, потому что одна банка осталась, а Варваре прихватить её было не в ум, так и моталась туда-обратно ни с чем. Наконец Надя освободилась, вытерла о тряпку руки и первая зашла на старухину половину.

Люся спала, и было видно, что она спит, про старуху сказать это никто бы не взялся. Надя взглянула на свекровь и скорей отвела глаза, а Варвара и посмотреть испугалась, стала теребить Люсю. Люся проснулась сразу и сразу вскочила, раскладушка от её толчков отъехала в сторону.
- Что? - спрашивала Люся. - Что?
Варвара приготовилась плакать:
- Не знаю. Сама не знаю. Ты погляди.
Приходя в себя, Люся пригладила руками волосы, надела халат, лежавший рядом на табуретке, и подошла к матери. Уже научившись распознавать жизнь, она подняла старухину руку и тут же уронила её, отшатнулась: старуха вдруг тонко и жалобно простонала и опять застыла. Варвара запричитала:
- Матушка ты моя, матушка-а! Да открой же ты свои глазыньки-и!
Прибежал в кальсонах Михаил, спросонья не понял:
- Отмаялась? Ох, мать, мать... Надо телеграмму Володьке отбить.
- Ты что?! - остановила его Надя. - Ты почему такой-то?
Люся, нащупав у матери пульс, облегчённо сказала:
- Жива.
- Живая?! - Михаил повернулся к Варваре, вскипел: - Какую холеру ты тогда здесь воешь, как при покойнике? Иди на улицу - Нинку ещё разбудишь! Завела свою гармонь.
- Тише! - потребовала Люся. - Идите отсюда все.
Сама она ещё до еды, пока Надя жарила картошку, села замётывать на новом платье петли и пришивать пуговицы, которые тоже привезла с собой из города.
Варвара со слезами пошла в баню, растолкала Илью:
- Живая наша матушка, живая.
Он заворчал:
- Живая - так зачем будишь?
- Сказать тебе хотела, обрадовать.
- Выспался, тогда и сказала бы. А то в рань такую.
- Да уж не рано. Это туман.

Туман держался долго, до одиннадцатого часа, пока не нашлась какая-то сила, которая подняла его вверх. Сразу ударило солнце, ещё ядрёное, яркое с лета, и вся местность повеселела, радостно натянулась. Пошёл сентябрь, но осенью ещё и не пахло, даже картофельная ботва в огородах была зелёной, а в лесу только кое-где виднелись коричневые подпалины, будто прихватило солнцем в жаркий день.
В последние годы лето и осень как бы поменялись местами: в июне, в июле льют дожди, а потом до самого покрова стоит красное вёдро, которое и хорошо, что вёдро, и плохо, что не в своё время. Вот и гадай теперь бабы, когда копать картошку: по старым срокам оно вроде бы и пора, и охота, пока стоит погода, дать картошечке как следует налиться - какой там летом был налив, когда она, как рыба, плавала в воде. Если подождать, вдруг опять зарядит ненастье - попробуй её потом из грязи выколупывать. И хочется и колется, никто не знает, где найдёшь, где потеряешь. Так же и с сенокосом: один свалил траву по старинке и сгноил её всю под дождём, другой пропьянствовал, не вышел, как собирался, и выгадал. Погода и та стала путаться, как выжившая из ума старуха, забывать, что за чем идёт. Люди говорят, что это от морей, которых понаделали чуть ли не на каждой реке.

Наутро Надя изжарила свежую, только что подкопанную картошку и к ней в глубокой чашке поставила солёные рыжики, при виде которых Люся ахнула:
- Рыжики! Самые настоящие рыжики! Я уже забыла, что они ещё есть на свете - сто лет не ела. Даже не верится.
- Рыжики - это ага, - причмокнул Илья. - Это вам не что-нибудь. Вот если бы к рыжикам да ещё что-нибудь - это ага!
Чего ж ты их вчера-то не поставила, - упрекнул Михаил Надю. - К выпивке оно в самый раз бы было. А так это только переводить их.
Надя, покрасневшая, обрадованная тем, что угодила гостям, объяснила:
- Я вчера и хотела достать, да думаю, не усолели, я ведь их недавно совсем и поставила. А утром полезла, стала пробовать - вроде ничё. Думаю, дай достану, может, кому в охотку придутся. Кушайте, если нравятся.
- Там ещё-то у тебя остались?
- Немножко есть. Собирать-то никак и некому. Люди таскают, каждый день вижу, а у меня всё руки не доходят, то одно, то другое. В это лето всего два раза и сбегала, и то где поближе.

- У нас Татьяна раньше любила рыжики собирать, - вспомнила Люся. - Все места знала. Я с ней как-то пошла, она ещё совсем девчонкой была, а не успела я оглянуться, у неё уже полное ведро. Спрашиваю: "Ты где их взяла?" - "Здесь". - "Почему они тебе попадаются, а мне нет?" - "Не знаю". Я говорю: "Ты их, наверное, заранее нарвала и где-нибудь спрятала, чтобы мне доказать". Она обиделась, ушла от меня. Так, поодиночке, и домой вернулись: она с полным ведром, а у меня только-только дно прикрыло.
- А она до конца никогда не выбирала, - объяснил Михаил. - Если маленький - оставит, а на другой день придёт, он уже подрос. Всё помнила. Она и меня с собой таскала. Мне что: скорей бы нарвать, что попадёт - да домой. А она увидит: если я маленький сорвал - ну на меня! Один раз разодрались в лесу. Я сам-то больше любил подосиновики собирать - быстрей, они всё больше гнёздами растут.
- Лучше всех у нас Илья грибы собирал, - засмеялась Люся. - Набьёт в ведро травы, а сверху положит несколько грибов, будто ведро полное.
- Было, ага, - с удовольствием признался Илья.
- А помните, как мама всех нас отправляла рвать дикий лук за Верхнюю речку? Там какое-то болото было, а лук рос на кочках. Все вымокнем, вымажемся, пока нарвём, - даже смотреть смешно. Мешки сложим на сухом месте и прыгаем с кочки на кочку. И ещё соревновались, кто больше нарвёт, даже воровали друг у друга. А за чесноком плавали на остров, там же, напротив Верхней речки...
- На Еловик, - подсказал Михаил.
- На Еловик, да. Там ещё косили для колхоза, вся деревня туда переезжала во время сенокоса. Помню, как я гребла: жарко, пауки жалят, сено лезет в волосы, под одежду...
- Пауты, поди, а не пауки, - буркнула Варвара. - Пауки паутину по углам плетут, а не жалят.
- Может, и пауты. Всё равно у них какое-то другое название, это здесь так зовут. А для себя мы косили на другом острове... сейчас вспомню, как он называется. Тоже деревянное такое название.
- Лиственничник.
- Да, Лиственничник. А сколько смородины было на нём - кусты лежат на земле от ягоды! Ешь, ешь, потом даже язык болит, все зубы отобьёшь. Крупная такая смородина, вкусная. Час - и полное ведро. Там и теперь её, наверное, много.
- Не-е-ет, что вы! - махнула рукой Надя. - Нету. Кустов и тех, считай, не осталось. Как леспромхоз стал, всё унесли. Так только, поесть когда, и то ходишь, ходишь...
- Ой как жалко!
- А сколько было синей ягоды на вышке! Тоже нету. Скот вытоптал, и люди совсем не жалеют.
- Что ж вы это так?
- Кто их знает! Хватают, будто в последний раз. С кустами попалось - с кустами, с листьями - с листьями унесут.
- Ну рыжики-то, говорите, есть?
- Рыжики в этом году есть. Люди таскают.
- Надо хоть за рыжиками сходить.
- По рыжики-то сходить - можно было, поди, без телеграммы сюда приехать, - кольнула Варвара.
Люсю это разозлило:
- С тобой, Варвара, совершенно невозможно стало разговаривать. Что ни скажи, всё не так, всё не так, всё не по тебе. Нельзя же только потому, что ты старше, так относиться к каждому нашему слову. Не забывай, пожалуйста, мы тоже достаточно взрослые и, наверное, понимаем, что делаем. Что такое, в конце концов?!
- Да никто ничё и не говорит, я не знаю, чё ты на меня взбеленилась.
- Я же ещё и взбеленилась!
- Я ли чё ли?

- Да вы кушайте, - стала просить Надя. - А то картошка совсем остынет. Холодная она невкусная. И рыжики хвалили, хвалили, а сами не берёте. Кушайте все, а то теперь до обеда.
- Татьяна должна подъехать. Соберёмся.
- К обеду должна, ага.
- Если из района, может, и раньше.
- Поди, в заезжей или у чужих людей ночевала, а к нам не пошла, побрезговала, - заранее пожаловалась Варвара.
- Нет, Татьяна обязательно зайдёт, - сказал Михаил. - Татьяна у нас простая.
- Была простая, а теперь ещё надо поглядеть какая, - стояла на своём Варвара. - Сколько дома не была.
- Ей дальше всех ехать, оттуда сильно-то не набываешься.
- А кто велел ей туда забираться? Уж если ей обязательно военный был нужон, они везде теперь есть, могла бы поближе где подыскать. А то, как сирота казанская, без огляду улетела.
Люся бессильно покачала головой:
- С нашей Варварой лучше не спорить. Она всегда права.
- Не любите когда правду-то говорят.
- Вот видите. - Люся поднялась из-за стола, поблагодарила: - Спасибо, Надя. С таким удовольствием поела рыжиков.
- Да вы их мало совсем и брали. Не за что и спасибо говорить.
- Нет, для меня не мало. Мой желудок уже отвык от такой пищи, поэтому я боюсь его сразу перегружать.
- От рыжиков поносу не будет, - примирительно сказала Варвара. - Они для брюха невредные. Я по себе это знаю, и ребятишки у меня никогда от рыжиков не бегали. - Она не поняла, почему Люся, охнув, ушла, и спросила у братьев: - Чё это она?
- Кто её знает.
- Прямо ничё и сказать нельзя.
- А ты с ней по-городскому разговаривай, по-интеллигентному, а не так, - посмеиваясь, посоветовал Илья.
- Я-то по-городскому не умею, во всю жисть только раз там и была, а она-то, поди, из деревни вышла, могла бы со мной и по-деревенски поразговаривать.
- Она, может, разучилась.
- Она разучилась, я не научилась, - чё ж нам теперь, и слова не сказать?
После завтрака Михаил и Илья сели на крыльцо курить. День разгуливался, небо вместе с туманом отодвигалось всё выше и выше, в синих, обрывающихся вдаль разводьях для него уже не хватало человеческого взгляда, который пугался этой красивой бездонности и искал что поближе, на чём можно остановиться и передохнуть. Лес, приласканный солнцем, засветился зеленью, раздвинулся шире - на три стороны от деревни, оставив четвёртую для реки. Во дворе перед глазами мужиков без всякой надобности, просто так, по своей охоте кудахтали и били крыльями курицы, чирикали молодки, от тепла и удовольствия повизгивал привалившийся к огородному пряслу боров.

Вышла Нинка, со сна её ослепило солнцем; она прикрыла глаза ладошками, сморщилась, потом, когда глаза привыкли, шмыгнула за поленницу и села. К ней пристала курица, норовя зайти сзади. Нинка закышкала на курицу, завертелась и нечаянно выехала голой попой из-за поленницы. Михаил крикнул:
- Нинка, я тебя, как кошку, носом буду тыкать, так и знай. Сколько раз говорить тебе, чтоб подальше ходила!
Нинка спряталась, обиженно отговорилась:
- Курицы склюют.
- Я тебе покажу - курицы.
Деревня после утренней уборки унялась: кому надо было на работу - ушёл, хозяйки, управившись со скотиной, справляли теперь по дому дела негромкие и неслышные, а ребятишки ещё не успели высыпать на улицу, - было спокойно, ровно, с редкими, привычными звуками: животина ли прокричит, или скрипнет калитка, или где-то сорвётся как бы ненароком человеческий голос - все не для слыху и не для отклика, а для того лишь, чтобы кругом при живых не казалось пусто и мёртво. Этот выдавшийся от часу между утром и обедом покой смирял и шумы и движения, ладил с ясным, светящимся теплом, падающим с открытого неба, тихо и невидно возносил деревню, отогревая её после ночи.
- Видать, невредная у нас всё же мать была, - сказал Михаил, тронутый ласковой, манящей тишиной. - И день для неё вон какой выдался. Не каждому такой дают.
- Погода установилась, ага, - отозвался Илья.
- Нам, однако, надо вот что сделать. Пока в магазине белая есть, надо, однако, взять. А то, если завтра деньги привезут, её всю порастащат. Потом бегай.
- Водку, что ли?
- Но. Белую. А эту, красную, я не уважаю. Она для меня что есть, что нету. С неё, с холеры, утром голова не дай бог болит. - При воспоминании о похмелье Михаила передёрнуло. - Как чумной весь день ходишь.
- Всё равно для женщин взять придётся.

- Немножко возьмём, и хватит. Куда её много? Теперь женщины тоже не сильно-то её пьют. Всё больше нашу.
- Кругом равноправия требуют?
- Но.
Они хитро и понимающе улыбнулись, но заводить весёлый у мужиков разговор о равноправии сейчас было не время, и они оставили его. Илья спросил:
- Сколько водки будем брать?
- Так не знаю, - пожал плечами Михаил. - Ящик, однако, надо. Меньше и делать нечего. Полдеревни придёт. Позориться тоже неохота, у нас мать будто не скупая была.
- Ящик возьмём, ага.
- У тебя с собой какие-нибудь деньги есть?
- Пятьдесят рублей есть.
- Да я сейчас у Нади возьму. Хватит нам.
- У сестёр брать будем?
- У Варвары и брать нечего. У Люси можно спросить, у неё, наверно, денег много. Пускай даёт. Тоже родная дочь, не приёмная - как её будешь отделять? Ещё обидится.
- Сейчас сразу пойдём?
- А чего тянуть? Я вот Надю найду, и пойдём. Нет, взять надо, а то её завтра, если получку привезут, как пить дать не будет. Я знаю, у нас тут это так. Чуть рот разинул - и всё, переходи на воду. В другое время оно, конечно, и перетерпеть можно, а раз уж у нас такое дело, позору не оберёшься. Нет, мать надо проводить как следует, на мать нам пожаловаться нельзя. - Михаил первый поднялся, не прерываясь раскинул: - Давай так: я к своей пойду, у нас там тоже должно немножко остаться, а ты давай к сестре, а то мне, вроде как хозяину, не ловко у неё спрашивать. И туда. Это мы правильно догадались. Взять надо, взять, теперь уж дожидаться нечего.
Скоро они ушли, возбуждённые тем, что идут за выпивкой и возьмут её много, столько, что одному и не унести. Магазин находился недалеко, народу в нём перед получкой никого не было. и они не задержались там, позвякивая бутылками, притащили ящик и поставили его в кладовке.
- Ну вот, - сказал Михаил. - Когда она на месте, оно спокойней. Пускай стоит, ей тут ни холеры не будет. А эту, портвейную, в любой момент можно взять, на неё сильно-то охотников нету.
В избе вдруг заголосила Нинка, и Михаил открыл дверь, хотел прикрикнуть на дочь, но увидал, что её уже взяли в оборот все три женщины, и прислушался.
- Она сама-а, - тянула Нинка.
- Что сама? Что? - тормошила девчонку Люся.
- Это не я-а. Она сама-а...
- Да что она сама? Ты скажи. Ты говорить умеешь?
- Она сама глазы открыла и сама меня увидела...
- Ну и что?
- "Сама её увидала", - передразнила Нинку Надя. - А почему я тебя увидала, что ты к ней в чемодан лезешь? Тебя кто туда просил? Чего ты там забыла?
- Она сама мне показала! - выкрикнула Нинка. - Ты не видала и не говори.
- Я вот тебе поразговариваю так с матерью. Ишь, за моду взяла. У кого только и научилась...
- Подожди, Надя, - остановила её Люся и опять наклонилась к Нинке: - Куда она тебе показала?
- Куда... куда... Под кровать.
Надя объяснила:
- Она там в своём чемодане конфеты для неё держит.
- А как она тебе показала? - продолжала допытываться Люся. - Расскажи нам подробнее. Как это было? Ну?
- Я на неё смотрела, а она на меня не смотрела, а потом глаза открыла и тоже начала смотреть. И показала.
- Она тебе ничего не говорила?
- Не говорила.
- Ой-ёшеньки, - тяжело вздохнула Варвара. Чё же это будет-то?
- Она у нас вообще-то не пакостливая, - вступился за Нинку Михаил. - Никогда не замечали. Может, на мать, правда, озаренье какое перед смертью нашло. А Нинка тут подвернулась.

Упоминание о смерти заставило их насторожиться, присмиреть, даже задышали с опаской, словно воздух уже был отравлен въедливой потусторонней затхлостью, пускать которую живым в себя нельзя. Потом тихонько придвинулись к старухиной кровати, стараясь найти в матери перемены, и не нашли: теперь, когда свет стал богаче, чем утром, лицо старухи казалось ещё мертвее, но сердце по-прежнему продолжало колотиться, не пуская её оторваться от людей.
Михаил вышел на улицу к Илье, который всё это время забавлялся тем, что крошил курицам хлеб, и рассказал:
- Нинка говорит, мать-то наша глаза открывала.
- Смотри-ка ты! - удивился Илья, отпугивая ногой петуха. - Чего это она?
- Не знаю.
- А жива?
- Живая. Смотрели.
День всё же выдался с умыслом, не просто так, и умысел этот вполне мог касаться старухи - день был мягкий и лёгкий и ровно сошёлся над самой деревней, а то и над самой старухиной избой. Время уже придвигалось к обеду, а он так и не расшумелся, тёк тихо и близко, оберегая кого-то от вредного беспокойства. Небо с утра приспустилось ниже и вроде бы задумалось, но не сильно, в ожидании. В сентябре дни тоже стоят не молоденькие, много чего с весны повидали, а этот, похоже, и вовсе всё под собой знал и в чём-то, может, хотел помочь старухе, чтобы не находиться ей больше на суровом, судном месте, - только и надо было: незаметно передвинуть её вперёд или назад, чуть подтолкнуть оттуда, где она застряла.

Михаил и Илья, притащив водку, теперь не знали, чем заняться: всё остальное по сравнению с этим казалось им пустяками, и они маялись, словно через себя пропуская каждую минуту. Они поговорили о том, что Татьяны почему-то всё нет и нет, хотя можно было уж десять раз приехать, Илья спросил у Михаила, когда ему на работу, и Михаил ответил, что он на эти дни отпросился, - слова выходили пресные, без особой надобности и не складывались в разговор. Братья понимали, что сейчас всё главное для них состоит в том, чтобы ждать, но и ждать тоже можно по-разному, и они исподволь уже начали тревожиться, так ли ждут, как надо, не теряют ли даром время. Напоминание об умирающей матери не отпускало, но сильно и не мучило их: то, что надо было сделать, они сделали - один дал известие, другой приехал, и вот водку вместе принесли - всё остальное зависело от самой матери или от кого-то там ещё, но не от них - не копать же в самом деле могилу неготовому человеку! Всегда у них была работа, а тут вдруг её не стало, потому что перед бедой, которая заступила за порог, справлять постороннюю работу считалось нехорошо, а от самой беды никакого дела больше не шло.
- Скажи всё же, а, - начал опять разговор Михаил. - Ведь знали, что вечно жить не будет, что близко уж. Вроде привыкнуть должны, а не по себе.
- А как иначе, - подтвердил Илья. - Мать.
- Мать... это правильно. Отца у нас нет, а теперь мать переедет, и всё, и одни. Не маленькие, а одни. Скажем, от нашей матери давно уж никакого толку, а считалось, первая её очередь, потом наша. Вроде загораживала нас, можно было не бояться. А теперь живи и думай.
- А зачем об этом думать? Думай не думай...
- Оно и незачем, а всё равно. Вроде как на голое место вышел, и тебя видать. - Михаил крутнул кудрявой головой, промолчал. - Опять же о своих ребятах если сказать. При живой бабке они всё будто маленькие, и сам ты молодой, а теперь вот, умри она, ребяты сразу начнут тебя вперёд подталкивать. Они же, холеры, растут, их не остановишь.
Михаил не успел закончить - выскочила Надя, быстро, не своим голосом позвала:
- Мужики, идите скорей. Скорее.
- Что там такое?
- Мать...
Пока они подоспели, старуха уже опять впала в беспамятство, но перед тем она вдруг выговорила какое-то слово, какое - не расслышали, а когда Люся и Варвара подбежали, она ещё смотрела перед собой, но глаза уже смыкались. Что-то происходило в ней, хоть она больше и не двигалась, что-то внутри заработало - видно было, что старуха вот-вот стронется с остановившегося её места, даже в лице наметились изменения: оно стало глубже, смелей и оттуда, из глубины, вздрагивало оставшимися в нём силами, как бы подмигивая закрытыми глазами.

Они стояли вокруг матери, со страхом смотрели, не зная, что думать, на что надеяться, и этот страх совсем не походил на все прежние страхи, которые выпадали им в городской и деревенской жизни, потому что он был всего страшнее и шёл от смерти, - казалось, теперь она заметила всех их в лицо и больше уже не забудет. Страшно было ещё и видеть, как это происходит: когда-нибудь это должно было произойти и с ними, а они считали, что это то самое, и не хотели смотреть, чтобы не помнить о нём постоянно, и всё-таки не могли отойти или отвернуться. Ещё и потому нельзя было отойти, что она, занятая их матерью, могла остаться этим недовольной, а обращать лишний раз на себя её внимание никому не хотелось.
И они стояли, не двигались.
Что-то стало биться в старухины глаза, шевелить их, и глаза не сразу, не легко, но открылись, попробовали пойматься за свет и не смогли, сорвались. Несколько минут они лежали спокойно, затем опять пришли в движение и разомкнулись, на этот раз силы в них было больше, и они в своём ненадёжном свете что-то увидали, что-то такое, что тоже было ненадёжным и туманным, как видение; на лице старухи появилось выражение отчаяния и боли, и она, поморгав, стараясь отогнать видение, не смогла отогнать его и укрыла глаза, быть может, сама. Но то, что привиделось старухе, уже не отпускало её, звало проверить - казалось, к ней пришли воспоминания о том, что она жила, и ей захотелось узнать, где она теперь и в уме ли она; старуха тихонько раздвинула веки, над которыми у неё нашлась власть, и выглянула - нет, они не пропали, она увидела их ближе и признала - этого она уже не вынесла в молчании, из её груди посыпались слабые сухие звуки, похожие на клохтанье.
Варвара охнула, пришлёпнула ладонями и прижала их к горлу, останавливая себя, чтобы не закричать.
Старуха умолкла, словно истратила в себе остатки живого, глаза её нехотя сморились, но дыхание было сильным, и она от него вздрагивала, потом и дыхание направилось, но не пропало, по нему было ясно видно, как шевелится на старухе одеяло.
Они ждали, особенно близко чувствуя, что они сыновья и дочери этой старухи, и жалея её, а ещё больше жалея себя, потому что после её кончины им останется горе, навязанное смертью, которое кончится не скоро. И ещё каждый из них по-своему чувствовал новое, не бывавшее прежде в нём горькое удовлетворение собой оттого, что он здесь, при матери, в её последний час, как и положено сыну или дочери, и тем самым заслужил её прощение - какое-то другое, не человеческое прощение, мало имеющее отношения к матери, но всё же необходимое в жизни. Это были страх и боль вместе, больше всего их пугало, что они, глядя на долго отходящую мать, видели, казалось, то, что людям смотреть нельзя, и, сами не веря себе, они хотели, чтобы это кончилось скорей.

Старуха всё дышала.
Илья, не вытерпев, шепнул что-то Михаилу, и старуха, как бы отзываясь на этот шёпот, вдруг опять открыла глаза и не убрала их, осмотрелась. Она хотела заплакать, но не смогла: плакать было нечем. Ей кинулась помогать Варвара, заголосила легко и громко, и старуха, поддержанная нужным ей голосом, осталась, не провалилась; слова уже ушли от неё, и всё-таки те, самые родные, которые всегда были на языке, она вспомнила.
- Лю-ся, - с усилием выговорила она. - Илька. Вар-ва-ра.
- Мы здесь, мама, здесь, - удержала её Люся. - Лежи. Мы здесь.
- Матушка-а! - зашлась Варвара.
Старуха поверила и голосам и себе, в последней радости и страдании затихла. Она смотрела на них, а сама, казалось, погружалась куда-то всё глубже и глубже. И вдруг её что-то остановило, она вернулась, лицо её сморщилось, глаза кого-то искали. Варварин плач мешал ей, и Варвару догадались остановить.
- Таньчора, - с мольбой выговорила старуха.
Они переглянулись, вспоминая, что мать звала так Татьяну, и враз ответили:
- Ещё не приехала.
- Вот-вот будет.
- Теперь уж скоро.
Старуха поняла, чуть кивнула. На лицо её нашло спокойствие, глаза закрылись. Она опять была далеко.
Они отошли - надо было отдохнуть. Возле старухи осталась одна Варвара, она тихо плакала, и плач её никому не мешал. Умолкни она, и им стало бы не по себе.

3
Чудом это получилось или не чудом, никто не скажет, но только, увидав своих ребят, старуха стала оживать. Ещё два или три раза она теряла память, будто незаметно проваливалась куда-то в тёмную глубь под собой, и всё же всякий раз приходила в себя и с боязливым стоном приоткрывала глаза: тут они или они ей пригрезились? Кто-нибудь из них обязательно был рядом и звал остальных - она узнавала их и, успокаиваясь, старалась заплакать. В последний раз ей это удалось, и она сама услыхала свой слабый, издержавшийся голос, который, видать, не собирался больше выходить наружу и оттого вышел с таким мучением.
Мало-помалу старуха выправилась, и всё, что в ней было и что должно было ей подчиняться, одно за другим находилось и как будто даже годилось для жизни. Перед вечером она отошла уже настолько, что позвала Надю и попросила:
- Ты бы сварила мне кашу... ту, которую маленькой Нинке варила. Из крупы. Жиденькую.
- Манную что ли?
- Ну-ну, её. Маненько. Горло промочить. Жиденькую.
В доме забегали, захлопотали. Слава богу, манка у Нади была, но печь к той поре после обеда совсем остыла, и кашу решили варить на электроплитке, долго искали её, кое-как нашли, да оказалось, что электричество ещё не подают. Отправили Михаила растапливать во дворе каменку. Люся с Варварой заспорили, в чём варить кашу, потому что Варвара готова была сразу скормить матери ведёрный чугун, а Люся стояла на том, что много нельзя, вредно, лучше потом сварить снова; Илья топтался возле Михаила, приговаривал:
- Мать-то наша, а? Видал?
- Родова, - соглашался Михаил. - Нашу родову так просто в гроб не загонишь.
- Кашу, говорит, хочу - ага. Видал? А я, правду сказать, не верил, думал, всё, концы. А она: кашу, говорит, хочу, варите, говорит, мне кашу. Проголодалась, значит. Ишь ты!
- Старухи вообще долго живут. Чем дряхлее старуха, тем дольше живёт - вот заприметь. На нет вся сойдёт, душе не в чем держаться, а всё шевелится. Откуда что и берётся.

Илья удивлённо настаивал:
- Но мать-то, мать-то наша! Кто бы мог подумать! Мы с тобой ей водку на поминки берём, а она говорит: "Подождите, говорит, добрые люди, дочери мои и сыновья, я ещё каши не наелась". - Он смеялся и повторял: - "Каши, говорит, ещё не наелась, а без каши я ничего не знаю".
- Ослабела, - более сдержанно отвечал Михаил. - Оно конечно: столько дней крошки в рот не брала. Хоть до любого доведись.
Набежали женщины с банками и склянками, засуетились вокруг печки, будто в шесть рук собирались готовить бог знает какое заморское кушанье, а не обыкновенную манную кашку в маленькой кастрюльке.Тут же путалась под ногами маленькая Нинка; Надя гнала её и никак не могла прогнать: Нинка понимала, что произошло что-то важное, необыкновенное, и боялась пропустить то, что произойдёт дальше. Варвара вспотела, она то и дело бегала от печки к старухе, придерживая в беге живот, как беременная, и подбадривала мать:
- Потерпи, матушка, потерпи, скоро сварим.
Кашу подала старухе Люся, не отпуская кружку, чтобы мать не выронила её на себя. Старуха пила маленькими, осторожными глотками, отхлебнёт два раза и отдохнёт, ещё отхлебнёт и ещё отдохнет. И отпила-то как грудной ребёнок, не больше, а уж откинулась, изнемогла, махнула на кружку рукой, чтобы убрали, и долго ещё не могла отдышаться:
- Ой, задохнулась вся. Хуже работы. У меня и животишко-то уж в узелок завязался. Где же его растянешь?
- Ничего, мама, ничего, - сказала Люся. - Так и надо. Сейчас желудок перегружать сразу нельзя. Мало ли что. Пусть он сначала это переварит, потом можно ещё попить.
- Животишко-то уж в узелок завязался, - с горькой радостью повторила старуха. - Думал, па-е-хали, Анна Степанна, на новую фатеру. Па-е-ехали с орехами. - Налаживая дыхание, она невидяще смотрела куда-то вверх, и оттого казалось, что она бредит. - А я-то бесстыжая, омманула его, назадь повернула, а тепери над им же и изгаляюсь, кашу в его толкаю. А куды ему мою кашу, сама бы подумала.
Воздуха ей не хватило, и она закашлялась. Люся торопливо сказала:
- Тебе нельзя, мама, говорить так много. Ты ещё совсем слабая.
- Молчать ли чё ли, буду? - куражливо ответила старуха. - В кои веки ребят своих вижу - и молчком? - Они все были тут, возле неё, она обвела их неверным и всё-таки гордым взглядом и уже спокойнее, сохраняя силы, продолжала: - Меня будто в бок кто толкнул: ребяты приехали. Нет, думаю, я сперва на ребят на своих погляжу, а уж после помру - боле мине ниче-о не надо.
Говорить ей всё же было трудно, она поневоле умолкла. Но радость от того, что она видит перед собой своих ребят, не давала ей отдохнуть, билась в лицо, шевелила руки, грудь, забивала горло. Они все были возле матери и, чтобы она не отзывалась им, тоже молчали, берегли её. Старуха несколько раз принималась плакать, глядела на них суматошно и нетерпеливо, вздрагивая маленькой головой, когда переводила глаза с одного на другого, и только узнавала их: это Илья, это Варвара, это Люся, но от слёз ли, или глаза сами по себе видели ещё плохо, не могла рассмотреть их как следует и от этого сердилась на себя. Ей вдруг опять пришло в голову, что всё вокруг неё неправда - сон или видение, последнее воспоминание о прожитой жизни, - потому и стоит перед глазами туман.

Отгадывая себя, она замерла, затихла.
В комнате было светло тем неярким и чистым светом ясного дня, который бывает перед закатом. Старуха лежала изголовьем к окну, и солнце падало ей в ноги, осторожно остывало на стене напротив, словно, выступая, пронизывало её с другой стороны. Только теперь старуха увидала солнце и, узнав его, обрадовалась; после долгих беспамятных потёмок ей сразу стало теплее от него, бережным дыханием оно пошло в её тело, подгоняя кровь. Это был не сон: во сне и солнце не греет, и мороз не холодит. В ушах легонько зазвенело дальним приятным звоном, и так же неожиданно, как возник, этот звон прекратился. Старуха стала вспоминать, откуда он мог взяться, и решила, что он сохранился в ней ещё с той поры, когда она была молодой, - тогда она часто его слыхала и запомнила на всю жизнь. Он не мог обмануть её, он был живой.
- Господи, - прошептала старуха. - Господи.
Она набралась духу и подняла глаза. Они были здесь, ждали на прежнем месте, но старухе показалось, что они подошли ближе. Теперь она видела их яснее.
С краю, возле самой двери, как чужая, стояла Надя, рядом с ней Илья.
К Илье старуха не могла привыкнуть, ещё в прошлый раз, когда он после Севера заехал домой. Рядом с голой головой его лицо казалось неправдашним, нарисованным, будто своё Илья продал или проиграл в карты чужому человеку. И весь он изменился, побойчел, хотя по годам пора бы уж ему и остудиться, - видно, то место, где он жил, этому далеко не родня, и Илья никак не может от него опомниться.
Старуха смотрела на Илью долго, до неловкой устали. Она искала в нём своего Илью, которого родила, выходила и держала в памяти, и то находила его в теперешнем, то опять теряла. Он был, но далеко. Столько нового мяса наросло на нём, столько всяких людей без неё ходило с ним рядом, что она верила и не верила, что это он, будто её Илью, как малую рыбёшку, заглотила рыбина побольше да порасторопней, и теперь они живут в одном теле. Позови его, и он, может статься, сразу не откликнется, будет вертеть головой: его зовут или не его, и кто зовёт, откуда? Старуха верила, что там, куда он уехал, лучше ему не стало. Жил бы да жил в деревне... Про Люсю это и подумать даже нельзя, она городская вся, с ног до головы, она и родилась-то от старухи, а не от какой-нибудь городской, наверно, по ошибке, но потом всё равно своё нашла. Илья - нет. Он не походил ни на городского, ни на деревенского, ни на чужого, ни на себя. У него было весёлое лицо, но старуха, глядя на Илью, жалела его, а почему жалела, она и сама не знала, не умела понять.

У Ильи в самом деле было весёлое лицо. Он всё ещё не мог прийти в себя от удивления, что старуха жива, и с удовольствием смеялся над собой, над Михаилом, над сёстрами: "Как она нас, как?! Ай да мать, ай да молодчина!" Ещё перед обедом они все были уверены, что старуха мучится умирая, а она мучилась, чтобы выжить. Больше всего Илья смеялся над собой: вчера, отпрашиваясь с работы, он так и объявил в гараже: еду хоронить мать, нисколько не сомневаясь, что для того и едет. Что он скажет им теперь? Фокус, да и только. Илья готов был поверить, что мать схитрила, нарочно прикинулась умирающей, чтобы собрать их всех возле себя, и хотя он знал, что это чепуха, которую придумал он сам, всё же не торопился её отбросить, покатывал её в себе, потрагивал, заигрывал с ней, как кошка с мышкой. То, что старуха сама попросила кашу и совсем как ребёнок, только что не из соски, заново училась её есть, и забавляло и трогало Илью до гордости, и он с любопытством поглядывал на мать: интересно, что она выкинет ещё?

Старуха дала глазам отдохнуть и нашла Варвару, которая сидела у неё в ногах. Та нетерпеливо подалась вперёд, навстречу материнскому взгляду. "Матушка-а! Это я, твоя старшая. Я к тебе повидаться приехала, а ты на меня и не смотришь", - потерянно кричала вчера Варвара. Вот и увидела старуха свою старшую, дождалась Варвара. Увидала, и качнулось старухино лицо, едва заметно кивнула она и вздохнула; кивнула - словно благословила Варвару на спокойную старость, единственное счастье, которое ей ещё могло достаться, а вздохнула, потому что знала: нет, не достанется, нечего и думать. Глядя на Варвару, она едва удержала себя, чтобы не заплакать. Ей-то самой больше ничего не надо, всё осталось позади - что вышло и не вышло, а Варвара ещё поживёт, и как хорошо было бы ей больше не маяться.
Она не пропустила и Михаила, хоть и помнила его лучше себя. Старуха хотела знать, какой он рядом с ними со всеми, а не один. Она часто вспоминала поговорку стариков: первый сын богу, второй царю, третий себе на пропитание. Богу да царю она отдала больше, теперь их считать - только плакать. Но и живые, как только подрастали и годились для работы, один за другим уезжали, будто кто-то, как щенят, отнимал их от матери и отдавал в чужие руки. Остался только Михаил, и старуха с полным правом могла бы сказать, что родила его для себя, чтобы дожить ей свою жизнь на старом родительском месте, потому что не представляла, как можно жить где-то ещё. Она не считала Михаила лучше других своих ребят - нет, такая ей выпала судьба: жить у него, а их ждать каждое лето, ждать, ждать...
Если не брать трёх лет армии, Михаил всё время был возле матери, при ней женился, стал мужиком, отцом, как все мужики, заматерел, при ней всё ближе и ближе подступал теперь к старости. Она привыкла, присмотрелась, притерпелась к нему, и все те изменения, которые происходили в нём, оставались для неё незаметными. Вчера был Михаил, и сегодня Михаил. Другое дело Илья: уехал на Север с волосами, приехал без волос - тут слепой и тот увидит. Даже у Варвары, которая наведывалась домой чуть ли не каждый месяц, мать находила перемены: ещё больше потолстела, стала к месту и не к месту по-старшечьи вздыхать, плакаться, в голове на чёрном появились блёстки. Илья, Люся, Варвара, Таньчора для того, казалось, и уезжали от матери, чтобы она потом заметила, как они изменились, они привозили ей себя, как заботливое напоминание о годах: с последней встречи прошло столько-то времени, столько-то, столько-то, и с каждым таким приездом старуха, спохватываясь, перебегала вперёд сразу на несколько лет. Получалось, что она старела годами, которые они привозили ей от себя, а не своими собственными, сама она незаметно копошилась да копошилась бы на одном месте, покуда не придёт её час. Но разве могла она об этом думать? Она ждала их, задыхаясь от ожидания, особенно, когда слегла, а они в последнее время стали приезжать совсем редко. У каждого из них своя семья, своя жизнь. Тоже не молоденькие; годы теперь их не гладят - скребут. Старуха понимала.