Происхождение московских пословиц, поговорок, речений, песен; топонимика московских улиц, площадей и переулков.
Из книги известного писателя и исследователя Москвы Владимира Муравьева.
В Москве всегда и во всех сословиях ценилось выразительное слово, яркий эпитет, точное определение, певучая строка, складное присловье и замысловатый рассказ. Эта любовь москвичей к слову, умелое до виртуозности использование его в речи, богатство лексики московского языка, вбиравшего в себя сокровища всех русских говоров и из них создававшего общерусский литературный язык - все это нашло воплощение в фольклоре и в русской классической литературе.
С.В.Максимов, автор широко известной и много раз переизданной книги "Крылатые слова", отводит московскому народному слову особое место в русском фольклоре.
С одной стороны он отмечает общерусские корни всего московского: "Москву собирала вся Русь и сама в ней засела".
А с другой - московскую своеобычность: "За долгие и многие годы Москва успела выработать свои обычаи и наречия, свои песни, пословицы и поговорки и привела их во всенародное обращение вследствие долговременных связей и неизмеримо обширного знакомства с ближними и дальними русскими областями. Недаром говорится, что отсюда (обычно имеется в виду название какого-нибудь весьма отдаленного от столицы места, где говорится поговорка. - В.М.) до Москвы мужик для поговорки пешком ходил".
Меткое и выразительное, обрисовывающее ту или иную жизненную ситуацию, характер того или иного человека, общепонятное, общеупотребительное пословичное слово, если вдруг задуматься не над переносным его значением, а над прямым смыслом, часто представляется загадочным и (говоря словами С.В. Максимова) "либо темною бессмыслицею, либо даже совершенной чепухой".
Но зато какой глубиной и красками наполняется пословица, если становится известно ее происхождение, события, породившие ее. Только узнав это, понимаешь, как много стоит за пословицей или за одним-единственным метким словом, и лишь тогда сможешь по-настоящему понять их и насладиться их совершенством.
Москвичи всегда отличались пытливостью и любили все объяснять и растолковывать. А.Н. Островский в "Записках замоскворецкого жителя" отметил эту страсть москвичей и добродушно посмеялся над ней.
"Страна эта, - начинает свой очерк о Замоскворечье Островский, - по официальным известиям, лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего, вероятно, и называется Замоскворечье. Впрочем, о производстве этого слова ученые еще спорят. Некоторые производят Замоскворечье от скворца; они основывают свое производство на известной привязанности обитателей предместьев к этой птице. Привязанность эта выражается тем, что для скворцов делают особого рода гнезда, называемые скворечниками. Их вот как делают: сколотят из досок ящичек, совсем закрытый, только с дырочкой такой величины, чтобы могла пролезть в нее птица, потом привяжут к шесту и поставят в саду либо в огороде. Которое из этих словопроизводств справедливее, утвердительно сказать не могу. Полагаю так, что скворечник и Москва-река равно могли послужить поводом к наименованию этой страны Замоскворечьем, и принимать что-нибудь одно - значит впасть в односторонность".

В очерках, входящих в эту книгу, автором предпринята попытка объяснить некоторые пословицы, поговорки, названия, то, что Максимов называл "крылатыми словами", которые вызвали к жизни и ввели в русскую речь московская история и московский быт.
Разнообразны и выразительны московские топонимы - названия урочищ-районов, улиц, переулков. Каждое старинное московское название - это не только звучное и красивое слово, они давались со смыслом и рассуждением и обязательно по какому-то характерному признаку, которым отличались улица или переулок от других улиц и переулков. В наименовании улицы существовали свои законы, поэтому, зная их, можно проникнуть в тайну даже таких загадочных московских названий, как Арбат, Зацепа, Балчуг... Московской топонимике посвящен очерк "Названия московских улиц".
Речь, слово - первоначало и фольклора - народного творчества, и литературы - произведений писателей-профессионалов. В прежние времена, до того, как в русский язык вошли слова "фольклор" и "литература", и то, и другое носило единое название - словесность. Это справедливо, так как граница между ними весьма зыбкая и неопределенная.
В этой пограничной области существует целый пласт словесного творчества, обычно никуда не включаемый - сочинения прикладного, бытового характера. О некоторых его "жанрах" - выкриках уличных торговцев, заказных стихотворных поздравлениях и других "бытовых" сочинениях старой Москвы - прочтете в этой книге.
Московская речь дала жизнь и московской профессиональной литературе.
Поэт XVIII века А.А. Палицын написал большое стихотворение "Воспоминание о некоторых русских писателях моего времени", главное место в нем посвящено московским поэтам, успехи которых, как полагает автор, обусловило то, что они постоянно слышали московскую народную речь.
Московский никогда не умолкал Парнас,
Повсюду муз его был слышен мирный глас -
Живущим внутрь иль вкруг сея градов царицы,
Языка чистого российского столицы,
И должно в нем служить всем прочим образцом.
Не легче ль в той стране быть сладостным певцом,
Красноречивым быть творцом,
Где все, что окружает,
Природный к слову дар острит и умножает?..
Где слышны верные в языке ударенья
В жилищах поселян, среди уединенья.
В окрестностях Москвы, и в рощах, и в полях,
В народных всех речах,
В их песнях, в шутках их, пословицах, в играх
Блистают правильность и острота в словах...
Московский говорит крестьянин, как и князь:
Произношенье их равно и в речи связь,
Иль часто лучше тех князей и к смыслу ближе,
Которые язык забыли свой в Париже.
Прелестна мне Москва с окрестностьми ея,
Тем боле, что люблю язык свой страстно я...

Все, что так многословно и обстоятельно, но верно и справедливо поведал наблюдательный А.А. Палицын, в 1830-е годы вместило в себя афористически краткое высказывание А.С. Пушкина: "Альфиери изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком".
Московская тема в русской поэзии имеет давнюю традицию, первые стихи о Москве были написаны в XVII веке. О Москве писали не только москвичи, но все же лучшие стихи о ней написаны теми поэтами, которые имели возможность пожить в московской речевой стихии, проникнуться ею. Впрочем, знакомство с московской речью вообще обогащало язык писателя. Недаром Н.М.Языков, о котором А.С.Пушкин писал: "Сей поэт удивляет нас огнем и силою языка", призывал:
Поэты наши! для стихов
В Москве ищите русских слов!..
Строчка этого стихотворения дала название заключающему книгу очерку-обозрению того, какие русские поэты, как и что писали о Москве с XVII века до Февральской революции 1917 года, то есть охватывающему всю русскую дореволюционную поэзию.
При написании книги использованы многочисленные литературные источники: словари русского языка, исторические документы, публикации фольклора, мемуары, произведения художественной литературы, а также собственные наблюдения автора над живой московской речью, которую он имеет счастье слышать со дня своего рождения.

...Ибо Москва не есть обыкновенный
большой город, каких тысячи;
Москва не безмолвная громада
камней, холодных, составленных
в симметрическом порядке... нет!
у ней есть своя душа, своя жизнь.
М.Ю. Лермонтов
МОСКВА БЕЛОКАМЕННАЯ
О том, как всегда высоко ценилось народом и в течение веков не падало в цене точное, меткое и выразительное слово-определение, говорит существование в фольклоре так называемых постоянных эпитетов: красная девица, добрый молодец, алая заря, чистое поле и других.
Постоянный эпитет в паре со своим постоянным существительным воспринимается слушателем или читателем в гораздо более глубоком и широком значении, чем сам по себе, без него. В их сочетании заложена многовековая народная эстетическая традиция и исторические воспоминания, которые вошли уже в сущность народного характера, народной души, поэтому-то постоянные эпитеты и создаваемые ими образы не выцветают, не гаснут и не становятся штампами с течением времени.
Эпитет белокаменная, приложенный к Москве, как раз такого рода. А.С. Пушкин пишет:
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ф.Н. Глинка в своем известнейшем стихотворении "Москва" ("Город чудный, город древний...") дает один эпитет, без существительного:
Ты, как мученик, горела
Белокаменная!
свидетельствуя, что этот эпитет уже давно общеизвестен и соотносим только с Москвой и что он в каких-то случаях может быть даже заменою самого слова Москва.
Почти точно определяется время, когда Москва стала называться белокаменной.
Юрий Долгорукий, сообщает летопись, основав Москву, уже в 1156 году повелел ставить "град мал, древян". В последующие два столетия стены города перестраивались, укреплялись, но оставались деревянными. Иван Калита в 1339-1340 годах возвел очень крепкую по тому времени крепость - "град дубов". Деревянной была и вся застройка города. Но с начала ХИВ века в Москве начали строить церкви из "белого камня" - известняка, который добывали в Подмосковье по берегам Москвы-реки. Наиболее известны каменоломни возле села Мячкова при устье реки Пахры. К середине ХИВ века над дубовыми стенами Москвы среди сплошных деревянных хором и изб возвышались каменные церкви: Успенский собор, собор Архангела Михаила, церкви Иоанна Лествичника и Спаса на Бору.
С течением времени военное дело совершенствовалось, появилось огнестрельное оружие, и деревянные стены уже не представляли такой защиты, как прежде.

В 1366 году молодой князь Дмитрий Иванович (еще не Донской, до Куликовской битвы оставалось еще четырнадцать лет), как сообщает летопись, "со всеми бояры старейшими сдумаша ставити город камен Москву, да еже умыслиша, то и сотвориша. Тое же зимы повезоша камение к городу". Добывали, или ломали, камень в каменоломнях летом, а доставляли на место зимой, по санному пути, что было и разумно, и рационально.
Современные исследователи-историки А.М. Викторов и Л.И. Звягинцев подсчитали, что на строительство кремлевской стены было израсходовано 14 370 кубометров тесаного камня и около 40 000 кубометров забутовки; чтобы выломать такое количество камня, нужно затратить 41 500 человеко-дней с продолжительностью рабочего дня 10 часов ежедневно; для доставки такого количества камня в Москву необходимо 230 000 ездок, и, чтобы доставить его за одну зиму, 4500 возчиков должны были каждый день возить камень, образовав непрерывную цепочку от Мячкова до Кремля.
Летом 1367 года, когда материал для строительства был приготовлен, строители "заложи Москву камен и начаша делати беспрестани".
В том же году строительство было закончено. Крепостная стена с девятью башнями, длиною около двух километров, высотою в 3 метра, толщиною в 2-3 метра была возведена за один строительный сезон. Таких огромных строительных работ Русь до этого не знала.
Уже год спустя новые стены спасли город от разорения: в 1368-м литовский князь Ольгерд пришел с сильной дружиной к Москве, но не смог ее взять; неприступной оказалась она и в 1370 году, когда Ольгерд вторично привел свое войско под ее стены.
В 1382 году на Москву напал хан Тохтамыш, москвичи решили обороняться. "Имеем бо град камен тверд и врата железны", - сказали они. Три дня штурмовали татары стены, теряя многих воинов, но безуспешно. "Видя неудачу, - пишет Н.М. Карамзин, - Тохтамыш употребил коварство, достойное варвара". На четвертый день хан вступил в переговоры, он сказал, что он враг не горожанам, а великому князю (которого в это время в городе не было), что он не будет разорять город, а лишь возьмет дары, осмотрит Москву и удалится. Поручителями истинности намерений Тохтамыша выступили пришедшие с ним сыновья Нижегородского князя Дмитрия. Москвичи поверили их клятвам, поскольку те были "россияне и христиане", - и открыли ворота. Татары разорили и сожгли город, побили жителей и ушли, увозя награбленное, уводя пленников.
Об этом горестном событии рассказывает "Повесть о Московском взятии от царя Тохтамыша". Описывая разорение Москвы, автор повести вспоминает, какова была Москва до нашествия: "Бяше бо дотоле видети град Москва велик и чюден, и много людий в нем и всякого узорочия".
После разорения Москвы Тохтамышем Москва не сразу, но восстала из пепла: москвичи восстановили сгоревшие церкви, построили новые, а крепостные стены и так оставались нерушимы. Целое столетие они служили верной защитой городу, больше ни одно вражеское войско не смогло их преодолеть: хан Эдигей в 1409 году подошел, постоял, а на штурм не решился. "Пристроения ради градного, - сообщает летопись, - и стреляния со града". В 1439 году безуспешно осаждал Москву хан Махмет, в 1451 году - царевич Ордынский Мазовша.

Белокаменный Кремль был гордостью Руси: в "Задонщине" - поэме о Куликовском сражении - подчеркивается, что войска выступили на битву "из каменного града Москвы", и в "Сказании о Мамаевом побоище" обращается внимание на это же: "Князь же великий Дмитрий Иванович... выехоша из города каменного Москвы во все трои ворота: во Фроловские и в Никольские и в Костянтиновские"; в одной из летописей конца XIV века помещен список русских городов: "А се имена градам русским дальним и ближним", в нем перечисляются одни названия городов и только в одном случае, при имени Москвы, дано слово, характеризующее город: "Москва камен".
Таким образом появился ставший постоянным эпитет Москвы - каменная, белокаменная. Белокаменные стены Кремля в конце XV века в царствование Ивана III были заменены кирпичными. Но эпитет белокаменная не только оставался за Москвой, но с годами и веками еще более укреплялся.
Было это вызвано и народным воспоминанием о белокаменном Кремле Дмитрия Донского. Он был не только могучей крепостью, но и прекрасным памятником древнерусского зодчества.
В серии картин А.М. Васнецова, посвященных старой Москве одна из самых красивых - "Московский Кремль при Дмитрии Донском". Поддерживало эпитет также то, что в Москве и в более позднее время широко использовался белый камень, как для строительства храмов, так и в светском строительстве. Немало белокаменных построек сохранилось до настоящего времени: Грановитая палата в Кремле, Спасский собор Андроникова монастыря, колоннады Градских больниц, военного госпиталя в Лефортово, больницы имени Склифосовского на Сухаревской площади; многие здания декорированы белым камнем; белый камень использовали для фундаментов, из него сложен цоколь храма Василия Блаженного; между прочим, из мячковского камня сделаны львы на воротах Музея революции, бывшего Английского клуба, на Тверской. А как выглядела белокаменная стена Кремля, можно увидеть в подземном переходе на Варварской площади: там оставлены незакрытыми облицовкой несколько белокаменных блоков нижней части одной из башен Китайгородской стены - Варварской, сложенной из того же мячковского камня.
И вообще, светлый, белый цвет характерен для Москвы. Красно-кирпичную кремлевскую стену Ивана III почти четыре века белили, такова была традиция, безусловно рожденная не только заботой о сохранности кирпича, но и памятью о белокаменном Кремле Дмитрия Донского; таким, белым, изображен московский Кремль на живописных полотнах конца XVIII века, например, на широко известных картинах Ж. Делабарта; побеленной представлена Кремлевская стена и на картине П.П. Верещагина "Вид на Кремль", написанной в 1860 году. Белить Кремль перестали где-то в самом конце XIX века: на картине А.М. Васнецова "Московский Кремль" 1894 года стена еще светлая, а на этюде М.В. Нестерова 1897 года - уже красноватая. Но, несмотря на красный Кремль, что дало В.В. Маяковскому повод представить дореволюционную и послереволюционную Москву таким поэтическим образом:
Москва белокаменная,
Москва камнекрасная,
достаточно взглянуть на город с какой-нибудь возвышенной точки, чтобы убедиться, что главный цвет его застройки остался светлый, белый.

Златоглавая - второй постоянный эпитет Москвы. Невозможно, да и бесплодно рассуждать о том, какой из них - "белокаменная" или "златоглавая" - важней или известнее. Оба они неотторжимы от Москвы, и один дополняет другой. В советские годы в Союзе предпочтительнее было называть Москву белокаменной, а эпитет "златоглавая" старались не употреблять, хотя он крепко помнился, в забвение не уходил. В эмиграции же русские люди делали упор, наоборот, на эпитете "златоглавая"; как например, в известной эмигрантской песне:
Москва златоглавая...
Звон колоколов...
Царь-пушка державная...
Аромат пирогов...
с ее лихим и рвущим душу тоской припевом:
Конфетки-бараночки.
Словно лебеди, саночки. -
Эх, вы кони залетные! -
Слышен скрип облучка.
Гимназистки румяные,
От мороза чуть пьяные,
Грациозно сбивают
Рыхлый снег с каблучка...
Пушкин в "Евгении Онегине", описывая Москву, говорит и о золотых главах, правда не используя этот эпитет впрямую:
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы...
А М.Ю. Лермонтов в "Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" создает лирический и величественный образ Москвы, используя оба московских постоянных эпитета:
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской белокаменной,
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается...

Лермонтов изображает Москву XVI века, времен Ивана Грозного, Пушкин описывает современную ему Москву двадцатых годов XIX века. Между той и этой Москвой - три века, разные эпохи, разная жизнь, да и вид города неминуемо должен был очень измениться. Но - несмотря на три века, несмотря на все, и очень значительные, перемены - художественный образ Москвы один; он сохранил свое неповторимое своеобразие, те свои выразительные черты, благодаря которым в ряду исторических городов мира Москва стала единственным в своем роде, уникальным городом. Поэтому-то устойчивый в веках художественный образ Москвы нашел выражение в таких же устойчивых народных эпитетах.
Конечно, описание Лермонтова - авторская фантазия, художественная реконструкция и, в строгом смысле, не может служить доказательным документом. Но рассказы современников подтверждают верность изображенной им картины. Русская пословица утверждает: "Гость недолго гостит, да много видит". Поэтому обратимся к свидетельствам гостей-иностранцев и по ним проследим устойчивость общего облика Москвы в веках.
XVI век. "Записки о Московитских делах" барона Герберштейна: "Город Москва... В этом городе есть крепость, построенная из кирпичей и омываемая с одной стороны рекою Москвою, с другой - рекою Неглинною... Крепость же так велика, что, кроме обширных палат князя, великолепно выстроенных из камня, митрополит, также братья князя, вельможи и весьма многие другие имеют в ней большие деревянные палаты. Кроме того, в крепости находится много церквей, и эта обширность дает ей вид настоящего города".
XVII век. Немецкий ученый и путешественник Адам Олеарий: "Каменные церкви по всей стране имеют по 5 белых башен (глав), на вершинах которых водружены тройные кресты. Но в Кремле церковные главы покрыты гладкою крепко золоченою жестью, которая при солнечном свете ярко блестит и тем придает всему городу снаружи великолепный вид".
Павел Алеппский, архидиакон, секретарь антиохийского патриарха Макария: "Город виден за 15 верст, восхищая взор своею красотою и величием, своею возвышенностью, множеством башен и стройных куполов церковных, сверкающих золотом".
Яков Рейтенфельс, курляндский дворянин: "Местоположение ее весьма красиво; она поражает своими, приблизительно, двумя тысячами церквей, кои почти все каменные и придают городу великолепный вид".
XVIII век. Граф Луи-Филипп Сегюр, французский посланник при дворе Екатерины II: "Вид этого огромного города, обширная равнина, на которой он расположен, и его огромные размеры, тысячи золоченых церковных глав, пестрота колоколен, ослепляющих взор отблеском солнечных лучей, это смешение изб, богатых купеческих домов и великолепных палат многочисленных гордых бар, это кишащее население, представляющее собою самые противуположные нравы, различные века, варварство и образование, европейские общества и азиатские базары, все это поразило нас своею необычайностью".
XIX век. Цезарь Ложье, офицер наполеоновской армии, описывает вид Москвы перед вступлением в нее французов: "Прекрасная столица под лучами яркого солнца горела тысячами цветов: группы золоченых куполов, высокие колокольни, невиданные памятники... Мы не устаем смотреть на огромный город с его разнообразными и причудливыми формами, с куполами, крытыми свинцом или аспидом; дворцы с цветущими террасами, островерхие башни, бесчисленные колокольни заставляют нас думать, что мы на границах Азии".
Маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году, был поражен красотою панорамы Москвы, открывшейся ему при подъезде к городу.
"Огромное множество церковных глав, острых, как иглы, шпилей и причудливых башенок горело на солнце над облаками дорожной пыли, в то время как самый город и линия горизонта скрывались в дрожащем тумане, всегда окутывающем дали в этих широтах. Чтобы ясно представить себе все своеобразие открывшейся передо мной картины, надо напомнить, что православные церкви обязательно заканчиваются несколькими главами. Число их различно, но никогда не бывает меньше пяти, что имеет символическое значение: они служат наглядным выражением церковной иерархии. Прибавьте к этому, что главы церквей отличаются поразительным разнообразием форм и отделки и напоминают то епископскую митру, то минарет, то усыпанную камнями тиару, то попросту грушу. Они то покрыты чешуей, то усеяны блестками, то позолочены, то раскрашены яркими полосами. Каждая глава увенчана крестом самой тонкой филигранной работы, а кресты, то позолоченные, то посеребренные, соединены не менее искусно сделанными цепями друг с другом. Постарайтесь вообразить эту картину, которую даже нельзя передать красками, а не то что нашим бедным языком! Игра света, отраженного этим воздушным городом, - настоящая фантасмагория среди бела дня, которая делает Москву единственным городом, не имеющим себе подобного в Европе!"

XX век. Кнут Гамсун: "Я видел прекрасные города, громадное впечатление произвели на меня Прага и Будапешт; но Москва - это нечто сказочное!.. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город: все кругом пестреет зелеными, красными и золочеными куполами и шпицами. Перед этой массой золота в соединении с ярким голубым цветом бледнеет все, о чем я когда-либо мечтал".
Между первой и последней цитатой - пять веков; каждый автор описывал то, что видел, и высказывал собственные впечатления, тем более убедительны совпадения.
Исторически закономерно, что именно церкви стали основными, определяющими облик Москвы строениями, так как они были первыми каменными сооружениями в деревянном городе и при частых пожарах, регулярно опустошавших город, только они и оставались. Кроме того, после пожаров и разорений прежде всего восстанавливали храмы.
Безусловно, сыграло свою роль и то, что церкви строили на видных, возвышенных местах и с заботой об их красоте. Конечно, было бы нелепо утверждать, что наши предки строили церкви исключительно красоты ради и с градостроительными целями, но ни в коей мере нельзя забывать и того, что наряду с удовлетворением религиозных потребностей, в них удовлетворялось и эстетическое чувство. В.О. Ключевский писал: "Человек украшает то, в чем живет его сердце... Современный человек, свободный и одинокий... любит окружать себя дома всеми доступными ему удобствами, украшать, освещать, согревать свое гнездо. В Древней Руси было иначе. Дома жили неприхотливо, кое-как... Местом лучших чувств и мыслей была церковь. Туда человек нес свой ум и свое сердце, а вместе с ним и свои достатки".
В жизни москвичей прошлых веков церкви, кроме прямого, религиозного назначения, выполняли роль общественных центров, они были связаны со всеми сторонами их нравственного, патриотического, хозяйственного, эстетического бытия.
Церкви возводились в ознаменование важнейших исторических событий и, таким образом, являлись памятниками. Так, церковь Всех Святых на Кулишках на Варварской площади построена в память о Куликовской битве, храм Покрова на Красной площади, более известный как храм Василия Блаженного, - в память победы над Казанским ханством, церковь Покрова в селе Покровском (ныне Покровская, в недавнем прошлом Бакунинская улица) и Казанский собор (на углу Красной площади и Никольской улицы, снесен в 1930-е гг., восстановлен в 1993г.) - в ознаменование освобождения Москвы от шведско-польских интервентов в начале XVII века, храм Христа Спасителя - в память Отечественной войны 1812 года, часовня в Ильинском сквере - в память русских гренадеров, погибших в 1877-1878 годах в боях за освобождение братского болгарского народа от турецкого ига.

В слободах ставили церкви в честь святых, которые, по народным преданиям, покровительствовали ремеслу или занятиям слобожан. Например, Власий считался покровителем скота, и поэтому не случайно в Конюшенной слободе, к тому же в месте, которое называлось Козье болото, поставлена церковь Власия-священномученика. Церковь Трифона-мученика, считавшегося хранителем птиц, по преданию, построена царским охотником-сокольником.
В панораме Москвы XIV - XV веков церкви и прежде всего кремлевские соборы - Успенский и Благовещенский - уже играли организующую роль: к ним тяготела вся остальная застройка, они были центрами основных частей города - слобод. В XV веке появились каменные жилые дома, но все равно самыми величественными и красивыми строениями оставались церкви. В церковном зодчестве русская архитектура воплотила свои высшие достижения: на Красной площади поднялся храм Василия Блаженного, вознеслись столпообразные шатровые церкви. "Узорочный стиль" и "нарышкинское барокко" XVII века, ордерные постройки и классицизм XVIII, ампир первой половины XIX и вплоть до неорусского стиля и модерна конца XIX - начала XX века - все этапы русской архитектуры представлены церквами Москвы, их создавали выдающиеся зодчие, и не случайно, что среди архитектурных памятников Москвы, охраняемых государством, так много храмов.
С XVIII века архитекторы уже учитывали градостроительную роль церквей, которые организовывали планировку улиц и площадей, создавая тем самым и традиционную панораму Москвы.
Иностранцы пишут о тысячах церквей в Москве. Отечественная народная молва утверждает, что их в Москве "сорок сороков", а, арифметический ум быстро подсчитывает: сорок на сорок - тысяча шестьсот. Но этот счет неверен.
Действительно, церкви в городе делились по территориальному признаку на сороки, называвшиеся также староствами или благочиниями, и было их в Москве не сорок, а около десяти, и в каждом сороке было не по 40 церквей, а значительно меньше. В Древней Руси существовала единица измерения - сорок; сороками считали шкурки мелких пушных зверей: сорок шкурок - комплект на шубу; со временем слово сорок стали употреблять в значении "довольно много, но не очень", точно так же, как слово "тьма", в древнерусском счислении обозначавшее определенное число - 10 000, стало употребляться в значении "очень много", а выражение "тьма-тьмущая" - невероятно много, несчетно. То же произошло и с числительным "сорок" и с выражением "сорок сороков", которое вовсе не означает цифру 1600, а значит всего лишь "достаточно много".
"Путеводитель к святыне и священным достопримечательностям Москвы" 1882 года сообщает, что "приходских и домовых церквей в Москве вне Кремля считается триста тридцать три", с кремлевскими и монастырскими - около четырехсот; к 1917 году, по подсчетам П.Г. Паламарчука, их стало около семисот, в основном за счет того, что увеличилась территория Москвы. Так что церквей в Москве в отношении к общей застройке не так уж много. Однако именно они, благодаря своей выразительности, удачному размещению в плане города, создавали своеобразие города.
Сносы 1920-х и последующих годов лишили Москву многих великолепных храмов, большинство из оставшихся ободраны, полуразрушены. Но часть церквей, признанных архитектурными памятниками, отреставрированы и сияют золотом своих куполов. В нынешних рассуждениях о своеобразии Москвы они, и вознесенные над Кремлевским холмом, и зажатые многоэтажными домами в улицах и переулках, хранят память о том, как московские зодчие в течение полутысячи лет, создав и развивая одну из черт московского архитектурного облика, сделали Москву одним из самых своеобразных городов мира, сделали единственной и легендарно-прекрасной.
Москва белокаменная, Москва златоглавая - этот образ жив и сейчас, жив в фольклоре, жив в сознании современного москвича: смотришь на Кремль, и глаз старается не замечать ни серых коробок Нового Арбата - бывшего Калининского проспекта, ни гостиницы "Россия", а в памяти звучат стихи:
Над Москвой великой, златоглавою...

Эта пословица родилась во второй половине XVIII века. Но мысль, ею выраженная, высказывалась гораздо раньше, с самого основания города. В "Повести о зачале Москвы" говорится, что Юрий Долгорукий, "приде на место, иде же ныне царствующий град Москва, и виде, что та Москва-река имеет береги красные (то есть красивые. - В.М.) и к поселению столичного града оное место усмотрил достойное". А в другом древнем сказании местоположение нашего города называется "всепрекрасным местом Московским".
Не буду повторять свидетельства иностранных путешественников о красоте средневековой и новой Москвы, некоторые из них приведены в предыдущем очерке. Поговорим о соотечественниках, об их восприятии Москвы с эстетической точки зрения в то время, когда появилась эта пословица.
Красота Москвы, городских пейзажей давно обращала на себя внимание россиян: в летописях обычно говорят о Москве - "чуден град". Чуден - значит: красив, прекрасен, подобен чуду. Но чтобы обрести адекватное впечатлению словесное выражение, русская словесность должна была пройти долгий путь. Новая литература начинается с Ломоносова и Кантемира, оба они были связаны с Москвой, и в творчестве обоих присутствует московская тема: Кантемир в своих сатирах описывает быт современной Москвы, а вот у Ломоносова уже находим попытки создать литературный образ столицы. Но для описания ее красоты он еще употребляет древнерусское определение "пречудна":
Москва, стоя в средине всех,
Главу, великими стенами
Венчанну, взводит к высоте,
Как кедр меж низкими древами,
Пречудна в древней красоте.
О Москве писали многие поэты и писатели XVIII века: А.П. Сумароков, П.И. Фонвизин, А.А. Ржевский, Е.И. Костров и другие. Но опять-таки это было не столько изображение, образ Москвы, сколько оценочные отзывы: "прекрасная Москва, приятная страна", "прелестный град", "великий град", "русских городов владычица прехвальна великолепием, богатством, широтой". И лишь в восьмидесятые годы XVIII века, когда русская литература начинает осваивать художественные принципы сентиментализма, появляются попытки развернутого художественного описания московского пейзажа.
Один из первых русских сентименталистов М.Н. Муравьев - поэт, писатель, просветитель, в начале XIX века попечитель Московского университета, в 1780-е годы был определен преподавателем русской словесности, истории и нравственной философии к великим князьям Константину и Александру (будущему императору Александру 1). Для своих учеников Муравьев написал несколько десятков очерков, объединенных общим названием "Письма к молодому человеку о предметах, касающихся Истории и описания России", и среди них был очерк о Москве - "Древняя столица", в котором М.Н. Муравьев создает литературный, художественный пейзаж Москвы:
"...Удивительное многообразие положений, зданий, улиц распространяет по всему городу вид огромного и величественного беспорядка. Холмы, косогоры, долины застроены без различия. Почтенные развалины древности видят возвышающиеся подле себя здания новейшего вкуса, и хижины не боятся соседства великолепных палат. Монастыри, соборы, церкви, колокольни, удивляя своим готическим видом, представляют издали подъезжающему путешественнику золотые главы и острые верхи свои, окруженные белеющеюся оградою стен, которая, кажется, выходит из середины города. Любитель древности приближается с почтением к сему Кремлю, где происходило столько важных явлений Истории Российской..."

Но первый по-настоящему художественный литературный пейзаж Москвы было суждено судьбою создать Николаю Михайловичу Карамзину. Этим пейзажем или, как говорили тогда, в и дом открывалась написанная и напечатанная в 1792 году его повесть "Бедная Лиза". Автор смотрит на Москву от Симонова монастыря, расположенного на высоком берегу Москвы-реки:
"Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые, цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом.
На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тенью дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим".
В карамзинской панораме Москвы без труда обнаруживаются те же детали, на которые обращали внимание и его предшественники от М.В. Ломоносова до М.Н. Муравьева, но здесь, пройдя горнило художественного преображения, они воспринимаются как нечто новое, увиденное и открытое Карамзиным. Описание Карамзина обладало такой огромной эмоциональной и художественной силой, что москвичи словно прозрели, увидев, как красив их город. С "Бедной Лизой" широко распространился обычай любоваться видами Москвы, они вошли в моду. Художники начали их писать, и картинами, изображающими Москву, как встарь прославленными во всем мире русскими мехами, одаривали иностранных владетельных особ и послов.
В первом путеводителе по Москве, "Записке о московских достопамятностях", написанной Н.М. Карамзиным в 1817 году "для некоторой особы, ехавшей в Москву", как было напечатано при ее издании (этой особой была императрица), автор специально говорит о видах Москвы. Первым он называет вид от Симонова монастыря, далее дается классификация видов по их достоинствам: "В самом городе, без сомнения, лучший вид из Кремля, с колокольни Ивана Великого". Каким он был во времена Карамзина, этот вид изображен на картинах Ж. Делабарта "Вид на Москву с балкона Кремлевского дворца в сторону Москворецкого моста" (1797г.) и "Вид на Москву с балкона Кремлевского дворца в сторону Каменного моста" (1798г.). Примечательно, что художник и на той, и на другой картине изобразил людей, любующихся панорамой. А поскольку среди них видим и купчих в русской одежде, и мужиков в простонародных, или, как их называли, кучерских, шляпах, и благородных дам в платьях с турнюром, и офицеров в мундирах, то можно судить, насколько широко уже вошел в быт к тому времени этот обычай.
Вид на Москву с Ивана Великого описал М.Ю. Лермонтов в очерке "Панорама Москвы". Поднявшись истертой (значит, много по ней прошло людей) витой лестницей на верхний ярус знаменитой колокольни, он окидывает взглядом расстилающийся вокруг город. Отсюда видна вся Москва: Петровский замок и Марьина роща, Сухарева башня и Петровский (в его время так назывался Большой) театр, улицы центра с богатыми дворцами и окраинные с деревенскими избами, Москва-река и Яуза, храм Василия Блаженного, Поклонная гора, "откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль", Каменный мост, Алексеевский и Донской монастыри, Воробьевы горы... Не буду цитировать очерк Лермонтова, он хорошо известен, напечатан во всех собраниях его сочинений. Лишь обращу внимание читателя на его начало, которое своей формой повторяет построение пословицы, о которой идет речь, возможно, это не случайное совпадение: "Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этой величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве..."

Однако вернемся к Карамзину и его "Записке о московских достопамятностях". "Но есть и другие виды прелестные, - продолжает Карамзин, - например, с бывшего места кн. Безбородко, в Яузской части". Речь идет о начале Воронцова Поля, где раньше находилась церковь Николы в Воробине. В "Новом путеводителе по Москве" 1833 года об этой точке обзора написано: "Вы, почтенный читатель, конечно, не откажетесь остановиться и полюбоваться прелестнейшим видом Замоскворечья, частью набережной, Вшивой горки и устья крутоберегой Яузы; точно, вид сей прелестен: это смесь столичного великолепия с милою простотою природы. Реки Москва и Яуза придают неизъяснимую прелесть сей картине, достойной поистине внимания наблюдателя и кисти художника. Перо наше слабо изобразить ее, но мы рекомендуем место сие и решительно можем сказать, что оно принадлежит к лучшим видам нашей столицы".
"Но ничто не может сравниться с Воробьевыми горами, - завершает свой перечень Карамзин, - там известная госпожа Лебрюн неподвижно стояла два часа, смотря на Москву в безмолвном восхищении". Знаменитая французская художница Э. Виже-Лебрен, ученица Греза, в 1795-1801 годах жила в Петербурге, писала портреты императорской фамилии и придворной знати; в Москву она приезжала по поручению императора Павла специально для того, чтобы написать уже прославленный молвою вид Москвы с Воробьевых гор. В своих воспоминаниях о пребывании в России она назвала московскую панораму "поистине изумительным зрелищем". Среди москвичей долго сохранялось воспоминание о том, как художница долго стояла на берегу Москвы-реки с палитрой и кистями в руках, но, сочтя недостаточным свое всемирно признанное мастерство для изображения такой натуры, отбросила палитру и сказала: "Не смею!"
Воробьевы горы, кажется, издавна привлекали посетителей именно видом на Москву. М.Н. Муравьев пишет в своем очерке: "На краю города есть прекрасное возвышение, известное под именем Воробьевых гор, с которого зрение может покоиться свободно на поверхности Москвы... Уединенный зритель может соединить здесь два удовольствия, между собой противные: наслаждаясь тихостью сельского явления, видеть под ногами своими движение необъятного города и слышать шум бесчисленного многолюдства".
Вид с Воробьевых гор стал настоящей достопримечательностью Москвы. Н.М. Загоскин, популярнейший романист тридцатых годов девятнадцатого века и большой знаток и патриот Москвы, автор книги "Москва и москвичи", название которой использовалось впоследствии многими авторами, признавался: "Что грех таить, и у меня также есть господствующая слабость: я люблю... показывать Москву". И далее он говорит о выработанных им теоретических основах показа Москвы: "Вы не можете себе представить, как я забочусь о том, чтоб показать Москву с самой выгодной для нее стороны; как стараюсь соблюдать эту необходимую постепенность, посредством которой возбуждается сначала внимание, потом любопытство, а там удивление и, наконец, полный восторг".

О том, как Загоскин свою теорию проводил на практике, рассказывает в "Литературных воспоминаниях" И.И. Панаев. В первый же день знакомства Загоскин, бросив все дела, взялся ему, петербуржцу, "показать Москву во всей красоте". С этой целью он на собственной коляске, которой правил сам, без кучера, привез Панаева из Петровского парка, где тогда жил на даче, на Воробьевы горы. И теперь это расстояние считается большим, а тогда оно вообще представлялось "огромным", так что Загоскин обрекал себя на большой труд и трату времени. Ехали через всю Москву и, наконец - Воробьевы горы.
"Въезжая на Воробьевы горы, - рассказывает Панаев, - я было оглянулся назад.
- Нет, нет - не оглядывайтесь, - вскрикнул Загоскин, - мы сейчас доедем до того места, с которого надо смотреть на Москву".
(Кстати сказать, выдающийся москвовед профессор Н.А. Гейнике, ведя экскурсию, также прибегал к различным ухищрениям, чтобы провести экскурсантов к намеченной точке и чтобы они лишь там узнали, ради чего их привели туда. В описании экскурсии по переулкам Остоженки он подчеркивает: "Задача руководителя во время этого перехода приемом, указанным в нашей вводной статье, не дать прежде времени увидать Кремль". А прием такой: "Достигается это путем разговора, который завязывает руководитель, или же привлечением внимания экскурсантов в другую сторону".)
"Минут через десять мы остановились, - продолжает Панаев. - Загоскин... повел меня к дереву, одиноко стоявшему на горе.
- Ложитесь под это дерево, - сказал он мне, - и смотрите теперь, смотрите! Отсюда лучший вид.
Я повиновался и начал смотреть. Действительно, картина была великолепная. Вся разметавшаяся Москва, с своими бесчисленными колокольнями и садами, представлялась отсюда озаренная солнцем. Загоскин лег возле меня, протер свои очки и долго смотрел на свой родной город с умилением, доходившим до слез.
- Ну, что... что скажете, милый, - произнес он взволнованным голосом, - какова наша Белокаменная-то с золотыми маковками? Ведь нигде на свете нет такого вида. Шевырев говорит, что Рим походит немного на Москву, - может быть, но это все не то!.. Смотри, смотри!.. Ну, Бога ради, как же настоящему-то русскому человеку не любить Москвы?.. Иван-то Великий как высится... Господи!.. Вон направо-то Симонов монастырь, вон глава Донского монастыря влево...
Загоскин снял очки, вытер слезы, навернувшиеся у него на глаза, схватил меня за руку и сказал: - Ну, что, бьется ли твое русское сердце при этой картине?
В экстазе он начал говорить мне "ты".
Чудный летний вечер, энтузиазм Загоскина, великолепная картина, которая была пред моими глазами, заунывная русская песня, несшаяся откуда-то, - все это сильно подействовало на меня.
- Благодарю вас, - сказал я Загоскину, - я никогда не забуду этого вечера..."
Видимо, эта гора и это дерево изображены на картине И.К. Айвазовского "Вид на Москву с Воробьевых гор" (1848г.), относящейся приблизительно к тому же времени, что и поездка Панаева на Воробьевы горы с Загоскиным.

Обзор города с Воробьевых гор до настоящего времени остается необходимой частью обзорной экскурсии по Москве для гостей столицы. Почти всегда можно увидеть там и "неорганизованных" москвичей, тех "уединенных зрителей", о которых два столетия назад говорил М.Н. Муравьев. Вид на Москву имеет магическую облагораживающую силу: сколько возвышенных мыслей и благородных порывов родилось здесь при его созерцании! Вспомним хотя бы юных Герцена и Огарева. "Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот, - вспоминал Герцен. - Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и вдруг, обнявшись, присягнули в виду всей Москвы пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу..." А Огарев в этюде "Три мгновения" рассказывает о том, что они тогда чувствовали: "...Два юноши, оба на заре жизни, смотрели на умирающий день и верили его будущему восходу... Смотрели, как гаснет свет проходящего дня, и верили, что земля ненадолго останется во мраке. И сознание грядущего электрической искрой пробежало по душам их, и сердца их забились с одинаковой силой. И они бросились в объятия друг другу..."
С годами одни места обзора Москвы переставали ими быть, так как новая многоэтажная застройка закрывала вид от зрителя: так произошло с "прелестным" видом "с бывшего места князя Безбородко, в Яузской части". С другой стороны, те же многоэтажные дома становились новыми площадками, с которых можно полюбоваться Москвой, как, например, стала ею крыша одного из первых высотных домов Москвы - дома Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке. "На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день, - пишет М.А.Булгаков в фельетоне 1922 года "Сорок сороков". - Это была высшая точка - верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирнзее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорока сороков".
Крыша дома Нирнзее строилась плоской, поскольку она и задумывалась как площадка обзора, в 1910-20-е годы на ней работало летнее кафе.
Причиной и поводом для появления пословицы "Кто в Москве не бывал, красоты не видал" послужили, конечно, панорамы Москвы. И сейчас широкие московские панорамы все еще прекрасны, даже обезображенные новым строительством, не учитывающим ни общего вида города, ни московской специфики. В 1957 году К.Ф. Юон написал картину "Новая Москва", на которой изобразил вид Москвы с Воробьевых гор. Художник, естественно, акцентировал внимание, воплощая свой замысел, на новостройках, в первую очередь, на стадионе "Лужники", занявшем прежние луга. Но все равно панорама Москвы и на этой картине предстает белой громадой с проблесками золотых куполов, как и на старом, столетней давности, пейзаже Айвазовского...
На грани XIX и XX веков в художественном восприятии Москвы, в эстетическом любовании ею был открыт новый аспект. И это открытие сыграло такую же роль, как в свое время открытие московских панорам Н.М. Карамзиным.

Правда, нельзя назвать имя того, кто сделал это открытие, но оно свершилось и нашло свое воплощение и в литературных произведениях, и в изобразительном искусстве. Люди, как будто бы отведя глаза от дальних панорам, посмотрели рядом с собой и увидели, что переулок, улица, которыми они, не глядя на них, пробегали к зрительной площадке, так же красивы, и их красота, отличная от красоты просторных далей, не менее говорит душе. Конечно, это было подготовлено рисунками, гравюрами московских улиц начала и середины XIX века. В XVIII - XIX веках рисунки были в основном документальными, репортажными работами, и потребовались десятилетия, чтобы появился поэтический "Московский дворик" В.Д. Поленова, "Улица в Замоскворечье" и "На Арбате" М.М. Гермашева, серии гравюр И.Н. Павлова: "Уходящая Москва", "Московские дворики", "Уголки Москвы". И одновременно все определеннее осознается эстетика города литераторами. В 1899 году В.Я. Брюсов писал в письме И.А. Бунину: "Вы не любите городской весны, а моим раздумьям она ближе, чем грязь в деревне и голые сучья обесснеженного леса. Мы мало наблюдаем город, мы в нем только живем и почему-то называем природой только дорожки в саду, словно не природа камни тротуаров, узкие дали улиц и светлое небо с очертаниями крыш. Когда-нибудь город будет таким, как я мечтаю, в дни отдаленные, в дни жизни, преисполненной восторга. Тогда найдут и узнают всю красоту телеграфных проволок, стройных стен и железных решеток". Впрочем, Бунину тоже не была чужда эстетика города, вспомним хотя бы его стихотворение "В Москве": "Здесь, в старых переулках за Арбатом, совсем особый город..." А Брюсов о новом восприятии Москвы писал во многих стихотворениях:
Я люблю у застав переулки Москвы,
Разноцветные, узкие, длинные...
Я люблю большие дома
И узкие улицы города...
Зодчество церквей старинных,
Современный прихотливый свод,
Много зданий - высоких, длинных,
Улицы неуверенный поворот...
Это обращение к камерному московскому пейзажу неизмеримо обогатило эстетическое восприятие Москвы, заметно увеличив количество ее признанных прелестных видов. Талантливый, чутко чувствовавший красоту Москвы, исследователь ее архитектуры и истории, Евгений Николаев в середине 1960-х годов составил для себя небольшой списочек таких видов, озаглавив его "Точки зрения": "1. Солянка на последнем изгибе (левая сторона, если идти к Яузским воротам). Видно, как стоит Яузская больница. 2. Середина бульвара, идущего к площади Ногина. Видно: церковь на Кулишках, купол Опекунского совета, колокольню церкви Троицы в Серебряниках. 3. Волхонка (около дома конца XVII в. у Пречистенских ворот). Видно: Замоскворечье, церковь Григория Неокесарийского и колокольню церкви Троицы в Вишняках..." Каждый москвич, не спеша побродив по Пречистенским переулкам, или по улицам Замоскворечья, или вокруг Ивановского монастыря, или по Девичьему полю, или в какой-нибудь другой части старой Москвы, отметит много таких "точек зрения", свидетельством тому регулярно появляющиеся на всех выставках московских художников московские виды.
Художники - авторы камерных московских пейзажей - также внесли свою лепту в подтверждение старой пословицы "Кто в Москве не бывал, красоты не видал".

Описания внешнего облика Москвы и жизни москвичей иностранными путешественниками и самими москвичами похожи на разгадывание какой-то загадки, в них всегда присутствует нота удивления. В путеводителях XVIII - начала XIX века, в произведениях писателей и поэтов рассказ о Москве обычно сопровождается множеством эмоциональных восклицаний, но при этом чувствуется, что почти всегда сами авторы бывают как бы неудовлетворены написанным. Среди художников-видописцев начала XIX века, много рисовавших Москву, бытовало мнение, что "Москва никому не дается". То же "не дается" испытывали, обращаясь к московской теме, и литераторы.
К.Н. Батюшков в очерке "Прогулка по Москве", написанном менее чем за год до пожара 1812 года, писал: "Странное смешение древнего и новейшего зодчества... Я думаю, что ни один город не имеет ниже малейшего сходства с Москвой. Она являет редкие противоположности в строениях и нравах жителей. Здесь - роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие, постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная - как враждебные стихии, в вечном несогласии, и составляют сие чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем Москва".
Несходство чего-либо с чем-либо нагляднее всего проявляется при сравнении. В XIX веке любили сравнивать Москву и Петербург, противопоставляя один город другому. В этих сравнительных описаниях много интересного, тонкого, остроумного, особенно когда они принадлежали перу таких авторов, как А.И. Герцен, Н.В. Гоголь, А.С. Пушкин, В.Г. Белинский... Однако и в них целостного, определенного образа Москвы не складывалось, наблюдения и замечания оставались лишь черточками, деталями образа. Сравнения-противопоставления Москвы и Петербурга стремились обнаружить черты несходства: в Петербурге все улицы прямые и дома высокие, а в Москве - улицы кривые и домишки в землю вросли; в Петербурге суета, в Москве - мертвая тишина и так далее. Но такие противопоставления при первом же непредубежденном взгляде на обе столицы оказывались несостоятельными. Не тем эти города отличны один от другого: и в Петербурге немало кривых переулков и домиков в три окошечка, а в московской жизни так же полно суеты, - одним словом, и там и там всего наглядишься. Остроумнейший человек пушкинского времени москвич П.А. Вяземский, отвечая искателям различий между Петербургом и Москвой, пишет эпиграмму "Сравнение Петербурга с Москвой", в которой, наоборот, подчеркивает сходство старой и новой столиц:
Как на Неве,
Так и в Москве.
И все же, что ни говори, а каждый чувствовал, знал и видел: Москва - это Москва и ничто иное. Но в чем ее своеобразие? М.Н. Загоскин свою московско-петербургскую сравнительную статью "Брат и сестра" снабжает выразительным подзаголовком "Загадка".
В 1834 году, поступая в Юнкерское училище, гениальный юноша М.Ю. Лермонтов на экзамене написал сочинение "на вольную тему" - "Панорама Москвы". Вспоминая знаменитое описание панорамы Москвы в "Бедной Лизе", где Карамзин говорит: "Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей", он вступает с ним в полемику: "Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча: Москва не безмолвная громада камней, холодных, составленных в симметрическом порядке... нет! у нее есть своя душа, своя жизнь".

Это было прозрение. Было найдено слово - душа, - обозначившее то, что незримо объединяло весь конгломерат строений, вставших по сторонам прямых и кривых, длинных и коротких, разной ширины улиц, переулков, проездов, дорог в неповторимое явление человеческого бытия и культуры - город Москву.
"Душа - заветное дело", "душа - всему мера", - утверждают пословицы, приводимые В.И. Далем в его собрании "Пословицы русского народа". Так какова же она, мера Москвы? Писатели, публицисты, путешественники много и охотно рассуждали об особенностях московской жизни, о свойствах характера москвичей и об их отличиях от всех других, и в общем ни у кого не вызывает сомнения, что "на всех московских есть особый отпечаток". Только вот, в чем он заключается?
Н. В. Гоголь, человек аналитического склада ума и точных обобщений, приводит длинный ряд характерных черт Москвы и Петербурга, черт действительно верных, действительно присущих только той или другой столице.
"Москва женского рода, - пишет Гоголь, - Петербург мужского. В Москве все невесты, в Петербурге все женихи. Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пестрых цветов и никаких резких и дерзких отступлений от моды; зато Москва требует, если уж пошло на моду, то чтобы по всей форме была мода: если талия длинна, то она пускает ее еще длиннее; если отвороты фрака велики, то у ней - как сарайные двери. Петербург - аккуратный человек, совершенный немец, на все глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва - русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане: она не любит средины. В Москве все журналы, как бы учены ни были, но всегда к концу книжки оканчиваются картинкой мод; петербургские редко прилагают картинки; если же приложат, то с непривычки взглянувший может перепугаться. Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и прочих, и прочих; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности... В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются. Москва всегда едет, завернувшись в медвежью шубу, и большей частью на обед; Петербург, в байковом сюртуке, заложив обе руки в карманы, летит во всю прыть на биржу или в "должность"". Но в конце Гоголь резко обрывает характеристику Москвы неопределенным, алогичным, но в Своей алогичности необычайно верно передающим невозможность решения поставленной задачи афоризмом героя грибоедовской комедии полковника Скалозуба: "Дистанция огромного размера".
О той же неуловимости "московского отпечатка" пишет в очерке "Петербург и Москва" В.Г. Белинский: "Москвичи так резко отличаются от всех немосквичей, что, например, московский барин, московский мыслитель, московский литератор, московский архивный юноша - все это типы, все это слова технические, решительно непонятные для тех, кто не живет в Москве".
Но из множества перечисленных и описанных писателями и публицистами частных московских черт в конце концов четко вырисовывается одна московская особенность, и она-то, присутствуя во всех бесконечных московских ликах, является главной и объединяет в одно все это, на первый взгляд казалось бы, несоединимое до взаимоисключения московское разнообразие.
Эта главная черта была осознана и письменно сформулирована во второй половине XVIII века, причем получила, так сказать, официальную, высочайшую апробацию. "Я вовсе не люблю Москвы", - написала императрица Екатерина II в своих "Записках". Москвичей, в том числе и московское дворянство, она характеризует как "сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум".

Мнение императрицы было хорошо известно подданным. Н.М. Карамзин в статье "Записка о московских достопамятностях" писал: "Со времен Екатерины Великой Москва прослыла республикою, - и соглашался с частичной правильностью ее высказываний: - Там, без сомнения, более свободы..."
"Вольность", "независимость" Москвы в конце XVIII века становится своеобразным литературно-политическим символом: название знаменитой антикрепостнической книги А.Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" заключало в себе, кроме прямого, сюжетного, второй, символический смысл.
Идею свободы, независимости можно обнаружить во многих сторонах жизни и чертах характера москвичей, вплоть до московских чудачеств, которые А.С. Пушкин называет странностями: "Невинные странности москвичей, - говорит он, - были признаком их независимости".
Идея свободы самой историей была заложена и в градостроительный принцип Москвы.
После того как князь Юрий Долгорукий в середине XII века поставил на холме над рекой "град мал, древян" и назвал его по имени реки Москвой, город, естественно, начал расти и расширяться. Московские князья были заинтересованы в привлечении в город людей: ремесленников, крестьян, воинов, и поэтому призывали их отовсюду специальными грамотами и посулами.
Приходящий в Москву люд расселялся отдельными селениями по роду занятий: огородники на удобных для огородничества землях, гончары возле глины, кузнецы, оружейники и другие мастера, чье ремесло связано с огнем, возле воды, по берегам рек - так, чтобы было чем тушить ненароком вспыхнувший пожар - беду старых деревянных городов, воины - дружинники и стрельцы - возле ворот и застав. Поселяясь в городе, они получали от князя льготы или, как еще говорили, свободы от некоторых налогов, поэтому и их поселение называлось свобода, или слобода, так как в живом русском языке "в" может заменяться на "л". В каждой слободе было свое управление, конечно, права его были ограничены, поскольку слободы подчинялись общегородскому управлению, но в бытовой, культурной жизни, наконец, в планировочном, градостроительном отношении были самостоятельны. В слободах строились свои церкви, были свои лавки и базары, складывались свой быт и свои обычаи, поэтому все слободы отличались друг от друга.
С ростом города старинные слободы и деревни входили в городскую черту, становились его частью, но сложившиеся в них экономические и бытовые связи выделяли их в естественные административно-экономические районы, причем районы сохраняли свои исконные слободские названия - Гончары, Каменщики, Садовники, Зубово и т.п. До сих пор, несмотря на многочисленные слияния и разделения районов Москвы, сохраняется своеобразие отдельных местностей города: Арбатские переулки отличаются от Замоскворечья, Заяузье от Лефортова и так далее, и это стало одной из главных черт своеобразия Москвы.

М.В. Ломоносов, анализируя феномен Москвы, писал: "Москва стоит на многих горах и долинах, по которым возвышенные и униженные стены и здания многие городы представляют, которые в один соединились".
После Ломоносова многие писатели, публицисты, поэты писали о своеобразии московских районов. Вот, например, стихотворение известного поэта пушкинского времени М.А. Дмитриева "Московская жизнь":
Знаете ль вы, что Москва? -
То не город, как прочие грады,
Разве что семь городов, да с десятками сел и посадов.
В них-то что город, то норов, а в тех деревнях свой обычай.
...В нашей Москве благодатной дышит несколько жизней:
Пульс наш у каждого свой, не у всех одинако он бьется,
Всякий по-своему хочет пожить, не указ нам соседи...
Там, на Кузнецком мосту, блеск и шум, и гремят экипажи,
А за тихой Москвою-рекой заперты все ворота.
Там, на боярской Тверской, не пробил еще час привычный обеда,
А на Пресне, откушав давно, отдохнули порядком,
И кипит самовар, и сбираются на вечер гости...
А.Н. Островский в своем очерке "Записки замоскворецкого жителя" называет Замоскворечье даже не "городом", а "страной": "Страна эта... лежит прямо против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, отчего... и называется Замоскворечье".
Может быть, самым наглядным примером слободской свободы и своеобразия, но не замкнутости является известная с XVI века Немецкая слобода (Лефортово), в которой селились иноземцы, но там же искони жили и русские, и, как повествует старый путеводитель, "все религии жили в полном согласии". При том что местность называли "немецкой слободой" и, по расхожему мнению, Петр 1 там обрел топор, которым прорубал "окно в Европу", с тем же районом связаны значительные факты русской культуры.
Здесь родился один из самых почитаемых русских святых - юродивый Василий Блаженный, родились великие русские поэты А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, здесь сложился талант замечательного русского художника П.А. Федотова...
Принцип разумной свободы и независимости слобод в общей застройке Москвы пронизывал всю структуру города, при всем, конечно, существовавшем социальном неравенстве. Соседство дворца и лачуги воспринималось как естественное явление, и князь П.А. Вяземский писал о Москве:
Здесь чудо барские палаты
С гербом, где вписан знатный род.
Вблизи на курьих ножках хаты
И с огурцами огород...
Все это так - и тем прекрасней!
Разнообразье - красота:
Быль жизни с своеобразной басней,
Здесь хлам, там свежая мечта.
Здесь личность есть и самобытность,
Кто я, так я, не каждый мы...

То же, что отметил Вяземский в москвиче, выделив из "мы" "я", отмечают и многие другие писатели. В москвиче сильно стремление к личной независимости, самостоятельности, это качество не зависит от социальной принадлежности, поэтому-то все москвичи так держатся своих особенных привычек и воззрений, какими бы странными они ни казались окружающим. Московские предания богаты воспоминаниями о чудаках и оригиналах. Москвич стремился к частной собственности, потому что не государственная, не общественная собственность, а только частная давала независимость. В.Г. Белинский в очерке "Петербург и Москва" иронизирует: "У самого бедного москвича, если он женат, любимейшая мечта целой его жизни - когда-нибудь перестать шататься по квартирам и зажить своим домком. И вот, с горем пополам, призвав на помощь родное "авось", он покупает... пустопорожнее место в каком-нибудь захолустье и лет пять, а иногда и десять, строит домишко о трех окнах... И наконец наступает вожделенный день переезда в собственный дом; домишко плох, да зато свой... Таких домишек в Москве неисчислимое множество".
Личная независимость естественно порождает в человеке чувство самоуважения и уважение к нему со стороны других. Белинский отмечал, что эти самые "домишки о трех окнах" "попадаются даже на лучших улицах Москвы, между лучшими домами, так же как хорошие (то есть каменные в два и три этажа. - В.М.) попадаются в самых отдаленных и плохих улицах, между такими домишками".
Москва как город складывалась и развивалась под воздействием и по нравственным принципам свободного гражданского общежития, духовности и сопутствующего им житейского здравого смысла.
Планировка кварталов, направление улиц и переулков определились их общественной необходимостью и рельефом местности; при строительстве учитывались интересы соседей - ближних, уличных, всей слободы, и в то же время каждый строился, как ему удобнее и сообразуясь со своими средствами. При таком естественном развитии укреплялась традиция сосуществования и преемственности, удачные, удобные для людей улицы и переулки оставались на века. Город жил, строился и перестраивался, но при этом обязательно учитывались приобретения прошлого. "Москва строилась веками", - утверждает пословица.
Живой, естественно развивающийся организм Москвы хорошо чувствовали архитекторы, которым было поручено восстановление Москвы после пожара 1812 года. Тогда сгорело, было разрушено почти две трети зданий, но Москва как город, как структура не была уничтожена.
В созданную в мае 1813 г. "Комиссию для строений Москвы", на которую возлагалась задача восстановления и нового строительства города, вошли архитекторы Д.Г. Григорьев, О.И. Бове, И.Д. Жуков, Ф.Д. Соколов, Ф.М. Шестаков и другие. Многие из них были учениками или соратниками М.Ф. Казакова и его последователями. Комиссия принялась за разработку плана восстановления столицы.
Одновременно Александр 1 поручил составить план восстановления Москвы главному архитектору Царского Села В.И. Гесте, который Москвы не знал, но тем не менее взялся за выполнение поручения и представил свой проект. Его проект предусматривал почти полную перепланировку города. Москва представлялась Гесте чем-то вроде регулярного французского парка с центральной площадью-клумбой - Кремлем и отходящими от него веером прямыми улицами-лучами, кончавшимися на приведенном к правильному кругу Камер-Коллежском валу площадями. В феврале 1813 года Гесте посетил Москву, но работа над проектом велась по планам, без ознакомления с натурой, поэтому проект был в значительной степени плодом абстрактных построений и фактически ломал исторически сложившуюся структуру города. Проведение новых улиц-лучей, расширение старых, образование площадей требовало многочисленных сносов. Сам Гесте объяснял, что "все строения, которые означены в сломку, состоят в одноэтажных и малой части двухэтажных домов, весьма не важных", так же легко он относился к древним постройкам, рекомендуя, например, "выровнять", то есть снести стены Китай-города и сделать на его месте бульвар.

Получив в июне 1813 года лихой проект Гесте, московский генерал-губернатор Ф.В. Ростопчин послал в Петербург свои возражения на него. Прежде всего он сообщает, что среди предназначенных к сносу строений "есть много значащих зданий и обширных домов... Уничтожение же вовсе сих строений, исключая знатного убытка, хозяевам нанесет огорчение и произведет ропот, быв совсем несогласно благотворным видам государя императора". Не согласен он и с уничтожением Китайгородской стены: "Стену Китай-города, хотя она и требует поправления, должно оставить, потому что она по долговременности своей заслуживает уважения и дает вид величественности части города, ею окруженной".
В свою очередь, и "Комиссия для строений Москвы" выступила с решительными возражениями против этого "спущенного сверху" плана, для чего, конечно, требовались и профессиональная честность, и немалое гражданское мужество. К счастью, архитекторы, восстанавливавшие Москву после пожара 1812 года, обладали этими качествами в полной мере. В отзыве на имя царя они писали: "Прожектированный план хотя заслуживает полное одобрение касательно прожектов теоретических, но произвести оные в исполнение почти невозможно, ибо многие годы и великие суммы не могут обещать того события, чтобы Москву выстроить по оному плану, поелику художник, полагая прожекты, не наблюдал местного положения".
Отбившись от проекта Гесте, московские архитекторы разработали собственный план, в котором соблюдалась историческая преемственность в планировке города и ставилась задача сохранить и восстановить пострадавшие исторические памятники. Но в то же время, развивая московские градостроительные традиции, они создали новый архитектурный стиль - московский ампир, постройки которого естественно вошли в городскую среду и стали еще одной чертой своеобразия облика Москвы.
Веками Москва накапливала эти "московские" черточки, воплотившиеся в тех или иных зданиях, тщательно отбирала, а отобрав, крепко за них держалась, потому что они-то и создавали ее образ - и смысловой, и эстетический, и архитектурный.
Личность невозможна без самосознания. "Гость много видит", а хозяину - строить и беречь. Самая ранняя известная нам письменная русская самооценка Москвы относится к XIV веку, к эпохе Дмитрия Донского и Куликовской битвы. В "Задонщине" - повести-поэме, посвященной этой битве, читаем: "О жаворонок-птица, красных дней утеха, возлети под синии небеса, посмотри к сильному граду Москве", а после победы князь Дмитрий обращается к своему боевому соратнику: "И поидем, брате князь Владимир Андреевич, во свою Залесскую землю к славному граду Москве". К этому же времени относится и описание Москвы в летописи: "Град Москва велик и чуден, и много людий в нем и всякого узорочия".
Городскими "чудесами" и "узорочьем" раньше называли то, что теперь получило название памятников истории и архитектуры.
Образ города складывался в сочетании целенаправленного на "украшение" строительства и векового народного, общественного отбора "истинно московских" достопримечательностей, на которых и держался этот образ.
Среди народных лубочных листов XVIII - XIX веков, расходившихся по всей России, проникавших в самые удаленные деревни, есть листы, рассказывающие о Москве. Ведь лубок прежде всего - это рассказ, рассказ в картинках. Так вот эти лубки, названия которых варьировались, но смысл оставался один - "Московские святыни и достопримечательности", - представляют собой расположенные по листу в рамках-картушах или без них изображения этих самых "истинно московских" сооружений. В XX веке по тому же принципу давался образ Москвы в календарях, выпускаемых И.Д. Сытиным, в путеводителях, даже в таком издании, как "Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Под редакцией В.П.Семенова-Тян-Шанского".
Принцип создания лубка-рассказа о Москве на протяжении века не менялся, правда, число изображений бывало разное, но круг изображаемых сюжетов оставался постоянным, скупо пополняясь с годами.

Между прочим, М.Ю. Лермонтов в "Панораме Москвы", окинув общим взглядом открывающуюся с высоты Ивана Великого панораму города и сказав о нем несколько фраз, затем так же останавливает взгляд на отдельных постройках - храме Василия Блаженного, Сухаревой башне, памятнике Минину и Пожарскому и, характеризуя их, дает общий художественный образ Москвы. Свободное разнообразие, естественная индивидуализация - основы этого образа, а его детали - отдельные памятники. Потому-то, заметим, каждый из них не может быть заменен ничем, и утрата каждого наносит урон и градостроительному, и духовному образу города.
Итак, на чем же держался (да держится, если честно признаться, и сейчас) духовный, нравственный и художественный образ Москвы? Прежде всего Кремль, панорама которого воспринимается единым памятником. Кремль был воплощением живой народной исторической памяти. "Ты жив, и каждый камень твой // Заветное преданье поколений", - сказал о нем М.Ю. Лермонтов. В советское время, когда Кремль оказался закрыт и отнят у народа, его восприятие изменилось, но не настолько, чтобы совершенно уничтожилось старое. В 1918 году Марина Цветаева написала:
...О, самозванцев жалкие усилья!
Как сон, как снег, как смерть - святыни - всем.
Запрет на Кремль? Запрета нет на крылья!
И потому - запрета нет на Кремль!
Из кремлевских достопримечательностей выделились в отдельные рисунки Спасская башня - заветный, святой вход в Кремль, Иван Великий, Царь-пушка и Царь-колокол.
Вне Кремля - Покровский собор, поставленный Иваном Грозным в ознаменование победы под Казанью, но получивший известность и новое название собора Василия Блаженного по имени похороненного в нем, чтимого в Москве юродивого, смело обличавшего перед Иваном Грозным его злодеяния. (Интересно, что главный государственный Успенский собор, в котором венчались на царство цари, встречается среди этих рисунков довольно редко.)
На всех листах неизменно присутствует Сухарева башня. На одном из таких листов середины XIX века - своеобразном путеводителе по московским достопримечательностям - "Пантюшка и Сидорка осматривают Москву" изображается, как Пантюшка, сам. видно, недавний московский житель, водит по городу приехавшего из деревни земляка и сопровождает показ объяснениями и присловьями. Остановившись перед Сухаревой башней, он восклицает: "Хороша и эта тетеря, не ниже Ивана Великого сляпана, того гляди, что небо заденет!"
Часто изображали храм Успения Божией Матери на Покровке, может быть, лучшее произведение русского барокко конца XVII века; в старинной надписи, находившейся в церкви и сообщавшей о времени ее постройки, было написано: "Се дело рук человеческих, делал именем Петрушка Потапов". Известно, что Потапов был крепостной. Этой церковью восхищались Баженов и Карамзин: Достоевский, как вспоминает его жена, "бывая в Москве, непременно ехал на нее взглянуть". Кстати сказать, в 1922 году зодчий, строивший эту церковь, получил признание у Моссовета: Большой Успенский переулок, на углу которого и Покровки стоял храм Успения и по имени которого назывался, был переименован в Потаповский. Правда, даже несмотря на это, церковь в середине 1930-х годов была снесена, сейчас на этом месте чахлый скверик с несколькими деревцами.
Из скульптурных московских памятников на лубочных листах присутствовали памятник Минину и Пожарскому на Красной площади и поставленный по всенародной подписке памятник А.С. Пушкину на Страстной.
Москва славилась дворцами (сколько восторженных отзывов о них в записках иностранцев), но в число заветных достопримечательностей попал лишь один - Пашков дом на Моховой улице, дворец, построенный В. И. Баженовым, ныне старое здание Ленинской библиотеки, - да и то лишь тогда, когда он перестал быть частным домом, а стал Румянцевским музеем, то есть общественным учреждением.

Среди многочисленных триумфальных арок XVIII века, поражавших и восхищавших москвичей роскошью и богатством, народная память сохранила одну - Красные ворота. Они были воздвигнуты для встречи русских войск после Полтавской битвы. Когда их ставили, они назывались Триумфальными воротами на Мясницкой улице, но вскоре в обыденной речи их стали называть Красными, то есть красивыми. Ворота - ветшали, разрушались, но Москва не желала с ними расставаться, в 1727 году их восстанавливают "как были прежние", в 1750-е годы в указе Сената архитектору Д.В. Ухтомскому приказано: "Красные триумфальные ворота строить для прочности каменные по точно снятому с бывших ворот плану и чертежу". С годами название "Красные" стало восприниматься в прямом смысле, и в конце XIX века их покрасили в красный цвет. В 1926 году воротам вернули прежнюю окраску, побелив их. По этому поводу по Москве ходило четверостишие:
Была белая Москва,
Были красные ворота,
Стала красная Москва,
Стали белыми ворота.
А под названием Триумфальных ворот (также вошедших в этот перечень) известна триумфальная арка, сооруженная в 1829-
1834 годах у Тверской заставы в память победы в Отечественной войне 1812 года и возрождения Москвы после пожара двенадцатого года.
С постройкой и освящением храма Христа Спасителя в начале 1880-х годов он сразу вошел в число первых и главнейших народных святынь и достопримечательностей Москвы.
На лубочных листах иногда встречаются и другие московские постройки, но главных, обязательных, всего около десяти. Они как бы вобрали в себя и воплотили в совершенных формах какие-то очень важные черты исторического, художественного, нравственного облика Москвы.
Специалисты-архитекторы исследовали и высоко оценили их чисто архитектурные достоинства, установив, что каждая из них играла определенную градостроительную и планировочную роль и была выстроена на том единственно возможном и нужном для города месте, где должна быть. В архитектурной мастерской, занимавшейся планировкой площади Красных ворот (тогда Лермонтовский площади), я видел, как архитектор в своих проектах постоянно рисовал снесенные Красные ворота: без них площади просто не получалось; и это было в те времена, когда о восстановлении памятников никто даже заикаться не смел.
Но эти избранные общенародным сознанием и мнением московские постройки представляют собой не только архитектурные сооружения, они еще и хранители народной исторической памяти и национальных духовных ценностей - вечных идеалов и вечных предрассудков: недаром каждая из них воздействует на чувства, вызывает размышления и порождает легенды. Легендами окутана Сухарева башня, множество преданий связано с Кремлем, Спасской башней, с Иваном Великим, храмом Василия Блаженного, храмом Христа Спасителя...

В XIX веке возникла и широко пропагандировалась легенда о том, что Сухареву башню Петр 1 повелел поставить в стрелецкой слободе Сухарева полка в благодарность за то, что этот полк остался верным ему во время стрелецкого бунта, и будто бы первоначальный чертеж башни был нарисован собственноручно царем.
Так утверждает легенда, однако в надписи на памятной доске, установленной на башне в год окончания строительства, ничего не говорится ни об особой верности полка Сухарева, ни о благодарности Петра. Там написано, что построены "Сретенские вороты" "повелением благочестивейших, тишайших, самодержавнейших великих государей, царей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича... а в то время будущего у того полку стольника и полковника Лаврентия Панкратьева сына Сухарева". Кроме того, документы сообщают, что часть стрельцов Огарева, как и других полков, принимала участие в бунтах, и легенда об их верности появляется тоже только в начале XIX века. До этого памятна Сухарева башня была Москве другим, и вокруг нее создавались иные легенды.
Стрелецкие бунты по сути своей были не династическими войнами, стрельцы - а это была довольно значительная часть простого московского населения - бунтовали против власти, добиваясь облегчения своего положения; после первого - удачного - бунта на Красной площади и в других местах были установлены специальные доски, на которых были записаны права и льготы, которых добились стрельцы. Такой же памятью о победе стрельцов была и постройка каменной башни. После жестокого подавления стрелецкого бунта Петром 1 доски были уничтожены, а башня, хотя и отобранная у стрельцов (в ней Петр 1 устроил первое в России морское учебное заведение - Навигацкую школу), осталась памятью о тех кратковременных, но опьяняющих днях вольности.
Между прочим, о верности Сухаревского полка Петру фольклористы не записали ни одной народной песни, а про восстание стрельцов пели даже двести лет спустя, в начале XX века:
Как у нас то было во матушке кременной Москве,
На Красной площади,
Собиралися стрельцы-бойцы, добрые молодцы...
Еще в XVII веке в народе родилось поверье, что, пока стоит Иван Великий, будут стоять и Москва, и Россия. Поэтому в 1812 году после ухода французов москвичи с окраин города и подмосковные крестьяне специально приходили убедиться, что при взрыве Кремля колокольня устояла, и с ее ремонта началось восстановление города. Это народное представление об Иване Великом как символе Москвы и России нашло отражение в поэзии. О нем пишет М.Ю. Лермонтов в стихотворении "Два великана":
В шапке золота литого
Старый русский великан...
И в самом известном русском стихотворении о Москве - стихотворении Ф.Н. Глинки "Москва" ("Город чудный, город древний") также есть строки о том же:
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?
А когда заходила речь о церкви Успения Божией Матери, что на Покровке, обязательно рассказывали, что Наполеон, пораженный ее красотою, поставил специальный караул, чтобы защитить от пожара...

Большой знаток исторической и современной ему Москвы и народного быта, романист и поэт (между прочим, автор известных народных песен "По диким степям Забайкалья" и "Очаровательные глазки"), И.К. Кондратьев в своем замечательном исследовании-путеводителе "Седая старина Москвы", вышедшем в 1893 году, пишет о том, что образ Москвы, который существует в сознании русского народа, как раз и связан с этими достопримечательностями. "Кому из русских, даже не бывших в Москве, неизвестно название Сухаревой башни? Надо при этом заметить, - пишет он, - что во внутренних, особенно же отдаленных губерниях России, Сухарева башня вместе с Иваном Великим пользуется какою-то особенною славою: про нее знают, что это превысокая, громадная башня и что ее видно отовсюду в Москве, как и храм Христа Спасителя. Поэтому-то всякий приезжающий в Москву считает непременным долгом прежде всего побывать в Кремле, взойти на колокольню Ивана Великого, помолиться в храме Спасителя, а потом хоть проехать подле Сухаревой башни..."
Важнейшая черта своеобразия Москвы заключается в том, что московская старина всегда воспринималась живой тканью города. Известный бельгийский поэт-модернист Эмиль Верхарн, посетивший Москву в 1913 году, восторгался панорамой древней русской столицы, называл ее "очаровательной феерией". В своем описании он обращает внимание преимущественно на исторические памятники и "сорок сороков" московских церквей, но, несмотря на это, в его рассказе нет ни прямого утверждения, ни подтекстного ощущения Москвы как города-музея, города-воспоминания, города - декорации отшумевшей жизни.
Москва всегда легко и органично включала в свой пейзаж новое и при этом не теряла традиционного облика. П.А. Вяземский, помнивший и любивший Москву допожарную, в 1860-е годы описывает пейзаж Москвы этого времени, Москвы промышленной, капиталистической, и он не вызывает у него, казалось бы, естественного раздражения, он видит в нем не отрицание прежнего и даже не существование, а естественное развитие и прекрасное, доброе единство, которое бывает в крепких многопоколенных семьях:
...Есть прелесть в этом беспорядке
Твоих разбросанных палат,
Твоих садов и огородов,
Высоких башен, пустырей,
С железной мачтою заводов
И с колокольнями церквей!
Система "истинно московских достопримечательностей" и церквей предоставляла большую свободу строительству, но в то же время налагала на строителей большую нравственную ответственность; от них требовалось сочетать, согласовать новую застройку со старой, не разрушить гармонии. Конечно, находились лишенные этого нравственного чувства заводчики, ставившие на месте вырубленной рощицы огромный завод-сарай и окружавшие его бараками и лачугами для рабочих, нувориш-предприниматель, выгонявший доходный дом в высоту настолько, чтобы он только не обвалился; бывало, градоправители затевали сносить архитектурные и исторические памятники, чтобы не возиться с их ремонтом и продать землю с выгодой якобы для города, а в действительности для собственного кармана. Но подобные акты неизменно вызывали протесты московской общественности, и во многих случаях удавалось остановить вандализм.
Таким образом в дореволюционной Москве были сохранены многие памятники: и Китайгородская стена с башнями, и Сухарева башня, и древние храмы и часовни. Нужно сказать, старые московские архитекторы и строители в подавляющем большинстве обладали и чувством Москвы, и тактом. Сейчас особенно хорошо видно, как модерн начала XX века - и особняки, и доходные дома - вписался в структуру города, став таким же московским, как и московский ампир арбатских переулков.

В начале XX века Москва уже была большим промышленным капиталистическим городом, но, несмотря на это, избежала опасности стандартизации своего облика. Последний предреволюционный путеводитель "По Москве" (точнее, написанный до революционных событий, а вышедший в 1917 году, между Февралем и Октябрем) дает такую общую характеристику городу: "Когда вы попадаете в Москву и начинаете ориентироваться в этом море домов, захвативших огромное пространство в полтораста с лишним квадратных верст, у вас не может не сложиться представления о Москве, как о городе со своеобразной, ему только присущей физиономией... От всего этого остается впечатление большого и очень сложного целого, живущего напряженной и своеобразной жизнью, - впечатление старого, но в то же время быстро развивающегося города, непрестанно вносящего в свою жизнь все новые и новые черты, - города, преуспевающего в настоящем и имеющего все данные для преуспеяния в будущем".
Архитектурная и планировочная "нерегулярность" Москвы настолько очевидна, что давно уже стала для архитекторов и градостроителей банальной истиной, и у ремесленников этой профессии постоянно вызывала и вызывает до сих пор желание и попытки ее "отрегулировать".
Однако во внешней "нерегулярности" Москвы заключена высшая организация, более глубокая, чем формальная "правильность" линий, более разумная, основанная на здравом смысле и на духовном, нравственном осмыслении общественной жизни: ведь Град, Город - материальное воплощение самой идеи общежития, а в Москве конкретно - идеи московского общежития.
Эта идея пронизывает буквально все атомы городской структуры: от общего плана до каждого переулка, двора, дома. Поэтому частные "поправки", архитектурные и градостроительные, не могут изменить общей идеи. Даже страшный по своей разрушительной силе, сравнимый только с татарскими погромами и разорением 1812 года Генеральный план реконструкции Москвы 1935 года, который должен был, по образному выражению Л.М. Кагановича, тогдашнего вождя московских большевиков, построенную "пьяным сапожником" Москву преобразить в социалистический город, не разрушил сложившийся за века духовный, художественный и даже архитектурный образ города. "Неисправимость" Москвы, как и других исторических мировых городов, прекрасно понимал Ле Корбюзье, который по поводу их реконструкции, предвидя, что для этого их нужно было разрушать "до основанья", заявил: "Что же касается Парижа, Лондона, Москвы, Берлина или Рима, то эти столицы должны быть полностью преобразованы собственными средствами, каких бы усилий это не стоило и сколь велики ни были бы связанные с этим разрушения".
Попытка разрушения исторического города - покушение не на камни, а на душу. Давно было сказано: убивающий тело совершает тяжкое преступление, убивающий душу - тягчайшее.
Душа исторического города - историческая память народа и в то же время воплощение национального характера. Повторим замечательные слова С.В. Максимова: "Москву собирала вся Русь и сама в ней засела". Потому-то по всей России к Москве всегда было особое отношение как к своему, родному, что выразилось в общенародном ее названии - Москва-матушка. Потому-то так легко приживаются люди в Москве и становятся истинными москвичами, принимая на себя "особый отпечаток". Потому-то и сказал А.С. Пушкин:
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Душа - всему мера. Мера строгая и самая верная, но - увы! - слишком часто подменяемая иными мерами: пользы, целесообразности, выгоды, что в конце концов, как правило, оборачивается фальшью и обманом.
Москва пережила и переживает тяжкие испытания, она разорена обманута, разграблена, но все равно она прекрасна, она сохраняет свои взгляды и характер и, несмотря ни на что, ее мерой остается душа.
Чтобы убедиться в этом, достаточно пройтись по какой-нибудь старой московской улице или переулку, взглянуть с моста на Кремль, посидеть вечерок за столом в случайной компании и потолковать о России и судьбах человечества...

ословиц и поговорок, в которых упоминается Москва, много. В фундаментальном труде Владимира Ивановича Даля "Пословицы русского народа" - самом обширном собрании этого жанра русского фольклора - пословицы и поговорки сгруппированы в разделы-главки по темам: "Бог - Вера", "Богатство - убожество", "Хорошо - худо", "Грамота", "Казна", "Правда - кривда", "Народ - мир" и так далее. Пословицы, в которых упоминается Москва, рассыпаны по разным разделам. "Харитон с вестьми прибежал из Москвы" - это из раздела "Молва - слава"; "Он на показ до Москвы без спотычки пробежит" - раздел "Сущность - наружность"; "От копеечной свечки Москва загорелась" - раздел "Осторожность"; "Наш Пахом с Москвой знаком" - раздел "Прямота - лукавство", "Не только звону, что в Звенигороде, есть и в Москве" - раздел "Поиск - находка"; "Выше Ивана Великого" - раздел "Много - мало"; "Вались народ от Яузских ворот" - раздел "Народ - мир". По разным поводам и случаям вспоминает русский народ Москву.
Пословицы создавались и самими москвичами, и жителями других областей России. "Со стороны виднее", "Гость недолго гостит, да много видит", - утверждает пословица, оттого-то пословицы про Москву найдешь в любом областном сборнике, потому-то их услышишь повсюду - от западных украинских и белорусских областей до Дальнего Востока. Эти пословицы выражают отношение всей страны к древней народной российской столице, рассказывают о том, какой представляется московская жизнь "со стороны". Впрочем, выражение "со стороны" не совсем точно, потому что складывались пословицы людьми, пожившими в Москве, наблюдавшими московскую жизнь, одним словом, по существу, тоже москвичами.
Многие мысли, образы и сравнения этих пословиц напомнят читателю высказывания о Москве А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого и других крупнейших русских писателей. Это происходит оттого, что в основе этих мыслей и образов лежит народный взгляд, народное слово. Например, рассуждение Л.Н. Толстого в "Войне и мире": "Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать: всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города", безусловно, соотносится с народным наименованием древней столицы - "Москва-матушка".
Ряд московских пословиц рожден историческими событиями и обстоятельствами старинного московского быта и сохраняет в себе память о них. Правда, далеко не всегда эта связь видна и понятна современному человеку. Так, например, ни у кого сейчас не вызывает разнотолков смысл выражения "У семи нянек дитя без глазу", но о происхождении его и связи с одним из эпизодов русской истории начала XVII века - семибоярщиной - вряд ли кто подумает, произнеся эту пословицу, употребляемую, кстати сказать, весьма часто. О некоторых подобных речениях, имеющих историческую основу, далее пойдет особый рассказ.
Невозможно назвать точное число пословиц и поговорок о Москве - их сотни, и сколько бы ни собрал их, все нет уверенности, что завтра не вычитаешь где-нибудь или не услышишь новую.
Здесь предлагается читателю сто выбранных из различных сборников XVII - XX веков наиболее известных пословиц и поговорок о Москве, которые не нуждаются ни в каких пояснениях и создают многогранный, сложный, противоречивый, но цельный образ народной столицы.

Москва-матушка.
Москва - сердце России.
Москва - всем городам мать.
Москва - царство.
Москва не город, а целый мир.
Москва - большая деревня.
Москва белокаменная.
Москва - золотые маковки.
Москва златоглавая.
Кто в Москве не бывал, красоты не видал.
Не в день Москва построена.
Не разом (сразу) Москва строилась.
Москва веками строилась.
Москва создана веками, Питер - миллионами.
Москва людей не боится.
В Москву едут хлеба-соли покушать, красного звона послушать.
Кому нужно, и в Москву не далеко.
За делом и в Москву не велик переезд.
Не долга оглобля, а до Москвы достает.
Москва людна и хлебна.
Москва богата и торовата.
Москва запас любит.
Куда на выдумки Москва торовата.
Москва любит поговорить.
В Москве сплетен не оберешься.
Поезжай в Москву, там все найдешь.
В Москве все найдешь, кроме отца родного да матери.
В Москве нет только птичьего молока.
Говорят, в Москве кур доят, а как поехал за молоком, так назвали дураком.
В Москве недороду хлеба не бывает.
Москва стоит на болоте, в ней хлеба не молотят, а чище нашего ходят.
Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а больше деревенского едят.
Что в Москве на торгу, чтобы у тебя в дому.
Москва у всей Руси под горой - в нее все катится.

В Москве калачи, что огонь, горячи.
Славится Москва невестами, колоколами да калачами.
Славна Москва калачами, Петербург - усачами.
Наш Пахом с Москвой знаком.
Москва от копеечной свечки сгорела.
Лежанкой Москву не возьмешь.
Была бы догадка, а в Москве денег кадка.
В Москву иттить - только деньгу добыть.
Хватились! Он давно в Москве в обжорном ряду калачами торгует.
Он на показ до Москвы без спотычки пробежит.
Московская грязь не марается.
В Москву за песнями едут.
Для поговорки мужик в Москву пеши шел.
Для поговорки кума в Москву пеши шла.
В Москве каждый день праздник.
Поеду в Москву разгонять тоску.
В Москве сорок сороков церквей.
У Спаса бьют, у Николы звонят, а у старого Егорья часы говорят.
Москва - кому мать, кому мачеха.
Москва слезам не верит.
Москва ни по ком не плачет.
Москва ни по чем не тужит.
Москва по чужим бедам не плачет.
На Москве дела даром не делают.
В лесу дуб - рубль, а в столице по рублю спица.
В Москве тонко звонят, да толсто едят.
Москва принос любит.
В Москву идти - последнюю деньгу нести.
В Москву идти - только голову нести.
В Москве деньги беречь - себя не стеречь.
Москва бьет с носка, а Питер бока повытер.
Живучи в Москве, пожить и в тоске.
И новый платок наденешь, да половина Москвы не проведает.
Старуха на Москву три года серчала, а Москва про то не знала.

Про тебя в Москве в лапоть звонили.
Не видала Москва таракана!
Москву селедками не удивишь.
Москва молодцов видала.
Нужда из Сызрани в Москву пешком ходила.
Пришел в Москву торговать, на погорелое собирать.
Москва что доска: спать широко, да кругом метет.
Москва божбе не верит и без божбы не верит.
Хотел с Москвы сапоги снести, а рад с Москвы голову унести.
Не хвались в Москву, а хвались из Москвы.
Новгород - отец, Киев - мать, Москва - сердце, Петербург - голова.
Питер - голова, Москва - сердце.
Наш городок - Москвы уголок.
Новгород Нижний - сосед Москве ближний.
Ярославль городок - Москвы уголок.
У нас во Владимире много угодья: от Москвы два девяносто да из Клязьмы воду пей.
Копна от копны, как от Ростова до Москвы.
Бабка от бабки, как от Москвы до Вятки.
В Москве к заутрене звонили, а в Вологде звон слышали.
И пензенцы в Москве свою ворону узнали.
Костромские галичане свою деревенскую ворону в Москве узнали.
Город Чернь годом старее Москвы.
Один с Москвы, другой с Вологды, а оба голодны.
В терему высоко, а до Москвы далеко.
Москва деревне не указ.
Москва - царство, а наша деревня - рай.
Хороша Москва, да не дома.
Родима деревня краше Москвы.
Живи, живи, ребята, пока Москва не проведала.
Бей в доску, поминай Москву.
В Москве рубят, а к нам щепки летят.
Конечно, это лишь часть пословиц о Москве, они выбраны из печатных сборников, а сколько их ходит по Руси незаписанными... Наверняка читатель сам припомнит какую-нибудь и дополнит список.

Весной 1921 года А.А. Блок приводил в порядок свой архив, библиотеку, просматривал книги, журналы, перечитывал, переоценивал читанное когда-то... Журнал "Народоправство" издавался с мая 1917 года по февраль 1918, вышло 24 номера, в нем печатались М.М. Пришвин, А.Н. Толстой, Б.К. Зайцев, Г.И. Чулков, В.И. Иванов, А.М. Ремизов. Перелистав и перечитав полный комплект журнала, Блок записывает в дневник 7 марта 1921 года: "Интересны записи "солдатских бесед", подслушанных каким-то Федорченко - отрывки (╧ 9, 10, II, 12, 13). Это самое интересное". "Правдиво и совестно" - так оценивает Блок эти записки.
"Какой-то Федорченко" - писательница Софья Захаровна Федорченко (правда, ее писательский путь только начинался, и отмеченные Блоком "солдатские беседы" были одной из первых ее публикаций). С.3.Федорченко (1888-1959) родилась в Петербурге, в семье инженера, окончила юридический факультет Киевского университета, в 1914 году пошла сестрой милосердия на фронт, на передовые позиции. "Попала в самую гущу, - вспоминала она потом, - проделала наступления и отступления, видала и победы и поражения. Все было одинаково ужасно и непоправимо". Империалистическая война, потом Гражданская... Тысячи людей повстречала Федорченко за эти годы на своем пути, переслушала множество солдатских рассказов. Перед ней предстала широкая панорама народной жизни, величественная, противоречивая, страшная, где боль и радость, низость и величие духа, жестокость и доброта, трагедия и комедия стояли рядом и смешивались одно с другим. Федорченко была потрясена увиденным и услышанным и начала записывать солдатские речи. "Записывала ежедневно, - рассказывает Федорченко, - по возможности точно, все то, что чем-нибудь останавливало мое внимание". Затем писательница объединила свои записи в книгу "Народ на войне", расположив их по тематическим главкам.
Два первых тома книги Федорченко "Народ на войне" издавались однажды, в 1920-е годы, сейчас они библиографическая редкость, третий опубликован в "Литературном наследстве" (т.93, 1983 г.). Среди главок книги "Народ на войне" есть и заключающая в себе высказывания о Москве, она так и названа - "Москва".
Приводимые Федорченко высказывания солдат о Москве ярки, метки, образны, многие из них по-настоящему пословичны. Может быть, где-нибудь они и бытуют в виде пословиц.
Вот некоторые записи, включенные писательницей в главку "Москва".
"Эх, Москва моя, златоглавенькая! Кто ты, а? Царевна-королевна? Так нет! В нарядах, а простому человеку открытая.
Купчиха ты, что ли? Куда там! Крупичата, да не чваниста. Ученая ты волшебница или как? Так и тут не выходит, - мудра-умна Москва, да сердечная. И не царевна ты, королевна, и не купчиха ты, и не волшебница. Ты, Москва, девица-красавица, вот ты кто! Взглянешь на тебя - полюбишь; полюбишь - беречь станешь; отойдешь от тебя - сердце высушишь! Кто с Москвой, тот у Москвы в полюбовниках.
Москва! Жил я в ней с рождения и до этой Немецкой войны. Учился в городском училище. Потом сапожничал, пил, охальничал. И только было я с нужными людьми встретился, толк понимать стал, как война. Взяли. Кой-как отвоевался, и вот к вам. Но Москву, ох! помню. Вот кончим здесь разных врагов, все московские в Москву вернутся, под ее сорок сороков. Да всех ее тысячу дураков переучим наново. А потом разукрасим свою Москву, как игрушечку, всем Парижам на зависть!
Москва! Имя-то у нее какое, не глухое, звонкое, как благовест. А как ты ее поймешь? Чай, не деревня Малиновка, на восемь дворов да двое коров.
Вот: говорят старики: "Москва - сердце, Питер - голова". Мы же так думаем, то самое, за что воюешь, и не в городах вовсе, а во всех повсюдах. В том главное, какие в тебе самом сердце и голова. Если правильные - Москву с Питером отвоюешь. А нет в тебе чести настоящей - так тебе ни сердце московское, ни распитерская голова ни в чем не помощь. Москву-то с Питером тоже ведь люди строили, не Бог их делал.
Москва не пугливая, закаленная. Она и по улицам, бывало, воевала голыми рабочими руками. Только так дело стояло: у царя арсенал, у Москвы ткацкие станочки. Оттого и удачи не было. Теперь переместилось, арсенал свой, гуляй, Москва, твое время.
Москва! И слово-то как бы близкая родня, как бы бабушка ласкова дитятей тебя колыскает, поползнем тебя остерегает, подросточку тебе сладкий пряник сует, взрослого тебя настоящей чести учит. На то и Москва.

Москва, скажу тебе, это не всякий городок! Рождена Москва в богатырские времена, всю нашу страну она своими людьми-богатырями осторожила и сохранила. От татар отбила, панов выгнала, французов заморозила и сожгла. И от чумы, есть такой рассказ, Москва Русь спасала. Это все в прежние, далекие года. Так неужто Москва своему народу теперь помощи не даст? Царь-то хоть и в Питере был, а вот увидишь, что это Москва его сместила. Это потом все узнается.
Я московский, сорок сороков, кобыла без подков, Хитровка, Петровка, пустая бадья. Московский я! Чем держусь, ни прежде не ведал, ни теперь не узнал. Думаю, только Москвой и держусь. Москва крепка, Москва сила, Москва сердцу мила.
Вот мечусь я, а метала не вижу. А что в Москву меня метнет, этого не минуть. Москва клей, на нее что ни лей, все прилепится. Московского человека на Москву первый попутный ветер нанесет, на это вся моя тоска-надежда.
У Москвы закоулочки-переулочки, тупички-старички, церковушки-старушки, на макушке ушки, соборы да воры, жулья, как в ельне муравья! И спиртным шибает, ажно до самых Новодевичьих. А вот удивляюсь я при сем при этом, что не из Москвы воля, а из Питера. Такая наша Москва прокуратница.
А что Москва? может, людей-то в ней тыщи, а человека с огнем не сыщешь. Москва, она тоже канарейка. Если б ей один головастый человек зерна не подсыпал, не было бы твоей Москвы, с голоду бы померла. Что тело без души, что город без настоящего человека. А ты - Москва.
Москва - голова, Москва - умница, Москва - привередница. Ей что царь, что пристав, все едино, ее не обманешь. Она нас, своих детей, ждет и на дело посылает.
В Москве людей, что на дубе желудей. И как дубки, те люди крепкие, негниючие. Ты не смотри, что я тебе по пуп, зато ум во мне не глуп, московский.
До чего ж эти московские себя уважать велят! То ли смелы, то ли умны, то ли удачливы. То ли Москва по-особому своим деткам мать".
Как бы в дополнение к записям Софьи Федорченко попалось мне еще одно солдатское, времен Первой мировой войны, высказывание о Москве.
В московском журнале "Русская иллюстрация", начавшем выходить в феврале 1915 года, в первом номере напечатан очерк Н. Огнева (в будущем писателя, ставшего широко известным уже в советские годы повестью "Дневник Кости Рябцева") "Стихи из солдатской котомки" - о раненом солдате, с которым автор беседовал в одном из московских госпиталей.
Молодой литератор пришел побеседовать с раненым солдатом о войне, о боях. Солдат - крестьянин из саратовской деревни Григорий Павлович Воинов - рассказал ему об атаке на австрийском фронте под Люблином, как шли они брать какую-то высотку, и австрийцы их обстреляли из пулеметов. Его самого ранило в левую руку навылет, а вот ротного писаря, который шел рядом, убило...
Но затем разговор принял совсем другое направление: солдат достал из своей котомки тетрадку, в которой оказались его собственные стихи. Н. Огнева стихи заинтересовали: были они не очень умелы, и с правописанием не все в порядке, но зато искренни.

Воинов в своих стихах, по большей части написанных размером какого-либо широкоизвестного стихотворения или популярной песни, рассказывал о фронте, о боях:
На русско-австрийской границе,
В ущельях дремучих лесов
Кровавые льются потоки
И слышится крик голосов.
От выстрелов гром не смолкает;
Деревни и села горят,
И в воздухе рвутся шрапнели,
И землю взрывает снаряд...
Пишет солдат и о родном доме, о деревне, о крестьянке, которая тоскует за сотни верст от поля сражения, полная предчувствием, что ее муж погиб в бою, и на вопросы детей отвечает:
- Чует мое сердце -
Ваш отец погиб,
На кровавой ниве
Он в могиле спит,
И никто не может
Его разбудить...
В Москве Воинов оказался впервые, да и то потому, что попал на московский санитарный поезд, доставивший его в лазарет. В Москве он сердцем понял, что недаром ее называют "матушкой", и об этом тоже написал стихи:
Хороша ты, Москва белокаменная!
Ты - как родная мать русским воинам...
...И в пыли и в грязи, не обмытые,
Все стремятся к тебе, чтоб покоя найти...
Всех встречаешь ты их, белокаменная,
И готовы для них углы теплые...
...В лазареты кладут и ухаживают,
Как за малым дитем матерь родная...
Стихами Воинова, видимо, заинтересовались врачи лазарета, собрали деньги и тогда же, в 1915 году, напечатали небольшой, в 27 страничек его сборник "Песни раненого солдата", на титуле было указано: "Издание Районного лазарета". Правда, кроме этого одного сборника стихи Григория Воинова больше не печатались, да и трудно было ожидать, что он станет профессиональным поэтом, а о Москве он все равно написал хорошо, от сердца.

Пословица, поговорка, как и произведения других фольклорных жанров, обычно безымянны. Конечно, кто-то их придумал, сложил, но их имен мы не знаем, и всех этих неизвестных авторов объединяем под одним именем - народ: народ говорит, народ сложил...
Но среди московских пословиц есть группа таких, автор которых хорошо известен, - это Александр Сергеевич Грибоедов.
А.С. Пушкин, познакомившись в Михайловском с полным текстом комедии А.С. Грибоедова "Горе от ума", в январе 1825 года написал в письме А.А. Бестужеву: "О стихах я не говорю: половина - должны войти в пословицу".
Владимир Федорович Одоевский, москвич, постоянный посетитель московских гостиных и салонов, в заметке, напечатанной почти тогда же, когда Пушкин писал свое письмо Бестужеву, свидетельствует: "Почти все стихи комедии Грибоедова сделались пословицами, и мне часто случалось слышать в обществе целые разговоры, которых большую часть составляли - стихи из "Горя от ума".
В.Г. Белинский в восьмой статье цикла "Сочинения Александра Пушкина", написанной в 1844 году, отмечает дальнейшее проникновение грибоедовских цитат в живую речь: "Стихи Грибоедова обратились в пословицы и поговорки; комедия его сделалась неисчерпаемым источником применений на события ежедневной жизни, неистощимым рудником эпиграфов!"
В.И. Даль в свой сборник "Пословицы русского народа", материалы для которого собирал в тридцатые - сороковые годы, не включал книжные, литературные цитаты и афоризмы, он брал пословицы, как объясняет в предисловии к сборнику, из живого русского языка, из речи народа. И тем не менее в его сборник вошли, придя из живой речи, две грибоедовские "пословицы". При издании Даль пометил их источник - "Грибоедов". Первая помещена в разделе "Начальство - служба" - "Служить бы рад, прислуживаться тошно"; вторая в разделе "Любовь - нелюбовь" - "Грех не беда, да слава не хороша". У Грибоедова: "Молва не хороша". Это разночтение подтверждает, что Даль услышал выражение в устной речи, а не выписал из книги.
В 1872 году И.А. Гончаров в своей статье "Мильон терзаний" пишет как бы о двойном существовании "Горя от ума" - как целостного литературного произведения и в виде россыпи отдельных изречений: "...Грамотная масса... разнесла рукопись на клочья, на стихи, полустишья, развела всю соль и мудрость пьесы в разговорной речи, точно обратила мильон в гривенники, и до того испестрила грибоедовскими поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения. Но пьеса выдержала и это испытание - и не только не опошлилась, но сделалась как будто дороже для читателей, нашла в каждом из них покровителя, критика и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы, перейдя из книги в живую речь".
С течением времени грибоедовские стихи все более укоренялись в живой речи, многие из них в устном бытовании почти утратили связь с контекстом и переступили порог цитаты, став настоящими пословицами и поговорками - обобщениями, приложимыми к самым различным ситуациям и положениям событий ежедневной жизни.

В последнем, наиболее полном сборнике крылатых слов литературного происхождения - книге Н.С. и С.Г. Ашукиных "Крылатые слова. Литературные цитаты. Образные выражения" (3-е изд., М., 1966) - приведены 60 цитат из "Горя от ума". Все они действительно хорошо известны и памятны, но вряд ли их все можно квалифицировать как пословицы и поговорки, поэтому в настоящую подборку включаю лишь те, которые, на мой взгляд, могут быть отнесены к пословичному жанру.
На всех московских есть особый отпечаток.
А судьи кто?
Ба! знакомые все лица!
Взгляд и нечто.
Влеченье, род недуга.
Герой не моего романа.
Горе от ума.
Дистанции огромного размера.
(В устном бытовании:
"Дистанция огромного размера".)
Дома новы, но предрассудки стары.
И дым отечества нам сладок и приятен.
Как посравнить да посмотреть
Век нынешний и век минувший.
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев и барская любовь!
Ну как не порадеть родному человечку!
Подписано, так с плеч долой.
Послушай, ври, да знай же меру!
Рассудку вопреки, наперекор стихиям.
С чувством, с толком, с расстановкой.
Свежо предание, а верится с трудом.
Служить бы рад, прислуживаться тошно.
Счастливые часов не наблюдают.
Умеренность и аккуратность.
Чтоб иметь детей, кому ума недоставало.
Шумим, братец, шумим.
Пожар способствовал ей много к украшенью.
Где ж лучше? Где нас нет.
Чины людьми даются, а люди могут обмануться.
Карету мне, карету!

"Словно Мамай воевал", "словно Мамай прошел", "словно после Мамаева побоища" - эти выражения, означающие крайнюю степень разорения, опустошения, пришли в современную речь из времен татаро-монгольского ига.
"Опыт этимологического словаря русской фразеологии" Н.М. Шанского, В.И. Зимина, А.Ф. Филиппова (М., "Русский язык", 1987), считая эти выражения "исконными", то есть собственно русскими, объясняет: "По имени татарского хана Мамая, совершившего в XIV веке опустошительное нашествие на Русь и разгромленного русским войском в Куликовской битве (1380 г.)".
Имел в виду хана (вернее: военачальника-темника) Мамая, предводителя татар в Куликовской битве, и П.П. Ершов, когда писал в "Коньке-горбунке" - "русской сказке в трех частях":
Утро с полднем повстречалось,
А в селе уж не осталось
Ни одной души живой,
Словно шел Мамай войной.
Точно так же и А.Н. Островский в комедии "Правда - хорошо, а счастье лучше" в реплике Мавры Тарасовны подразумевает этого же татарского военачальника XIV века: "Оглядись хорошенько, что у нас в саду-то! Где же яблоки-то? Точно Мамай с своей силой прошел - много ль их осталось?"
Объяснение этимологического словаря на первый взгляд очень убедительно, а литературные примеры подтверждают его правоту. Но обращение к историческим фактам вызывает сомнение в правильности такого толкования.
И Ершов, и Островский говорят о завоевателе-победителе, который пришел, разорил и пошел дальше. Исторический же Мамай потерпел полное поражение, бежал и был убит своими же воинами. О потерях, которые понесло татарское войско в Куликовской битве в "Сказании" современника написано: "Поле же Куликово - не бе видети порожнего места, но все покрыто человеческими телесы: христианы, но седморицею больши того побито поганых". Да и сказание, из которого приведена цитата, называется "Сказание о Мамаевом побоище". Слово "побоище" имело тогда несколько другое значение, чем теперь: оно означало "поражение, разгром" и название сказания при переводе на современный язык звучит так: "Сказание о поражении Мамая". (В нескольких более поздних, относящихся к XVII веку списках это название имеет более близкую к нашей современной грамматике и синтаксису форму: "Книга о побоище Мамая, царя татарского, от князя владимирского и московского Димитрия".)
Смысл выражений "Мамай воевал", "Мамай прошел", изображающих крайнюю степень разорения, разгрома чего-либо во время нашествия врага и злодея, понимается правильно. Только связывать их с именем хана Мамая - ошибка, правда ошибка давняя, ей более двухсот лет, и произошла она из-за слабого знания потомками русских воинов, сражавшихся на Куликовом поле, собственной истории.

Москва не раз становилась жертвой татарского разорения. В 1237 году орды Батыя, разбив русское войско под Коломной, "взяша, - как сообщает летопись, - Москву... люди избиша от старьца и до сущего младенца, а град и церкви святые огневи пре-даши, и монастыри все и села пожгоша, и, много именья вземше, отъидоша".
С тех пор татары неоднократно совершали набеги на Москву, и каждый раз летопись отмечает: "избиша", "пожгоша", "разориша".
Два года спустя после Куликовской битвы пришел к Москве, как сказано в летописи, "со всею силою" сменивший Мамая новый хан Золотой Орды Тохтамыш. Не взявши города штурмом, он прибег к обману, обещав не разорять Москву, не убивать жителей, а только, получив следуемую ему дань, уйти восвояси, даруя москвичам "мир и любовь свою". Москвичи поверили его обещаниям, открыли ворота и вышли навстречу с дарами. Среди встречавших хана были и воевода (князя Дмитрия в то время не было в Москве), и священники, и "большие люди", и простой народ. Все они были наказаны за свое легковерие: татары, изрубив встречавших, ворвались в город, и "бысть внутрь града сеча велика".
"Тако вскоре злии взяша град Москву... - сообщает летописная "Повесть о московском взятии от царя Тохтамыша, - и град огнем запалиша, а товар и богатство все разграбиша, а людие мечу предаша... Бяше бо дотоле видети град Москва велик и чюден, и много людий в нем и всякого узорочия, и в том часе изменися, егда взят бысть и пожжен; не видети иного ничего же, разве дым и земля, и трупия мертвых многых лежаща, церкви святыя запалени быша и падошася, а каменныя стояща выго-
ревшая внутри и сгоревшая вне, и несть видети в них пения, ни звонения в колоколы, никого же людей ходяща к церкви, и не бе слышати в церкви поющего гласа, ни славословия; но все бяше видети пусто, ни единого же бы видети ходяща по пожару людей..."
Об этих разорениях Москвы и говорят сохранившиеся с тех пор в русском языке выражения "словно Мамай прошел", "словно Мамай воевал".
Но тогда слово "мамай" было не именем собственным, а нарицательным: так на Руси называли татарина в XIII - XV веках. Происходит это название от татарского фольклорного персонажа мамая - чудовища, которым пугают детей ("Словарь русского языка XI - XVII вв.").
Слово "мамай" в том значении, в котором оно употреблялось во времена татаро-монгольского ига, в русском литературном языке не сохранилось, память о нем осталась лишь в некоторых областных говорах.
Областные говоры русского языка дают материал для выяснения значения этого старинного слова. Перед революцией в Московской области было записано (и опубликовано в "Словаре русских народных говоров") слово "мамай" в значении "татарин". На Волге еще в 1920-е годы татарские могильники времен Золотой Орды назвали "мамайскими могилами", такого же происхождения название "Мамаев курган" в Царицыне. А на Дону до сих пор исторические песни о татаро-монгольском нашествии:
Что в поле за пыль пылит,
Что за пыль пылит, столбом валит?
Злы татаровья полон делят...
или такую:
С князей брал по сту рублев,
С бояр по пятидесят,
С крестьян по пяти рублев.
У которого денег нет,
У того дитя возьмет;
У которого дитя нет,
У того жену возьмет;
У которого жены-то нет,
Того самого головой возьмет,
называют мамайскими.

В связи с тем что слово "мамай" в значении "татарин", хорошо известное в XIII - XV веках, позже ушло из языка, и выражение "как мамай прошел" хотя и было понятно, но перестало употребляться и существовало лишь в пассивной памяти народа, ему, по всей вероятности, грозило со временем полное забвение. Но в
XVIII веке оно, обретя второе дыхание, вновь вошло в активный словарь языка.
С Петра Великого началась новая блестящая эпоха победных войн России. На этом фоне поднялся интерес к военной истории страны, к воинским подвигам предков, в первом ряду которых стоял Дмитрий Донской - победитель в Куликовской битве. К его образу обратились художники и писатели. М.В. Ломоносов написал трагедию "Тамира и Селим", в которой, как он пишет в предисловии к ней, "изображается стихотворческим вымыслом позорная погибель гордого Мамая, царя татарского, о котором из российской истории известно, что он, будучи побежден храбростию московского государя, великого князя Димитрия Иоанновича на Дону, убежал с четырьмя князьями своими в Крым, в город Кафу, и там убит от своих". Во второй половине XVIII века несколько раз издается лубочный лист "Ополчение и поход великого князя Димитрия Иоанновича противу злочестивого и безбожного царя татарского Мамая, его же Божиею помощью до конца победи"; выходит предназначенное для народа сочинение поручика Ивана Михайлова "Низверженный Мамай, или Подробное описание достопамятной битвы... на Куликовом поле" и другие сочинения.
В 1807 году, когда Россия жила в ожидании неминуемой войны с Наполеоном, имела всеобщий успех трагедия В.А. Озерова "Димитрий Донской". Современный критик писал о ней: "Озеров возвратил трагедии истинное ее достоинство: питать гордость народную священными воспоминаниями и вызывать из древности подвиги великих героев, служащих образцом для потомства".
О воздействии этой трагедии на зрителя рассказал в своем дневнике С.П. Жихарев: "Вчера, по возвращении из спектакля, я так был взволнован, что не в силах был приняться за перо, да, признаться, и теперь еще опомниться не могу от тех ощущений, которые вынес с собою из театра... Я сидел в креслах и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило. Я чувствовал стеснение в груди, меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар, то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу - словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблока... Сцена слилась с зрительной залой; чувства, которые выражались актерами, переживались всеми зрителями; молитва, которою трагик Яковлев заключал пьесу, неслась из всех грудей, принималась как выражение общих стремлений".
В трагедии Озерова Мамай как действующее лицо не выходит на сцену, но его имя постоянно звучит в репликах героев пьесы.
Таким образом, в XVIII - начале XIX века воскрешенное имя хана Мамая, ставшее первым и главным символом ордынского ига, широко и во всех слоях общества распространяется по России. И тогда-то вновь оживает старая поговорка, но слово "мамай" теперь воспринимается как личное имя татарского военачальника и поэтому приобретает в написании прописную букву.
Кроме известных выражений "Мамай прошел" и "Мамай воевал", лишь отмечающих с горечью произошедшее, существует еще одна пословица, выражающая веру в торжество правого дела и, может быть, говорящая действительно об историческом хане Мамае: "И Мамай правды не съел", которую как общеизвестную и потому не требующую пояснения приводит в "Крылатых словах" С.В. Максимов.

Филькиной грамотой сейчас называют документ, не имеющий никакой силы, фальшивку, подделку, которой не надо придавать значения.
Московское предание связывает это выражение с именем Филиппа Колычева (1507-1569) - митрополита Московского и всея Руси. Он был митрополитом всего три года - с 1566-го по 1569-й, но в страшное для России время разгула опричнины Ивана Грозного.
Филипп (до принятия монашества Федор Степанович) происходил из знатного боярского рода Колычевых, в тридцать лет ушел в Соловецкий монастырь, прошел суровое послушничество, впоследствии стал игуменом этого монастыря. По всей Руси Филипп пользовался славой праведника. В 1566 году Иван Грозный решил поставить его Московским митрополитом: царю нужно было, чтобы это место занимал известный, почитаемый в народе человек, который своим авторитетом освящал бы его политику. Но Филипп сказал царю: "Повинуюсь твоей воле, но умири мою совесть: да не будет опричнины! Всякое царство разделенное запустеет, по слову Господа, не могу благословлять тебя, видя скорбь Отечества". Иван Грозный был разгневан, но затем "гнев свой отложил" и поставил новые условия: он будет выслушивать советы митрополита по государственным делам, но чтобы тот "в опричнину и в царский домовой обиход не вступался". Филипп принял митрополитство.
На несколько месяцев казни и бесчинства опричников в Москве прекратились, затем все снова пошло по-прежнему.
Филипп в беседах наедине с царем пытался остановить беззакония, ходатайствовал за опальных, царь стал избегать встреч с митрополитом.
Филипп посылал Ивану Грозному письма-грамоты, в которых увещевал его опомниться. Увещевательные письма митрополита не сохранились, царь в гневе говорил о них, что это пустые, ничего не значащие бумажки, чтобы унизить их и автора, называл "Филькиными грамотами" и уничтожал. Но то, что Филипп писал
в своих грамотах царю, то же говорил ему и в лицо, поэтому о содержании "Филькиных грамот" мы знаем по воспоминаниям современника, в которых он пересказывает одну из увещевательных речей митрополита, обращенную к Ивану Грозному.
Однажды, в воскресный день, во время обедни, в Успенский собор явился царь в сопровождении множества опричников и бояр. Все они были одеты в шутовскую, якобы монашескую одежду: в черные ризы, на головах высокие шлыки. Иван Грозный подошел к Филиппу и остановился возле него, ожидая благословения. Но митрополит стоял, смотря на образ Спасителя, будто не заметил царя. Тогда кто-то из бояр сказал: "Владыко, это же государь! Благослови его".
Филипп посмотрел на царя и проговорил: - В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах царства... О, государь! мы здесь приносим жертвы бескровные Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская. С тех пор, как солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно! В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства. И совершаются именем царским! Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки, ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести?!. Государь, вещаю яко пастырь душ. Царь в гневе закричал на него:
- Филипп, ужели думаешь переменить волю нашу? Не лучше ли быть тебе одних с нами мыслей?
- Боюся Господа единого, - отвечал митрополит. - Где же моя вера, если буду молчать?
Иван Грозный ударил жезлом о каменный пол и сказал, как рассказывает современник, "голосом страшным":
- Чернец! доселе я излишне щадил вас, мятежников, отныне буду таким, каковым вы меня нарицаете! - И с этими словами вышел из собора.
Народ московский, который наполнял храм, все это видел и слышал.

Царь велел произвести следствие о злых умыслах митрополита на царя. Под пытками монахи Соловецкого монастыря дали клеветнические показания на своего бывшего игумена. После этого Филипп во время службы в Успенском соборе был окружен пришедшими в храм опричниками, их предводитель, боярин Алексей Басманов, развернул свиток, и удивленный народ услышал, что митрополит лишен сана. Опричники сорвали с Филиппа митрополичье облачение, погнали из храма метлами, на улице бросили в дровни и отвезли в Богоявленский монастырь, в темницу. Царь казнил нескольких родственников митрополита, голову одного из казненных принесли ему в тюрьму. Затем он был водворен в тюрьму дальнего Тверского Отроч монастыря, а год спустя Иван Грозный послал туда Малюту Скуратова, и царский опричник собственноручно задушил Филиппа.
Еще при жизни Филипп был окружен любовью и почитанием народным. Его слова передавали тайно из уст в уста. Рассказывали о таком чуде: Иван Грозный повелел затравить митрополита медведем, и однажды вечером к нему в темницу запустили лютого зверя, которого до того нарочно морили голодом, а когда на следующий день тюремщики открыли дверь, то увидели Филиппа, стоящего на молитве, и лежащего тихо в углу медведя.
Царь Федор Иоаннович - сын и наследник Ивана Грозного - в отличие от отца славился благочестием, он приказал перенести останки святителя в Соловецкий монастырь и похоронить его там. В 1648 году Филипп был причислен к лику святых, так как обнаружилась чудотворность его мощей: они давали исцеление больным.
В 1652 году по представлению митрополита Новгородского (будущего патриарха Никона) царь Алексей Михайлович распорядился перевезти мощи святого Филиппа в Москву, полагая, что поскольку Филипп не был отрешен от Московской митрополичьей кафедры, то и должен быть там, где его паства.
Подобно тому, как византийский император Феодосии, посылая за мощами Иоанна Златоуста, чтобы перевезти их в Константинополь, написал молитвенную грамоту к святому, царь Алексей Михайлович также вручил Никону, назначенному сопровождать мощи, свое послание, обращенное к Филиппу:
"Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда... - говорилось в послании, - ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий град лишается твоей святительской паствы... Оправдался Евангельский глагол, за который ты пострадал: "Всяко царство, раздельшееся на ся, не станет" и нет более теперь у нас прекословящего твоим глаголам..."
Встречу мощей 3 июля 1652 года за Москвой на Троицкой дороге возле села Напрудного царь Алексей Михайлович описал в письме к боярину Оболенскому: "Бог даровал нам, великому Государю, великое солнце. Как древле царю Феодосию возвратил Он мощи пресветлого Иоанна Златоуста, так и нам благоволил возвратить мощи целителя... Филиппа митрополита Московского. Мы, великий Государь, с богомольцем нашим Никоном митрополитом Новгородским, со всем священным Собором, с боярами и со всеми православными даже до грудного младенца встретили его у Напрудного и приняли на свои главы с великой честью. Лишь только приняли его, подал он исцеление бесноватой немой: она стала говорить и выздоровела..."
Мощи святителя Филиппа были поставлены в Успенском соборе Кремля, а на месте встречи их царем и москвичами за Москвой установили дубовый крест с надписью, сообщающей о событии, послужившем причиной его установки.
Местность вокруг него впоследствии получила название "У креста" и "Крестовская застава". Сам крест стоял при дороге до 1929 года, а в этот год был перенесен в ближайшую церковь - Знамения в Переяславской слободе, где находится и поныне. Старое название местности сохранилось в названиях Крестовский переулок и Крестовский рынок.
Со временем позабылась связь между именем непокорного митрополита и выражением "Филькина грамота" - злобным словцом Ивана Грозного. Выражение "Филькина грамота" пошло гулять по Руси с тем значением, которое вложил в него царь Иван Грозный, а образ Филиппа остался в памяти народной как символ честного и неподкупного народного заступника.

Рукопашные и кулачные бои на Руси не московское изобретение, а очень давний обычай, еще языческий. Православные проповедники боролись против них, называя "богомерзкой забавой". Однако совсем искоренить кулачные соревнования не удавалось, в народном сельском и фабричном быту они сохранялись до начала XX века. Бои бывали жестокие, с увечьями и даже смертельным исходом, как бой удалого купца Калашникова с опричником царским Кирибеевичем, когда купец
Собрался со всею силою
И ударил своего ненавистника
Прямо в левый висок со всего плеча.
И опричник молодой застонал слегка,
Закачался, упал замертво...
Однако Калашников вышел против опричника не с желанием потешиться, испытать силу молодецкую, а шел на смертный бой с обидчиком. Борьба для забавы была менее жестока.
Московские бойцы славились своим искусством, своими приемами борьбы. Один из приемов был так известен, что вошел в поговорку: "Москва бьет с носка".
Прием этот изображен на лубочной картинке начала XVIII века "Удалые молодцы, славные борцы". На ней изображены сошедшиеся в схватке крестьянин и солдат. Прием заключался в том, чтобы схватить противника рукой за ворот и, дернув назад, в то же время подбить носком ногу противника так, чтобы тот потерял равновесие и упал навзничь. Именно этот прием борьбы стал кульминацией и развязкой событий, изображенных в исторической песне-былине "Мастрюк Темрюкович", известной по рукописному сборнику середины XVIII века, составленному Киршею Даниловым, - первому русскому фольклорному сборнику.
В песне "Мастрюк Темрюкович" рассказывается о том, как в годы прежние, времена первоначальные, когда царь Иван Васильевич был холост, женился он на дочери хана Золотой Орды Темрюка Марье Темрюковне - "купаве крымской, царице благоверной" - и привез ее в Москву белокаменную. С молодой царицей в Москву приехал ее брат, молодой Мастрюк Темрюкович. Был он силен, удачлив, поборол семьдесят борцов, а равного себе борца не повстречал. И вот захотел он царя потешить, с московскими борцами сразиться, Москву загонять. А силен он был так, что, когда прыгнул и задел левой ногой за столы белодубовые, повалил тридцать столов, прибил триста гостей. Хотя гости живы остались, да стали ни на что не годны, на карачках ползают по палате белокаменной. А Мастрюк смеется-похваляется:
- А свет ты, вольный царь,
Царь Иван Васильевич!
Что у тебя в Москве
За похвальные молодцы,
Поученые, славные?
На ладонь их посажу,
Другой рукою раздавлю.
(В других вариантах былины говорится, что Мастрюк грозит захватить Москву и сесть на ней царем. "На тебя лихо думаю", - заявляет он царю.)
Вышли против Мастрюка два брата - московские мужики Мишка и Потанька Борисовичи. Началась схватка. Ждет царь-государь, чем она кончится, кому будет Божья помощь.
А и Мишка Борисович
С носка бросил о землю
Он царского шурина.
Похвалил его царь-государь:
"Исполать тебе, молодцу,
Что чисто борешься!"
В этой песне-былине, как и во всех былинах, есть и реальная историческая основа, и легенда. В 1561 году Иван Грозный женился вторым браком на дочери кабардинского князя Темрюка Марии (умерла в 1569 г.), у нее был брат Мастрюк, который действительно гостил в Москве. А вот братья Борисовичи - персонажи другой песни о событиях, происходивших за двести с лишним лет до царствования Грозного, песни "Щелкан Дудентьевич" о восстании тверичей против ханского баскака Чол-хана в 1327 году, во время которого ненавистный сатрап был убит. Руководили восстанием "два брата родимые, два удалых Борисовича".
В других вариантах песни-былины "Мастрюк Темрюкович" Марию называют то дочерью литовского царя, то польского, то Большой Орды, то вообще некоторой неопределенной "неверной земли", ее брат называется Кострюком, Кострюком-Мострюком, но все варианты былины едины в главной своей идее. Эта былина - предание о том, как московский борцовский прием защитил честь московских борцов, а может быть, даже спас от разорения и гибели Московское царство.

В Древней Руси написание календарных дат с указанием названия месяца и соответствующего порядкового номера дня употребляли в официальных, юридических актах, в летописании. В быту же пользовались обычно православно-праздничным календарем, то есть обозначали день названием религиозного праздника или именем святого, память которого приходилась на этот день. Описательность, предметность праздничного христианского календаря очень хорошо сочеталась с конкретностью народного сельскохозяйственного календаря, основанного на многовековом трудовом опыте и фенологических наблюдениях: когда и какие сельскохозяйственные работы проводить и в какие сроки какой погоды ждать. В результате такого сочетания возникали яркие и легко запоминающиеся календарные вехи.
Замечательный писатель, знаток народного языка и поверий, москвич А.М. Ремизов в сборнике рассказов "Николины притчи" пишет, как Николу (святого Николая Чудотворца) в его праздник - на Никольщину - собралися поздравить святые, и писатель, перечисляя их, называет теми именами, под которыми они известны в народном православно-сельскохозяйственном календаре.
"Перед вратами рая, под райским деревом за золотым столом сидели угодники Божьи. Все святые собрались на Никольщину: Петр - полукорм, Афанасий - ломонос, Тимофей - полузимник, Аксинья - полухлебница, Власий - сшиби-рог-с-зимы, Василий - капельник, Евдокия - плющиха и Герасим - грачевник, Алексей - с-гор-вода, Дарья - загрязни-проруби, Федул - губы-надул, Родион - ледолом, Руфа - земля-рухнет, Антип - водопол, Василий - выверни-оглобли и Егор - скотопас, Степан - ранопашец, Ярема - запрягальник, Борис и Глеб - барыш-хлеб, Ирина - рассадница, Иов - горошник, Мокий - мокрый - Лукерья - комарница, Сидор - сивирянин и Алена - льносейка, Леонтий - огуречник, Федосья - колосяница, Еремей - рас-прягальник, Петр - поворот, Акулина - гречушница - задери-хвосты, Иван - купал, Аграфена - купальница. Пуд и Трифон - бессонники, Пантейлемон - паликоп, Евдокия - малинуха, Наталья - овсяница, Анна - скирдница и Семен - лето-проводец, Никита - репорез, Фекла - заревница. Пятница - Параскева, Кузьма-Демьян - с-гвоздем, Матрена - зимняя, Федор - студит, Спиридон - поворот, три отрока, сорок мучеников, Иван - Поститель, Илья Пророк, Михаиле Архангел да милостливая жена Аллилуева, милосердая".
В православно-крестьянском календаре два дня связаны с именем святого великомученика Георгия - 23 апреля (память мученической кончины святого) и 26 ноября (освящение церкви Георгия в Киеве в 1037 году Ярославом Мудрым, который тогда же заповедал по всей Руси "творити праздник св. Георгия" в этот день).
В России наряду с формой имени Георгий широко употреблялись также формы - Егор и Юрий. Апрельский Юрий (или Егорий) назывался "вешним", ноябрьский - "холодным", "зимним", .а также "Егорием - с - мостом", так как к этому времени реки замерзали, и по ним можно было ходить и ездить, как по мосту.
В крестьянском земледельческом обиходе оба эти дня занимали важное место.
Вешний Юрьев день - начало сельскохозяйственных работ, в этот день, по поверьям, святой Юрий ходит по полям и велит расти житу, в этот день поют:
Юрий, вставай рано,
Отмыкай землю,
Выпущай росу
На теплое лето,
На буйное жито,
На ядронистое,
На полосистое,
Людям на здоровье.

А еще на вешнего Егория крестьяне, которые не могли прокормиться со своего надела, рядились к богатым хозяевам на работу в страду. К весне у большинства бедняков кончались все запасы (недаром у вешнего Егория было и другое название - "голодный"), поэтому, рядясь, бедняки были особенно сговорчивы: лишь бы сейчас в счет будущей работы получить задаток, пережить бескормицу. При этом часто бывало, что сначала работник радуется - пропитание добыл, а потом сообразит - попал в кабалу: работать-то в страдную пору, когда плата высока, придется за сущие гроши. Но ничего не поделаешь, договор есть договор, и задаток уже проеден. А хозяин, конечно, радуется.
Подобный обман батраков был столь массовым и обычным явлением, что на Руси появился для его обозначения специальный глагол - объегорить.
Впоследствии глагол получил расширительное значение, и В.И. Даль в своем "Толковом словаре живого великорусского языка" указывает только общий, безотносительно к весеннему найму работников, смысл: "плутовски обмануть, обобрать".
С "Егорием холодным" также связан целый ряд обычаев и поверий. "Юрий начинает полевые работы, Юрий и оканчивает", - говорили прежде. Неделя до Юрьева дня и неделя после него - время расчетов и расплаты. "Юрий холодный оброк собирает", - напоминает пословица.
По установленному неизвестно когда и существовавшему до конца XVI века обычаю в эти дни крестьяне-батраки имели право переходить от одного хозяина к другому. Обычай этот держался столетия и заставлял хозяев, не желавших лишиться рабочей силы, умерять эксплуатацию, а мужик сохранял хоть какое-то право на свободный выбор; опять же, если хозяин окажется скупцом или будет заставлять работать через силу, то терпеть это не всю жизнь, а только год. "Мужик не тумак, знает, когда живет Юрьев день", - говорилось в пословице.
Генрих Штаден, опричник Ивана Грозного, в своем описании Московского государства сообщает: "На св. Юрия осеннего крестьяне имеют свободный выход. Они живут или за великим князем, или за митрополитом, или еще за кем-нибудь. Если бы не это, то ни у одного крестьянина не осталось бы ни пфеннига в кармане, ни лошади с коровой в стойле".
Но землевладельцы, за которыми и на земле которых жили крестьяне, были заинтересованы в постоянных и полностью подвластных им работниках. Тем более что к концу XVI века Россия, разоренная войнами Ивана Грозного и разрушившим хозяйственную систему страны разделением ее на земщину и опричнину, находилась в состоянии общего упадка. Села пустели, крестьяне уходили из них в поисках лучшей доли, вотчины и поместья бояр и дворян, то есть "воинства" и "служилых людей", оставались без работников, и, как написано в одном документе того времени, "от того великая тощета воинским людям прииде".
Чтобы поправить "тощету" землевладельцев, Иван Грозный разрешил, при необходимости, в отдельных хозяйствах и отдельные годы объявлять "заповедными", то есть запрещающими крестьянам уходить в Юрьев день.
По сложившейся еще в XVIII веке в исторической науке традиции датой указа, который не в отдельные годы, а вообще запрещал уход крестьян от землевладельца, считается 1593 год. Тогда русским царем был Федор Иоаннович, сын Ивана Грозного. Современник писал об этом акте: "При царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, а царь Федор Иоаннович по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал, и у кого колико тогда крестьян где было, книги учинил".
Полный запрет выхода крестьян от землевладельца, даже в освященный давностью и обычаем срок - на осеннего Юрия, - и породил общеупотребительную и сейчас пословицу: "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!"

Но в отличие от обычного утвердительного тона пословиц и их рассудочности в этой прежде всего ощущается эмоциональность и чувство удивления. Это подчеркивают и толкования пословицы в различных словарях: "Не осуществились чьи-либо надежды, ожидания; выражение удивления, огорчения, разочарования по поводу чего-либо неосуществившегося, несостоявшегося" ("Словарь русских пословиц и поговорок". М., "Советская энциклопедия", 1967); "Выражение разочарования из-за неудачи в каких-либо непредвиденных обстоятельствах" ("Опыт этимологического словаря русского языка". М., "Русский язык", 1987).
Вот уже четыреста лет живо и памятно удивление и огорчение русского человека, высказанное пословицей, по поводу отмены Юрьева дня. Огорчение - понятно, но почему - удивление? Разве мало разные властители издавали антинародных законов? Народ отвечал на них проклятьями, стоном, отчаяньем, и лишь один этот вызвал удивление. Почему? Видимо, этот антинародный указ в чем-то имел отличие от остальных аналогичных законов. И это действительно так.
О Юрьеве дне, его экономическом и социальном значении, историческом развитии и отмене существует большая литература.
Но современный петербургский историк Р.Г. Скрынников, исследуя роль Бориса Годунова в создании Указа об отмене Юрьева дня, обнаружил, что никто из историков не приводит текст самого указа, а все пользуются только косвенными указаниями на него.
Подлинный царский Указ 1592 (или 1593) года никогда не был опубликован, и никто его не видел. Можно допустить, что в годы Смуты он мог погибнуть, хотя ввиду его важного значения с него должны были бы снять не одну копию. Но, возможно, судьба была к нему особенно сурова: многие архивы конца XVI века бесследно исчезли.
Однако Скрынников обращает внимание на необъяснимый, с его точки зрения, следующий факт, который позволяет сделать совершенно определенный вывод.
"При вступлении на трон, - пишет историк, - Лжедмитрий 1 велел собрать законы своих предшественников и объединить их в Сводный судебник. Его приказ выполняли дьяки, возглавлявшие суды при царях Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове. В их руках были нетронутые архивы. Тем не менее они не смогли найти и включить в свод законов указ, аннулировавший Юрьев день. Эта странная неудача может иметь лишь одно объяснение: разыскиваемый указ, по-видимому, никогда не был издан".
А раз указ не был издан, значит, и народу о нем не объявляли. А раз не объявляли, значит, крестьяне узнали о том, что должны теперь навсегда оставаться у хозяина, когда уже собрались на волю; их первой реакцией, естественно, было удивление, а потом - и огорчение. Как сказано в другой тогдашней пословице: "Сряжалась баба на Юрьев день погулять с боярского двора, да дороги не нашла".
Видимо, получилось так: землевладельцы, ссылаясь на царский указ, толковали в своих интересах разрешение в критических обстоятельствах объявлять "заповедным" определенный год как свое право вообще запретить крестьянские переходы.
Так объегорили мужика знатные бояре и благородные дворяне и на Юрия-зимнего.

Во фразеологическом словаре Э.А. Вартаньяна "В честь и по поводу" (М., 1987) об этом выражении сказано: "Фразеологизм, передающий понятие: "исчез безвозвратно". Но в отличие от родственных ему народных выражений - поминай как звали; и след простыл; только его и видели; и был таков - употребляется только по отношению к человеку". Далее автор задается вопросом: "Кто есть Митька? Каков источник этой поговорки?" - и сам себе отвечает: "Вряд ли исследователи готовы сегодня ответить на эти вопросы". Отмечая, что фразеологизм встречается в дореволюционной и советской литературе, он приводит пример из повести Б. Горбатова 1930-х годов "Мое поколение": "И очень просто: деньги возьмут, а уполномоченный и был таков: Митькой звали..."
Рассуждение Э.А. Вартаньяна правильно, но он упустил очень важный дополнительный смысл, заложенный в этом фразеологизме: персонаж-то исчез, но в памяти осталось его имя - Митька. Кроме того, в подтексте ясно просматривается еще одна мысль: "Кто его знает, кто он такой, но все звали его Митькой".
Приняв во внимание все оттенки смысла фразеологизма, можно предположить с большой долей вероятности, к какому историческому лицу он относится.
После смерти Ивана Грозного и восшествия на престол его сына Федора Иоанновича последняя - седьмая - жена Грозного Мария Нагая с двухлетним сыном царевичем Дмитрием была выслана в Углич. Все знали, что царь Федор выслал их по настоянию Бориса Годунова - своего шурина и фактического правителя государства.
15 мая 1591 года царевич Дмитрий погиб в Угличе при странных и до настоящего времени до конца не проясненных обстоятельствах. По одной версии, мальчик, играя ножичком "в тычку", упал в припадке эпилепсии горлом на нож и тем нанес себе смертельную рану. По другой версии, его убили сын его воспитательницы-мамки Осип Волохов, дьяк Михаиле Битяговский и племянник Битяговского Никита Качалов, приставленные Борисом Годуновым для наблюдения за вдовствующей царицей.
Пять дней спустя после гибели царевича из Москвы прибыла комиссия, состоявшая из митрополита Сарского и Подонского Геласия и высших государственных чиновников - боярина Василия Шуйского, окольничего Андрея Клешнина и дьяка Елизария Вылузгина. При произведенном комиссией следствии обнаружились свидетели как первой, так и второй версий. Однако следователи пришли к однозначному выводу, утвержденному затем патриархом: "Царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом", то есть что произошло не убийство, а несчастный случай. Об этом было объявлено народу. Но толки о том, что царевича убили по приказу Бориса Годунова, в народе не прекращались.
Вскоре царицу Марию Нагую насильно постригли в монахини и отправили в дальний северный монастырь. Она получила монашеское имя Марфа. Ее родственники также понесли различные наказания.
С годами это происшествие стало забываться, затерялась и могила царевича Дмитрия, так как Нагие не успели поставить на ней памятник.
В 1598 году умер царь Федор Иоаннович, с ним пресеклась династия московских царей-Рюриковичей. Царем был избран Борис Годунов, и тогда вновь начались разговоры о царевиче Дмитрии.
Но теперь говорили не о коварном убийстве царевича нынешним царем, а о том, что в Угличе был убит не царевич, но какой-то другой мальчик, а настоящий царевич Дмитрий спасся и что он ныне жив.
В 1601 году в Польше объявился молодой человек примерно такого же, как погибший царевич, возраста, который утверждал, что он - сын царя Ивана Грозного - Дмитрий. Королю и польским вельможам он рассказал, что, когда был еще младенцем, некий приближенный царя Ивана Грозного (некоторые источники называют имя боярина Бельского, которого Иван Грозный на смертном одре назначил опекуном малолетнего сына), предвидя, что в борьбе за престол обязательно найдутся претенденты, которые постараются убить царевича, подменил его другим ребенком, а Дмитрия воспитывал втайне, в одной верной дворянской семье. Когда же воспитатель состарился и дни его близились к концу, он открыл юноше тайну его происхождения и посоветовал для собственной безопасности стать монахом, что Дмитрий и сделал. В монашеском обличий царевич обошел всю Россию. Но один монах кремлевского Чудова монастыря опознал его, и тогда Дмитрий был вынужден бежать за границу. Дмитрий попросил у польского короля помощи деньгами и войском для того, чтобы вернуть законно принадлежащий ему российский престол.

При первом же известии о царевиче Дмитрии, полученном в Москве, правительство Бориса Годунова объявило его самозванцем, даже было названо его настоящее имя - Григорий Отрепьев, монах Чудова монастыря.
Осенью 1604 года царевич Дмитрий перешел русскую границу. Сопровождавшее его войско было невелико, но народ - крестьяне, холопы, дворяне, казаки, разоренные царствованием Ивана Грозного с его бесчеловечной опричниной, недовольные Борисом Годуновым, в царствование которого один мор следовал за другим, что многие считали карой за то, что на престоле сидит незаконный царь, - присоединялся к войску законного, как он полагал, наследника.
Сам Борис Годунов, хотя объявил его самозванцем, видимо, в глубине души вполне допускал, что на Москву идет настоящий царевич. Голландский купец Исаак Масса, живший в эти годы в Москве и хорошо осведомленный о дворцовой жизни, в своих записках рассказывает любопытный эпизод: Борис повелел привезти из северного монастыря бывшую царицу Марию Нагую - инокиню Марфу для допроса. Ее тайно провели в спальню Годунова, и он, рассказывает купец, "вместе со своею женою (дочерью Малюты Скуратова - главного палача в царствование Ивана Грозното. - В.М.) сурово допрашивал ее, как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса ткнула ей горящею свечою в глаза, и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосерда была жена Бориса; после этого старая царица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, увезли из страны, но впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых... Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже".
В то же время и в народе говорили: "Пусть на Москве проклинают какого-то Гришку Отрепьева, батюшке-царевичу от этого не станется: он не Отрепьев".
Чем ближе подходил Дмитрий к Москве, тем сильнее волновалась столица. Его тайные гонцы привозили послания, которые читались повсюду: "Божием произволением и Его крепкою десницею, покровенною нас от нашего изменника Бориса Годунова, хотящего нас злой смерти предати, и Бог милосердный злокозненного... помысла не восхоте исполнити, и меня, государя вашего прирожденного, Бог невидимою силою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, И аз, государь царь и великий князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество, с Божиею помощию иду на престол прародителей наших..."
Борис Годунов умер 13 мая 1605 года, завещав престол сыну Федору. Федор процарствовал лишь две недели. 1 июня в Москве начались волнения горожан, подогреваемые боярами - противниками Бориса Годунова. Его вдова, сын и дочь были арестованы и водворены в темницу. 20 июня в Москву вступил Дмитрий.
Очевидец вступления Дмитрия в Москву Исаак Масса подробно описывает его: "Дмитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее только, когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно было протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он должен был проехать; и все были в лучших нарядах и, считая Дмитрия своим законным государем и ничего не зная другого (о нем), плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку, и подъехав к Иерусалиму - так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля (собор Василия Блаженного. - В.М.) - он остановился со всеми окружавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество народа, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил Бога за то, что Тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много других подобных речей (говорил Дмитрий), проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним..."
Из монастыря привезли мать Дмитрия инокиню Марфу, по пути ей оказывали почести как вдовствующей царице. В подмосковном царском дворце - Тайнинском - произошла встреча матери и сына, и Марфа признала его. Признал в нем Дмитрия и боярин Василий Шуйский. И многие тогда поверили, что перед ними действительно сын царя Ивана Грозного.

Дмитрий царствовал менее года. Облегчения жизни народу "законный" государь не принес, стало даже тяжелее, так как ему требовались дополнительные деньги для уплаты полякам за помощь. Кроме того, у народа вызывало раздражение, что царь душой больше привержен к иностранцам и к католической вере, чем к своим людям и православию. Поляки вели себя в Москве вызывающе, будто здесь хозяева не москвичи, а они. За спиной у Дмитрия вел свою интригу боярин Василий Шуйский. Вслух он чествовал его как государя, а шепотком говорил, что он - самозванец. В конце концов уже вся Москва разглядела: странно, не похоже ни русского государя ведет себя этот царевич и в больших делах и в малых, обиходных: не так молится, не чтит святых икон, не отдыхает после обеда, как заведено от века. Особо сильное недовольство вызвала женитьба Дмитрия на католичке Марине Мнишек и свадебные торжества, когда ради иноземных гостей выгнали москвичей из их домов в Китае и Белом городе.
Между тем заговорщики во главе с Шуйским, который намеревался сам занять царский трон, уже были готовы к выступлению и вместе с народом "положили избыть расстригу и ляхов".
Волнения начались 12 мая. В этот день, как повествует Карамзин, "говорили торжественно, на площадях, что мнимый Дмитрий есть царь поганый: не чтит святых икон, не любит набожности, питается гнусными яствами, ходит в церковь нечистый, прямо с ложа скверного, и еще ни однажды не мылся в бане с своею поганою царицею; что он, без сомнения, еретик и не крови царской".
Пять дней спустя волнения превратились в общий бунт, заговорщики ворвались в Кремль и убили царя-самозванца. Его труп вытащили на площадь и бросили возле Лобного места... Затем его сожгли, смешали с порохом и выстрелили из пушки в ту сторону, откуда пришел самозванец.
Царем, как и ожидалось, "выкрикнули" Шуйского, и он занял престол.
Но мало было физически уничтожить самозванца, его нужно было развенчать морально. Шуйский со священством предпринимают самый убедительный в тех условиях шаг: извлекаются останки царевича Дмитрия, Шуйский вопреки своему прежнему заявлению, говорит, что царевич был убит по приказу Годунова, мать - инокиня Марфа - принародно, обливаясь слезами, молит царя (Василия Шуйского), духовенство, народ "простить ей грех согласия с лже-Дмитрием" и ее обман. Грех ей был прощен. Царевич Дмитрий был причислен к лику святых как невинно убиенный. Таким образом, самозванство правившего почти год Россией царя было как будто полностью удостоверено, и в истории за ним закрепилось имя лже-Дмитрия.
Но гибелью лже-Дмитрия Смута в России не закончилась. Царствование Шуйского, "лукавого царедворца", как назвал его А.С. Пушкин, кончилось его низложением в 1610 году и смертью два года спустя в польском плену. После него во главе России находились семь бояр (о них есть своя пословица, и рассказ о этом будет впереди); польский король стремился сам занять русский престол или посадить на него своего сына Владислава; объявились еще несколько лже-Дмитриев, один из них, прозванный Тушинским вором, так как он стоял лагерем в Тушине под Москвой, больше года держал в осаде столицу. Появление новых самозванцев стало возможно из-за того, что, несмотря на все разоблачения, многие люди в России были склонны более верить пришлому человеку, чем собственному правительству.
Конец Смуте положило народное ополчение под командованием Козьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского, освободившее Москву от польско-литовских интервентов, и восшествие на русский престол Михаила Федоровича Романова.
Но в череде ярких исторических персонажей русской Смуты XVII века одна фигура вызывает особый интерес и особое любопытство, - это фигура лже-Дмитрия I.
До сих пор, несмотря на окончательно принятый и многократно подтвержденный научными авторитетами официальный вывод, что лже-Дмитрий 1 был самозванцем, то один, то другой историк возвращается к старым документам, и его начинают обуревать сомнения.
Даже такой строгий фактограф как С.М. Соловьев, вовсе не склонный ни к романтике, ни к фантазиям, подойдя к итоговой оценке лже-Дмитрия 1, никак не может сделать однозначный вывод и начинает сомневаться не в царском его происхождении, а в самозванстве. "Сознательно ли он принял на себя роль самозванца, - пишет Соловьев, - или был убежден, что он истинный царевич?.. В нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося... В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих: ибо чем объяснить ту уверенность, доходящую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении? Чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери? На вопрос разъяренной толпы, - точно ли он самозванец? Дмитрий отвечал: "Спросите у матери!"
Таков герой фразеологизма "Митькой звали". Сколько народу ни твердили, что лже-Дмитрий - это Гришка Отрепьев, а он в раздумье повторяет: "Митькой звали..."
В Москве вплоть до начала XX века ходили рассказы о том, что время от времени люди видели на Кремлевской стене бродящую между зубцами тень царевича Дмитрия, и находились этому очевидцы.

"Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие - все угрожало неизбежной погибелью земле русской". Так начинается самый известный и, надобно сказать, лучший русский роман XIX века о Смутном времени - "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году" Михаила Николаевича Загоскина.
Действие этого романа происходит в последний период Смуты - после свержения царя Василия Шуйского и до освобождения Москвы народным ополчением Минина и Пожарского.
Когда был отрешен от царства Василий Шуйский, силою пострижен в монахи и заключен в Чудовский монастырь, бояре - организаторы заговора против него, начали обсуждать нового кандидата на престол.
В то время в Москве оказались семь членов Боярской думы - князья Мстиславский, Воротынский, Трубецкой, Лыков, два Голицына (но в правительство был введен один из рода), боярин Иван Никитич Романов и родственник Романовых боярин Шереметев, которому, по преданию, принадлежит фраза, решившая избрание на царство Михаила Федоровича: "Выберем-де Мишу Романова, он молод и еще глуп"; они образовали правительство России, которое в официальных грамотах называлось "седьмочисленные бояре".
Начались заседания нового правительства со споров, из какого боярского рода должен быть новый царь, но, не найдя согласия, "седьмочисленные бояре" приняли решение не избирать царя из русских родов. Полякам это было на руку, так как польский король уже решил, что русский трон должен занять или он сам, или его сын. В эти же дни к Москве подошли польские войска под командованием известного полководца канцлера Станислава Жолкевского и остановились в пригородах.
Народ в Москве волновался. Бояре понимали, что достаточно малейшего повода, и поднимется бунт. В страхе они послали к Жолкевскому посла, объявив, что готовы признать русским царем сына Сигизмунда III Владислава.
Польский канцлер вступил с ним в переговоры. Составили договор. Бояре выдвинули ряд условий, которые гарантировали бы им, что они останутся у власти и сохранят свои имения. Договорились, что Владислав примет православную веру, женится на русской, что в своем ближайшем окружении он будет иметь лишь небольшое число поляков и так далее. Жолковский принял все условия, понимая, что это соглашение немногого стоит и всегда может быть изменено. Бояре не без оснований полагали, что москвичи, узнав о решении возвести на русский престол королевича державы, находящейся с Россией в состоянии войны, перебьют их, и поэтому ночью отворили городские ворота, через которые под покровом темноты в Москву вошло польское войско. Проснувшиеся утром москвичи с удивлением увидели польских солдат в Кремле, на всех московских улицах и площадях и поняли, что бояре их предали.
Между тем к "седьмочисленным" присоединились и те бояре, которые в свое время переметнулись к лже-Дмитрию II, а потом - к Сигизмунду: Салтыковы, Вельяминов, Хворостинин и другие.
Очень скоро оказалось, что "седьмочисленные бояре", называясь правительством, фактически им не являются и вынуждены своим именем подписывать указы и распоряжения оккупационных властей. Впоследствии бояре говорили, что находились они "все равно что в плену", им "приказывали руки прикладывать - и они прикладывали". Отстаивая каждый свою собственную личную выгоду, бояре попали в общую беду.
В это время Россия испытывала на себе в полной мере все те беды, которые несет с собою Смута и государственное неустройство: польские и шведские отряды захватывали и грабили русские города, повсюду объявлялись разбойничьи шайки, по России ездили эмиссары правительства, склоняя жителей к избранию Владислава царем, вновь пошли слухи о том, что царевич Дмитрий спасся, и вооруженные отряды молодцов, отставших от крестьянской работы и привыкших добывать средства к существованию силой, шатались по стране с намерением пристать к войску "законного" государя. Деревни стояли разоренные, поля пустые, города наполнились нищими. Особенно тяжело приходилось москвичам: знатные и богатые подвергались насилию со стороны поляков, а уж простому человеку и вовсе негде было искать правды и защиты... Припоминали старину, сравнивали прошлое горе с нынешним, и казалось, что теперешнее - горше. "Лучше грозный царь, чем семибоярщина", - говорили тогда в Москве, и эта пословица жива до сих пор.
"Седьмочисленные бояре" отсиживались в Кремле: их не выпускали поляки, да и сами они боялись показаться народу. Досиделись они взаперти до того самого часа, когда ополчение под руководством Минина и Пожарского, разгромив польское войско, осадило Кремль, и поляки готовы были сдаться, прося лишь одного: чтобы им сохранили жизнь. Пожарский обещал, что ни один пленный не будет убит.
Тогда открылись Троицкие ворота, сначала - перед собой - поляки выпустили бояр. Князь Мстиславский как старший среди них шел первым, за ним остальные - бледные, испуганные, с опущенными головами. "Изменники! Предатели! - кричали казаки. - Их надо всех перебить, а имущество поделить среди войска!" К боярам тянулись руки, еще миг - и их разорвут в клочья. Но князь Пожарский со своим отрядом оттеснил людей и вывел бояр из толпы.
Так закончилось правление "седьмочисленных бояр". Хотя Пожарский и спас их жизни, они не решились остаться в Москве и, забрав семьи, разъехались по дальним своим деревням.
Правление семи бояр оставило по себе долгую и недобрую память. Это время народ назвал "семибоярщиной". С тех пор какую-либо порожденную властью неурядицу на Руси стали именовать "московской разнобоярщиной". Были и другие пословицы, в которых упоминались "седьмочисленные бояре". Интересна, например, такая: "Эк, куда хватил: семибоярщину припомнил!" Б. Шейдлин в брошюре "Москва в пословицах и поговорках" (М., 1929) комментирует ее так: "Затем уже семибоярщину стали вспоминать как нечто очень давнее, позабытое и невозвратное". А может быть, у нее и другой смысл: ответ на беззаконные требования какого-нибудь зарвавшегося начальника, не желающего признавать законы и обычаи.
Но одна пословица, родившаяся во времена семибоярщины, а потом оторвавшаяся от конкретного факта и обратившаяся в универсальную сентенцию, и в настоящее время является одной из самых распространенных, это пословица "У семи нянек дитя без глазу". Она имеет варианты: "У семи нянек дитя без рук", "У семи нянек дитя - урод". Также имеются варианты, в которых говорится не о няньках, а о пастухах, например: "У семи пастухов стадо - волку корысть".

Александр Николаевич Островский в 1854-м завел тетрадь для записей. О том, что именно он собирался записывать, дает представление ее пространное название: "Замечательные русские простонародные рассказы, притчи, сказки, присказки, побасенки, песни, пословицы, поговорки, обычаи, поверья, областные слова и проч. Происшествия, биографии, прозвища, клички, брань, письма. Начал собирать в апреле 1854 г.". К сожалению, Островский вскоре оставил свой замысел, но даже и то, что было записано, представляет собой любопытные штрихи московской, преимущественно купеческой, простонародной речи. Среди пословиц и поговорок им была записана и пословица, о которой идет речь.
Позже, вплоть до 1920-х годов, эта пословица не раз встречалась фольклористам, и не только в Москве, но и в центральных, и в северных районах России.
Пословица возникла, скорее всего, в 1830-1840-е годы, спустя некоторое время после установки на Красной площади в 1818 году памятника Минину и Пожарскому - первого в Москве скульптурного памятника. Памятник был воздвигнут в ознаменование победы в Отечественной войне 1812 года. В ту войну имена героев XVII века были символом освободительной борьбы и ее знаменем: царский манифест о народном ополчении, приказы главнокомандующего призывали народ к тому, чтобы враг и ныне встретил в каждом дворянине Пожарского, в каждом гражданине - Минина. Таким образом, этот памятник, соединив в себе две эпохи единой идеей патриотизма, стал и московской достопримечательностью, и национальным символом.
Шестнадцатилетний студент Н.В. Станкевич в 1829 году пишет четверостишие "Надпись к памятнику Пожарского и Минина":
Сыны отечества, кем хищный враг попран,
Вы русский трон спасли - вам слава достоянье!
Вам лучший памятник - признательность граждан,
Вам монумент - Руси святой существованье!
А юный Виссарион Белинский, в 1829 году приехавший в Москву, чтобы поступить в университет, рассказывая в письме к друзьям в Чембар о своих впечатлениях от столицы, пишет о памятнике, на котором начертана "краткая, но выразительная надпись: "Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия": "Когда я прохожу мимо этого монумента, когда я рассматриваю его, друзья мои, что со мной тогда делается! Какие священные минуты доставляет мне это изваяние! Волосы дыбом подымаются на голове моей, кровь быстро стремится по жилам, священным трепетом исполняется все существо мое, и холод пробегает по телу. Вот, - думаю я, - вот два вечно сонных исполина веков, обессмертившие имена свои пламенною любовью к милой родине. Они всем жертвовали ей: имением, жизнью, кровью. Когда отечество их находилось на краю пропасти, когда поляки овладели матушкой-Москвой, когда вероломный король их брал города русские, - они одни решились спасти ее, одни вспомнили, что в их жилах текла кровь русская. В сии священные минуты забыли все выгоды честолюбия, все расчеты подлой корысти - и спасли погибающую отчизну. Может быть, время сокрушит эту бронзу, но священные имена их не исчезнут в океане вечности. Поэт сохранит оные в вдохновенных песнях своих, скульптор в произведениях волшебного резца своего. Имена их бессмертны, как дела их. Они всегда будут воспламенять любовь к родине в сердцах своих потомков. Завидный удел! Счастливая участь!"

О большом и широком народном интересе к памятнику Минину и Пожарскому, а также к другим московским историческим и архитектурным достопримечательностям свидетельствует многократно переиздававшаяся в течение XIX века серия лубочных листов "Пантюшка и Сидорка осматривают Москву".
Сюжет серии незамысловат: в Москву приезжает из деревни парень Сидорка, и его земляк Пантелей, живущий в Москве и к тому же немного грамотный, водит друга по столице, рассказывая о наиболее любопытных местах.
Перед памятником Минину и Пожарскому между земляками происходит такой разговор, служащий подписью к лубочной картинке:
"Сидорка. Глянь-ка, Пантюха! Вон это, на большом камне-то стоит не Росланей ли богатырь? Не царь ли Огненный щит и пламенное копье?
Пантюшка. Э, брат Сидорка, уж ты к Еруслану заехал, Лазаревича запел! Это, вишь ты, памятник богатырям русским, которые спасли Русь от поляков. Это стоит Кузьма Минин, а это сидит князь Пожарский.
Сидорка. Уж впрямь, что богатыри, есть в чем силе быть! Рука-та ли, нога-та ли, али плечи-та - того гляди, один десятка два уберет!
Пантюшка. Дурашка, да ты мекаешь - они такие и были? Это нарочно так их представили, чтоб показать их великое мужество и великую любовь к родимому Отечеству.
Сидорка. Ну, Пантелей Естифеич! Недаром говорят, что за одного ученого двух неученых дают. Вот то ли дело, как ты маракуешь грамоте-то и понаторел у дьячка-то Агафона Патрикеича!"
Ксенофонт Полевой - известный московский журналист и издатель 1830-1840-х годов, по происхождению купеческий сын, не так восторжен и романтичен, как юный Белинский, но и он в очерке "Москва в середине 1840-х годов" отмечает нравственное влияние памятника Минину и Пожарскому на москвичей. "Можно ли, - пишет он, - чтобы такое прошедшее не имело влияния на значение Москвы и на нравственный характер ее жителей? Конечно, современное вытесняет все впечатления, и человек, бегущий по своим делам мимо памятника Минину и Пожарскому, мимо Лобного места к Москворецкому мосту, не вспоминает о величайшем подвиге в нашей истории, подвиге освобождения Москвы и России... Но не всегда же самый занятый человек бывает погружен в свои дневные заботы; иногда, хоть изредка, посреди тревог и тягостей жизни, грудь его подымается от облегчительного вздоха, ум светлеет и глаза падают внимательнее на окружающие его предметы".
На картинах и литографиях середины XIX века, изображающих Красную площадь, почти всегда возле памятника Минину и Пожарскому мы видим колоритную фигуру купца - с семейством, с приятелем или в одиночку. Как, например, на литографии Ф. Бенуа (1840-е годы) представлены и прогуливающаяся группа - купец с супругой и двумя дочерьми, и тут же другой купец, рассматривающий памятник в зрительную трубу.
Козьма Минин - герой, почитавшийся всей Россией, кроме того был особо, так сказать, корпоративно, почитаем купечеством. Свой герой, из купцов, в те времена был просто необходим поднимающемуся классу купечества, начинавшему играть в государстве все более и более значительную роль. Поэтому-то, стоя перед памятником, установленным на главной площади Москвы, глядя на величественное бронзовое изображение и поглаживая собственную бороду, такую же, как у знаменитого российского гражданина, купец с гордостью думал: "Вот ведь на что мы, купцы, способны! Коли доведется, и мы спасем Отечество".
Но часто бывало и так: перед памятником душа возносится ввысь, а в лабазе и в лавке забота о выгоде, о прибыли вытеснит все остальные чувства и помышления, и самой большой радостью станет удавшийся обман покупателя. (У Островского записана купеческая шутка: "Что весел, аль украл что?") Вот по такому поводу и сложена укоризненная пословица: "Борода-то Минина, а совесть-то глиняна".
В мае 1924 года памятник Минину и Пожарскому стал поводом для острой политической эпиграммы. Ситуация в стране невольно вызывала историческую параллель между современностью и Смутой XVII века.
Шел первый после смерти В.И. Ленина съезд партии - XIII съезд РКП(б). На нем обсуждался острый вопрос о персональных назначениях. В Москве было известно о письме Ленина съезду, в котором он давал характеристики главнейшим деятелям партии. Все с волнением ожидали, кто займет в партии место Ленина. С главным докладом на съезде - "Политическим отчетом ЦК РКП(б)" - выступил Григорий Зиновьев. По негласному правилу, с таким докладом должен был выступать первый человек партии, ее вождь. Пошли толки о том, что Зиновьеву каким-то образом удалось захватить власть, и ему уже дали прозвище "новый Гришка Отрепьев".
А на памятнике Минину и Пожарскому, который тогда стоял посреди Красной площади напротив Сенатской башни, и рука Минина указывала на Кремль, в эти дни (как утверждает предание) появилась надпись:
Смотри-ка князь,
Какая мразь
В Кремле сегодня завелась!
В 1930 году памятник Минину и Пожарскому с середины Красной площади был перенесен к собору Василия Блаженного и повернут. Теперь Минин указывает на Исторический музей.
В связи с идеей возвращения Красной площади ее исторического облика стоит вопрос о возвращении памятника Минину и Пожарскому на его первоначальное место.
Тем более что первый шаг уже сделал: в 1993 году на Красной площади был восстановлен снесенный в 1936 году Казанский собор, построенный в XVII веке в память освобождения Москвы в 1612 году. Первоначальный деревянный храм был сооружен на средства князя Д.М. Пожарского, каменный в 1636-1637 годах - иждивением царя Михаила Федоровича.

У этой пословицы два автора - царь Алексей Михайлович и народ, "поправивший" царя, в результате чего царская сентенция и стала народной пословицей.
Смысл этой пословицы как при употреблении в живой речи, так и в литературе очевиден и однозначен. Н.С. Ашукин в своем справочнике "Крылатые слова" (М., 1966) приводит два литературных примера: из воспоминаний В.В. Вересаева, чья родная языковая среда - интеллигентский круг, и из М. Горького - носителя народной, а точнее - простонародной языковой стихии. Эти примеры говорят о едином, общенародном понимании смысла пословицы.
Цитата из "Воспоминаний" В.В. Вересаева: "Началось учение - теперь в гости нельзя ходить... Это проводилось у нас очень строго: делу время, а потехе час. В учебное время - никаких развлечений, никаких гостей".
Цитата из М. Горького (статья "Об анекдотах"): "Само собой разумеется, что я не против развлечений, но по условиям нашей действительности развлечения нуждаются в ограничении: "делу - время, а потехе - час"".
Смысл этой пословицы, которая утверждает, что делу следует посвящать основную часть жизни, а развлечениям - ограниченное время, полностью в традициях народной трудовой морали. Она стоит в том же ряду, что и другие пословицы о труде, приводимые В.И. Далем: "Гулять - гуляй, а про дело не забывай", "Не пиры пировать, коли хлеб засевать", "Маленькое дело лучше большого безделья"...
Но изречение царя Алексея Михайловича - прямой источник и почти полная копия народной пословицы (они отличаются только одной буквой) - имеет иное, чуть ли не прямо противоположное значение, и, если обратиться к обстоятельствам появления царского "крылатого слова", это становится особенно понятным.
Царь Алексей Михайлович был страстным любителем соколиной охоты. С ранней весны до поздней осени он почти ежедневно выезжал в поле, то есть на охоту. На Руси издавна охоту, если она не являлась промыслом, называли "потехой".
Царская соколиная охота была хорошо организована. В "кречетнях" в селе Коломенском и селе Семеновском, в "сокольничьих дворах" в слободе Сокольники содержалось более трех тысяч ловчих птиц. Их обслуживали сотни служителей-сокольников. Огромные средства тратились на соколиную охоту. Птиц доставляли издалека - с Двины, из Сибири, с Волги, каждую птицу везли "с бережением" в особом возке, обитом войлоком
Одежды сокольников и снаряжение птиц поражали богатством - золотым шитьем, драгоценными камнями. Иностранцы, которых царь в знак особой милости приглашал на охоту, описывали ее восторженно. Ведало царской охотой самое влиятельное учреждение в государстве - Тайный приказ.
Какое важное, можно сказать, государственное значение придавалось при дворе Алексея Михайловича соколиной охоте, рассказывает австрийский посланник Мейерберг. Однажды он попросил показать ему охотничьих кречетов. Прошло полгода, посланник потерял надежду, что его просьба будет исполнена, тем более что ему объяснили: птиц показывают только лицам приближенным и удостоенным особой милости.

Но полгода спустя, рассказывает Мейерберг, "в воскресенье на масленице... вдруг вошел к нам в комнату первый наш пристав и с великою важностью, как будто было какое-нибудь особенное дело, пригласил нас перейти в секретный кабинет наш. Вслед за нами явился туда царский сокольничий с 6 сокольниками в драгоценном убранстве из царских одежд (имеется в виду: пожалованных царем. - В.М.). У каждого из них на правой руке была богатая перчатка с золотыми обшивками, и на перчатке сидело по кречету. Птицам надеты были на голову новенькие шелковые шапочки (клобучки), а к левой ноге привязаны золотые шнурки (должики). Всех красивее из кречетов был светло-бурый, у которого на правой ноге блистало золотое кольцо с рубином необыкновенной величины. Пристав обнажил голову, вынул из-за пазухи свиток и объяснил нам причину своего прихода: что-де "великий государь, царь Алексей Михайлович (следовал полный его титул), узнав о нашем желании видеть его птиц, из любви к верному своему брату - римскому императору Леопольду прислал к нам на показ 6 кречетов".
В 1656 году по повелению царя было составлено подробнейшее руководство по соколиной охоте "Книга глаголемая Урядник: новое уложение и устроение чина сокольничья пути".
В "Уряднике" описываются различные виды и правила "красныя и славныя птичьи охоты" с кречетами, соколами, копчиками и другими охотничьими птицами. Начинается же "Урядник" с обращения к читателю-охотнику:
"Молю и прошу вас, премудрых, доброродных и доброхваль-ных охотников, насмотритеся всякого добра; вначале - благочиния, славочестия, устроения, уряжения, сокольничья чина начальным людям и птицам их, и рядовым по чину же; потом на поле утешайтеся и наслаждайтеся сердечным утешением во время. И да утешатся сердца ваши, и да пременятся и не опечалятся мысли ваши от скорбей и печалей ваших. И зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичья добыча. Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига (челига - самец охотничьей птицы. - В.М.) кречатья добыча. Угодительна потешна дермлиговая (дермлига - мелкая птица из рода ястребов, отличается особым азартом при охоте. - В.М.) перелазка и добыча. Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лет. Премудра же челигова соколья добыча и лет. Добровидна же и копцова добыча и лет. По сих доброутеш-на и приветлива правленных ястребов и челигов ястребьих ловля; к водам рыщение, ко птицам же доступание. Начало же добычи и всякой ловле - рассуждения охотников временам и порам; разделение же птицам - в добычах. Достоверному же охотнику несть в добыче и в ловле рассуждения временам и порам: всегда время и погодье в поле.
Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно и весело, да нe одолеют вас кручины и печали всякия. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте, нелениво и бесскучно, да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу".

Алексей Михайлович был согласен с тем, что было написано в "Уряднике", потому что его увлечение охотой и преданность ей не знали границ. Вполне вероятно, что подьячий, "чин сокольничья пути" писавший, просто повторял слова царя и его высказывания разного времени. Письма государя полны вопросов, приказов, забот и распоряжений, касающихся соколиной охоты.
В душе Алексей Михайлович и сам полагал, что для охоты "всегда время и погодье" и что на охоту нужно "ездить часто", как он обычно и поступал. Но, возможно, в "Уряднике" - а что написано пером, как говорится, не вырубишь топором - уж очень очевидно проявилось предпочтение охоты-забавы всем другим, в том числе и государственным делам. Видимо, поэтому царь приписал (в подлинной рукописи "Урядника" писец указал: "написано царского величества рукою") свои замечания, которые озаглавил: "Прилог книжный или свой" (то есть собственное, авторское поучение).
"Правды же и суда, и милостивыя любве, и ратного строя, - написал царь, напоминая и о служебном долге, - николиже (не) позабывайте: делу время и потехе час".
Смысл подытоживающего высказывания Алексея Михайловича заключается в том, что необходимо заниматься и охотой, и делами. Сейчас слово "время" обозначает длительную протяженность времени, а "час" - ограниченный небольшой его отрезок. В XVII веке эти слова выступали синонимами (остатки их синонимичности сохранились до сих пор, например в выражении: "наступило время чего-то" - "пришел час"). Кроме того, в царском афоризме на равноценность обеих его частей указывает соединительный союз "и".
Считая царскую охотничью потеху таким же важным занятием, как государственные дела, Алексей Михайлович имел для того некоторое основание, так как во время охоты, представлявшей собою многочасовую, а то и многодневную церемонию, состоялись неофициальные встречи, велись приватные разговоры, решались не заносимые в протокол вопросы.
Хотя книга "Урядник" была рукописной и использовалась при дворе, списки ее были довольно широко распространены среди бояр и дворян, державших собственную охоту, поэтому и царская сентенция в этих кругах также была хорошо известна.
Петр 1, в отличие от отца, к охоте относился прохладно, при нем царская соколиная охота пришла в упадок, и затем уже никогда больше не занимала в придворном обиходе такого места, как при Алексее Михайловиче.
Однако его афоризм из "Урядника сокольничья пути" продолжал свое существование в фольклоре. В отрыве от контекста он потерял свое обоснование и началось его новое осмысление.
"Словарь живого великорусского языка" В.И. Даля отметил первый этап на пути его нового понимания. Началось с того, что выпал союз "и", у Даля пословица записана без него: "Делу время, потехе час".
Затем - видимо, в середине XIX века - союз появляется вновь, но это был уже не тот союз, а другой - не соединительный "и", а противительный "а", - закрепивший и утвердивший новое значение пословицы, ставшее общеупотребительным.

Увы! Это не просто фигуральное выражение, обозначающее, что от ничтожной причины может произойти большое несчастье.
Вплоть до XVIII века Москва была деревянным городом, и пожары в ней бушевали почти постоянно. Кратко, но выразительно отмечали летописцы очередное бедствие: "И посад, и Кремль, и Загородье, и Заречье погоре", "Только три двора осталось", "И Оружничая полата вся погоре с воиньским оружием, и Постельная полата с казною выгоре вся; и в погребах на царском дворе, под полатами, выгоре вся древяная в них". Часто горели лавки на площади перед Кремлем, отчего и площадь называлась Пожар. Иногда становилась известна причина пожара.
В летописи под 1365 годом описан был большой летний пожар. Стояла засуха, к тому же поднялся ветер, за два часа город выгорел дотла. "Такого же пожара, - пишет летописец, - перед того не бывало, то ли словеть великий пожар, еже от Всех Святых". Этот памятный в истории Москвы под названием Всехсвятского пожар начался от опрокинутой горящей лампадки.
Причиной пожара 28 июля 1443 года послужила свеча в церкви Николы на Песках.
29 мая 1737 года Москва горела опять. Говорили, что первым занялся дом Милославского за Боровицким мостом на Знаменке от свечки, которую поставила перед иконой в своем чулане бабка-служанка.
Так что утверждение, что Москва от копеечной свечки сгорела, было первоначально простой констатацией факта.
"К несчастию, тогда был ветер сильный, - вспоминает очевидец этого пожара майор М.В.Данилов, - а время... сухое, то от сей денежной (то есть стоимостью в полушку. - В.М.) свечки распространился вскорости гибельный и страшный пожар, от коего ни четвертой... доли Москвы целой не осталось. В Кремле дворцы, соборы, коллегии, ряды, Устретенка, Мясницкая, Покровка, Басманная Старая и Новая слободы - все в пепел обращены... в сем же свирепом пожаре народа немало, а имения и товаров несчетное множество погорело".
Сгорело тогда, по официальным сведениям, 2527 обывательских дворов, 486 лавок (кроме Китай-города, выгоревшего целиком), погибло в огне 94 человека. "Из коллегий, канцелярий, контор и приказов, - рапортовал московский главнокомандующий в Петербург, - показано убытку на 414 825 рублей; по заявлениям частных лиц, убытку понесено ими на 1 267 384 рубля, но многие сказок не подали".

В этот пожар в Кремле упал обратно в яму, в которой был вылит, недавно извлеченный из нее и повешенный на стойке из брусьев огромный двухсоттонный колокол, известный под названием Царь-колокола. При падении от него откололся кусок. После этого стало невозможном использовать колокол по прямому назначению, и сейчас он как московская достопримечательность и памятник литейного мастерства стоит в Кремле на постаменте, вызывая неизменное любопытство и восхищение посетителей.
В летописных записях о пожарах, кроме сообщения о самом пожаре, иногда содержатся и другие, ценные для истории Москвы, сообщения. Так в записи о пожаре 1493 года впервые упомянуто название Арбат, из этой записи мы узнали, что место под таким названием существовало в Москве уже 500 лет назад.
В 1928 году В. Маяковский написал по заказу Наркомата внутренних дел "пожарные лозунги", и среди них был такой, в котором поэт пытался следовать удивительной емкости и художественной выразительности старой пословицы.
Маленький окурок -
этот вот -
Может сжечь огромный завод.
В 1960-е годы Управление пожарной охраны Моссовета издавало много массовой просветительской литературы по своему профилю, которая распространялась бесплатно и в которой использовалась традиция противопожарной пропаганды. Вот одна из таких открыток-листовок, изданная в 1964 году тиражом 500 тысяч экземпляров, которую москвичи обнаруживали в своих почтовых ящиках:
Поговорки устарелой
Не забыли москвичи:
В старину Москва сгорела
От копеечной свечи:
Так написал в одном стихотворении С. Маршак.

Среди царских подмосковных сел Коломенское - одно из древнейших, если не самое старое; известно, что оно принадлежало еще Ивану Калите.
В связи с идеей возвращения Красной площади ее исторического облика стоит вопрос о возвращении памятника Минину и Пожарскому на его первоначальное место.
Московские князья наезжали в Коломенское, живали там. Дмитрий Донской останавливался в нем, возвращаясь с Куликовской битвы. Иван Грозный построил здесь себе потешный, то есть увеселительный, дворец. Но наибольший расцвет Коломенского приходится на середину XVII века, на царствование Алексея Михайловича, который сделал это село своей постоянной летней резиденцией. При Алексее Михайловиче был построен в Коломенском новый дворец.
Замысловатой архитектурой и красотой Коломенского дворца. построенного целиком из дерева, восхищались современники - россияне и иностранцы.
Он представлял собой прихотливое, на поверхностный взгляд, случайное, но в действительности глубоко обдуманное столпотворение теремов, башенок, переходов, сеней, гульбищ, крытых самыми разнообразными по форме крышами - шатрами, кубами, луковицами, шлемами, бочками; окна были обрамлены резными наличниками, кровли украшены железными позолоченными подзорами, флюгерами и прапорами (флажками).
Коломенский дворец поражал также и своей обширностью: в нем было 270 помещений. Внутри он был расписан хитрой росписью: цветами, травами, фигурами, изображавшими страны света, времена года, знаки зодиака, картинами на сюжеты древней истории и Библии. Многие живописные работы исполнил лучший тогдашний московский живописец Симон Ушаков. Под стать была и мебель: резные, мраморные и полированные - "на китайское дело" - столы, стулья, скамьи. Печи облицованы цветными изразцами. Во дворце было собрано много диковин. Одна из них - механические звери - львы, которые под действием скрытого механизма разевали пасти и рыкали.

Придворный поэт Алексея Михайловича, ученый монах Симеон Полоцкий, написал приветственные стихи на благополучное вселение царя в новый дворец, "предивною хитростию, пречудною красотою в селе Коломенском новосозданный":
Видя в дом новый ваше вселение,
в дом, иже миру есть удивление,
В дом зело красный, прехитро созданный,
честности царской лепо сготованный.
Красоту его можно есть равняти
Соломоновой прекрасной полате...
А злато везде пресветло блистает,
царский дом быти лепота являет.
Написания егда возглядаю,
много историй чудных познаваю...
Окна, яко звезд лик в небе сияет,
драгая слюдва, что сребро, блистает.
Множество жилищ, градови равнится, -
все же прекрасны, - кто не удивится!..
Единым словом, дом есть совершенный,
царю велику достойно строенный;
По царской чести и дом зело честный,
несть лучше его, разве дом небесный.
Седмь дивных вещей древний мир читаше,
осьмый див сей дом время имат наше.
Надобно отметить, что это стихотворение Симеона Полоцкого открывает собою поэтическую летопись древней столицы, в нем впервые в русской поэзии дано стихотворное описание замечательного московского архитектурного сооружения.
Из Москвы в Коломенское была проложена и соответствующая дорога, не в пример обычному российскому бездорожью - выровненная, подсыпанная, с крепкими мостами, исправными гатями. Вдоль дороги были вкопаны высокие верстовые столбы, что тоже было новинкой и диковинкой.
Эти огромные верстовые столбы сразу приметились москвичам, и с тех пор в Москве, а затем и по всей России, высокого человека в шутку стали называть коломенской верстой.

Для того чтобы челобитные, написанные на имя царя, попадали в царские руки, минуя подьячих, чтобы каждый мог эту челобитную вручить вроде бы непосредственно самому государю, царь Алексей Михайлович повелел возле своего дворца в Коломенском на особом столбе поставить ящик, в который всякий, кому была в том нужда, мог опустить жалобу или прошение на царское имя.
Обиды на Руси всегда было много, челобитных писалось без числа, потому поставили ящик большой и глубокий - "долгий", как называли тогда.
Слово "долгий" в русском языке имело (да и сейчас имеет) несколько значений. "Долгий" - это протяженный в пространстве, здесь оно близко к слову "длинный": долгобородый, долгоногий. "Долгий" - это просто большой; сейчас мы не чувствуем в слове такого значения, но его сохранили древнерусские письменные памятники: "Стоит град долог, а в нем сидит царь с царицей". И наконец, "долгий" - значит протяженный во времени: долговременный, долголетие. Все эти оттенки значения одного слова и способствовали тому, что выражение "долгий ящик" обрело столь долгую жизнь.
В "долгий ящик" царя Алексея Михайловича посыпались челобитные от тех, кто не имел доступа к царю, а это, конечно, были простые люди, бедняки, обиженные "сильными людьми": у кого отобрали имение, кого в холопы забрали, кого боярин до полусмерти избил, кого приказные до нитки обобрали.
О содержании жалоб простого люда дает яркое представление общая челобитная москвичей, поданная царю перед Соляным бунтом в 1648 году:
"Тебе, великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Руси, представляем мы все от всяких чинов людей и всего простого народа... С плачем и кровавыми слезами... челом бьем, что твои властолюбивые нарушители крестного целования, простого народа мучители и кровопийцы, и наши губители, всей страны властвующие, нас всеми способами мучат, насилья и неправды чинят".
Наряду с жалобами на большие притеснения писали и о мелких, но для бедного человека чувствительных обидах. Маринка, Лукьянова дочь, жена владельца какой-то маленькой лавчонки на Тверской улице, жаловалась на бесчинство объезжего головы: "...объезжий Василей Нагаев... учал меня бранить и поталкивать, беременного человека... и ныне лежу беременна на сносех при смерти".
На побои, учиненные патриаршим слугой Митькой Матвеевым, подала жалобу вдова Феколка. Жалобу писал наемный писец, поскольку вдова была неграмотна, поэтому он излагал происшествие в третьем лице; рассказывал писец о том, что явился ко вдове на двор патриарший слуга "и стал ее, Феколку, бранить матерно всякою непотребною бранью, и учал ее бить палкою незнаемо за что, и зашиб ей руку до руды (то есть, до крови. - В.М.)".
Квасник Алешка Симонов повествовал, что послал он работника своего Зиновейку на Красную площадь квасом торговать и некий "торговый человек, что торгует на Красной же площади белугою кашею, а как его зовут, того он не знает, бил его, Зиновейку, и разбил у него кувшин с квасом, а квасу в том кувшине было на пять копеек да копеешный кувшин", и просил, чтобы велел государь "того человека сыскать на съезжий двор".
Великая докука была царю разбирать все эти челобитные, да и не всегда руки до них доходили. Прочитанные же челобитные царь со своей надписью "разобрать и решить" отсылал в приказы. А там решали не спеша: порой решения приходилось дожидаться годами, многие же челобитчики вообще не получали ответа.
Поносили-поносили москвичи свои челобитные в "долгий ящик", а когда убедились, что толку от этого нет, стали дьяки вынимать из ящика всякие ругательные письма, писанные такими непотребными словами, что царю и показать нельзя.
После того ящик совсем убрали. Но память о нем осталась в поговорке: положить дело в долгий ящик - значит оттянуть его решение на неопределенно долгий срок, а скорей всего, и вообще не решить.

Слово "волокита" не московское изобретение. Но в Москве оно обрело тот смысл, с которым существует в современном русском языке.
На Руси в лесных и болотистых местностях и вообще при бездорожье наши далекие предки колесному экипажу предпочитали более крепкую, хотя и менее удобную волокушу: повозку на полозьях, на которой ездили и зимой и летом. Недоверие к колесу сохранялось долго, вспомним разговор двух мужиков в "Мертвых душах" Гоголя. "Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" - "Доедет", - отвечал другой. "А в Казань-то, я думаю, не доедет?" - "В Казань не доедет".
Волочилась волокуша медленно, и называли езду на волокуше волокитой. Когда все-таки победило колесо, волокитой стали называть всякое медленное и затруднительное передвижение - в коляске, в санях или пешком, да и сейчас осталось выражение: "Еле волочусь..."
Но в отличие от обычной, всем известной волокиты в XV - XVI веках объявилась другая - московская - волокита.
С централизацией Московского государства все большее значение и влияние на жизнь русского общества приобретают московские канцелярии - приказы. Они ведали финансовыми делами государства, судебными, войском, им подчинялись местные власти.
В XV веке, в царствование Ивана III, московские приказы уже забрали в свои руки решение большинства тяжебных дел. Теперь истцу и ответчику мало того что приходилось невесть из какой дали волочиться за решением дела в Москву, в самой Москве дело тянулось бесконечно долго, в московских приказах скапливалось несметное количество нерешенных дел, и из-за того, что служащие приказов - дьяки и подьячие - прежде рассматривали дела тех, от которых получили взятку, те же, которые не имели средств ее дать, вынуждены были ждать неопределенно долгое время.
В XVII веке в одном царском указе читали: "...Дела вершить ему околничему и воеводе... безо всякия волокиты". Осталось слово "волокита" снова само по себе, без определения "московская". Но оно больше в определении и не нуждалось, потому что то явление, которое усвоило его переносный смысл, оказалось куда более распространенным, долговременным и обычным, чем езда на старинной волокуше.

Это выражение переносит нас из древней приказной Москвы, Москвы дьяков и подьячих, в Москву департаментов, секретарей, столоначальников, то есть в XIX век.
С.В. Максимов в книге "Крылатые слова", вышедшей впервые в 1890 году, уже дал то толкование поговорке про семь пятниц на неделе, которое бытует и сейчас. "Роковое мистическое число семь, примененное к одному из дней недели, - пишет С.В. Максимов, - обращается в справедливый упрек тем общественным деятелям, на которых ни в каком случае нельзя полагаться и им доверять. Это люди, давая обещания твердые и надежные, по-видимому, не исполняют их... виляют и обманывают, отлагая со дня на день на все семь дней недели".
Правда, затем он, отклоняясь от прямого истолкования происхождения этого выражения, переходит к рассказу о том, что на Руси с языческих времен пятница считалась праздничным днем.
Один из рецензентов поправил Максимова: "...Потому семь пятниц на неделе, что некогда в Москве на Красной площади вдоль Кремлевской стены стояло пятнадцать церквей и между ними большинство Пятницких", то есть во имя Параскевы Пятницы. Максимов возражал: "...Как могло уместиться столько зданий, хотя бы и малого размера, на таком сравнительно небольшом пространстве?"
Полемика увела от сути дела, и поскольку Максимов, в общем, ясного и определенного толкования выражения не дал, то версия про церкви на Красной площади получила широкое распространение.
Новейший толковый словарь (Шанский Н.М. и др. Опыт этимологического словаря русской фразеологии. М., "Русский язык", 1987) дает выражению "Семь пятниц на неделе" такое толкование: "О том, кто часто меняет свои решения, мнения. Собств. русск. Примерно с XVIII в. В пятницу, которая была свободным от работы днем, в базарный день, устраивались всякие сделки (прежде всего торговые), заключались они обычно в присутствии свидетелей, нанимаемых за определенную плату. Если нужно было расторгнуть договор, зарегистрировать его выполнение и т.п., то это делалось опять-таки в пятницу, в присутствии тех же свидетелей. Свидетели, желая получить выгоду, часто торопили события, не дожидаясь пятницы". На наш взгляд, объяснение неубедительное, поскольку свидетели никогда не влияли да и не могли влиять на сделки, тем более свидетели, "нанимаемые за определенную плату".
Однако имеется возможность восстановить биографию выражения "Семь пятниц на неделе". Именно биографию, потому что оно не пребывало неизменным с момента своего возникновения, а изменяло свое значение с течением времени.
Пятница - особо важный день в христианской религии: в пятницу был казнен Христос. В дальнейшем в народных воззрениях на пятницу соединились самые различные языческие, бытовые и социальные обычаи, суеверия и предрассудки, выразившиеся в запрете работать в этот день. А раз можно не работать, значит, пятница - праздник, что и отразилось в пословице, помещенной в "Толковом словаре" В.И. Даля: "Семь пятниц (семь праздников) на неделе".

Главное влияние на запрещение работать в пятницу ("Кто в пятницу дело начинает, у того оно будет пятиться", "Кто в пятницу прядет, святым родителям кострыкой глаза запорашивает". В.И. Даль) во времена крепостного права имели не религиозные праздники, приходившиеся на пятницу, а социальные условия. Царскими указами помещикам запрещалось занимать крепостных крестьян барскими работами только в субботу и воскресенье. Поэтому только в эти дни мужик мог работать на себя.
Помните, у Радищева в "Путешествии из Петербурга в Москву":
" - Бог в помощь, - сказал я, подошед к пахарю, который, не останавливаясь, доканчивал зачатую борозду. - Бог в помощь, - повторил я.
- Спасибо, барин, - говорил мне пахарь, отряхая сошник и перенося соху на новую борозду.
- Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньям? - Нет, барин, я прямым крестом крещусь, - сказал он... - Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще и в самый жар?
- В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину...
- Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешь свободным? - Не одни праздники, и ночь наша".
И вот поскольку из своих дней мужику для отдыха было выкроить нечего, то оставался единственный выход: посягнуть на барщинные. Вот откуда родилась и укрепилась поговорка про пятничные праздники.
А та поговорка, про которую говорит Максимов и которая заключает в себе совсем иной смысл, гораздо моложе и обязана своим происхождением другим причинам и другой среде. Она, можно сказать, однофамилица праздничной.
Все современники свидетельствуют, что московские бюрократические учреждения XIX века в отличие от петербургских сохраняли патриархальные черты: в них главенствовали не законы и правила, а воля начальства и обычай. Московские чиновники в пятницу работали рассеянно, занятые мыслями не о делах, а о предстоящих днях отдыха. Пятница из всех присутственных, то есть рабочих, дней недели была их любимым днем.
Отец драматурга А.Н. Островского, чиновник, писал в 1822 году своему приятелю: "У нас весь год состоит из пятниц; для них все хлопоты и занятия; и они ж так скоро бежат, одна за другой".
И в творчестве самого Островского имеется упоминание о пятнице в том же смысле. В "Очерках Замоскворечья" читаем: "А у меня вечеринка была; то есть не то чтобы бал какой, а так, по случаю пятницы: завтра, дескать, суббота - день неприсутственный; так можно и... таво... то есть ничтоже сумняшеся". И к этой фразе Островский еще дает авторское примечание: "Пятница очень уважается у чиновников по вышеописанной причине".
Можно представить, каково было отношение чиновников к просителям в пятницу и какова цена обещаниям, данным только для того, чтобы отделаться от докучливого посетителя. Эти обещания забывались тотчас же, и при новом обращении просителя решение чиновника, естественно, не имело ничего общего с прежним. Просители прекрасно знали это, свидетельством чего и является поговорка.
В 1826 году П.А. Вяземский написал стихотворение "Семь пятниц на неделе") о котором А. С. Пушкин тогда же в письме к автору писал: "Семь пятниц" - лучший твой водевиль".
В этом стихотворении Вяземский отмечал и поверье, что пятница - несчастливый день: "День черный - пятница!" - кричит нам суевер", и заключающийся в этом выражении смысл:
"Женюсь! Нет, путь женатых скользк.
Подам в отставку! Нет, ни слова!
В Париж поеду! Нет, в Тобольск!
Прочту Сенеку! Нет, Графова!" -
Так завсегда по колесу
Вертятся мысли в пустомеле,
Вот что зовется - на часу
Иметь семь пятниц на неделе.
О неверности "пятничных" обещаний, знаменитых "завтраков" - главного приема в отношениях с посетителями и нашей современной бюрократии - Вяземский также пишет в стихотворении:
У должников и знатных бар
Дню ныне - завтра не наместник:
День завтра часто очень стар,
И не упомнишь чей ровесник;
Он день отменный, и сравню
Его я с первым днем в апреле:
Кто верит завтрашнему дню,
Тот знай семь пятниц на неделе.
Можно приблизительно определить время, когда поговорка "Семь пятниц на неделе" обрела современный смысл. В.И. Даль знает только прежнее - праздничное - значение поговорки, а С.В. Максимов - только новое, значит, это произошло около 1860-1870-х годов.
В современном нашем понимании, по сравнению с максимовскими временами, поговорка получила более расширительное значение, и как полагается "крылатому слову". Ныне о каждом человеке, не исполняющем своих обещаний, меняющем свои решения, говорят, что у него "семь пятниц на неделе".

В Москве XVIII - XIX веков, когда хотели охарактеризовать необычайную дороговизну или большую цену чего-либо, говорили: дороже Каменного моста. Повод для поговорки дал Большой Каменный мост через Москву-реку.
Этот мост, как свидетельствует известный историк Москвы И.М. Снегирев, "почитался одною из столичных диковинок, наравне с Иваном Великим, Сухаревой башней, Царь-колоколом, Царь-пушкою". Слава и общеизвестность Каменного моста в Москве была столь велика, что он вошел в фольклор, упоминается на страницах классической литературы как характерная примета московского быта, особенно простонародного и купеческого. А.Н. Островский в своих пьесах из московского купеческого быта не раз и по разным поводам говорит о Каменном мосте, а в пьесе "Не было ни гроша, да вдруг алтын" приводит и саму известную московскую поговорку.
"Елеся. Позвольте, маменька! Да на что нам много денег? Нам ведь серебряных подков не покупать, потому у нас и лошадей нет.
Мигачева. Какие серебряные подковы! Какие лошади! Двугривенного в доме нет, а он...
Елеся. Позвольте! Это верно. Нам теперь с вами какой-нибудь двугривенный дороже Каменного моста".
Там, где сейчас находится Каменный мост, в XII - XIII веках был брод и перевоз, через который шла торговая дорога из Великого Новгорода на Оку, в Рязань. В XVII веке Замоскворечье соединили с городом деревянным наплавным мостом. Этот мост приходилось разводить для пропуска судов, убирать в половодье и осенью, что создавало большие неудобства и не обеспечивало постоянной и прочной связи между берегами, а Замоскворечье к тому времени было уже плотно заселено стрелецкими, ремесленными, дворцовыми, садовыми и огородными слободами. Обстоятельства настоятельно требовали постройки постоянного и крепкого - не деревянного, а каменного - моста.
В Москве тогда было всего два каменных моста: Троицкий - через Неглинку к Троицким воротам - Кремля и Спасский - через ров, к Спасским. Конечно, они были несравнимы с тем, какой требовалось построить через Москву-реку. Поскольку московские мастера не имели опыта в строительстве больших каменных мостов, то в 1643 году был приглашен иноземный специалист - "палатный мастер" из Страсбурга Анце Яган Кристлер "служить ремеслом своим, на своих проторях и снастях" (то есть со своими инструментами и приспособлениями). Кристлер привез с собой 1600 пудов нужных для "городового и палатного строительства" железных и медных деталей и инструментов.
Прежде чем приступать к строительству, Кристлер, по требованию Посольского приказа, представил деревянную модель моста - образец, "по которому быти сделану каменному мосту через Москву-реку", и чертежи. Модель осмотрел царь Михаил Федорович, одобрил ее, и было указано строить мост таким, "каков он образец ныне сделал и на чертеж написал".
Представленная немцем смета на строительство оказалась весьма велика. Дьяки Посольского приказа дополнительно направили Кристлеру письменные вопросы, на которые потребовали письменных же ответов, чтобы получить лишний раз оправдание таким затратам.
"Можно ли будет тому его мосту устоять от льду толщиною в два аршина?" - спрашивают дьяки Григорий Львов и Степан Кудрявцев.
"У него (моста) будут сделаны шесть быков каменных острых, а на те быки учнет лед, проходя, рушиться, а тот рушенный лед учнет проходить под мост между сводов мостовых, а своды будут пространны, порожжего места будет по 40 аршин, а меж порожжих мест у столпов будут же сделаны отлоги острые; а от льду мосту порухи никакой не будет, укрепити его мочно. Своды у того моста будут по 40 аршин", - отвечал Кристлер.
"Можно ли будет по тому мосту возить большой пушечный снаряд, и от большой тягости устоят ли своды?" - допытывались дьяки.
"Своды будут сделаны толсты и тверды, и от большой тягости никакой порухи не будет", - убеждал Кристлер.
Зиму 1644-1645 годов заготавливали материалы для стройки, но к строительству так и не приступили, потому что в 1645 году скончались и заказчик моста царь Михаил Федорович и строитель его Иван Яковлевич (как стали называть его в России) Кристлер. Новый царь - Алексей Михайлович - строить мост "не повелел".

К мысли о строительстве каменного моста через Москву-реку вернулись лишь сорок лет спустя. Тогда в России были два царя-соправителя - Иван и Петр, а правительницей при малолетних братьях была царевна Софья. Фаворит Софьи князь Василий Васильевич Голицын - человек образованный, знакомый с европейской культурой, дружил с иностранными дипломатами, носил европейскую одежду, устроил свой дом и быт на европейский лад. Посланник польского короля в Москве де Невилль называл его "великий Голицын" и описание его знаний, талантов завершает сообщением о его замыслах государственных преобразований: "Если бы захотел написать все, что узнал об этом князе, я никогда бы не кончил; достаточно сказать, что он хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов в храбрецов, пастушьи шалаши в каменные палаты". Среди прочего Голицын заботился о благоустройстве Москвы: поощрял каменное строительство, мостил улицы, - он-то и выступил инициатором строительства каменного моста и, как сообщает Невилль, "построил также на Москве-реке каменный мост о 12 арках, очень высокий, ввиду больших половодий".
Каменный мост строился в 1687-1693 годах - пять с лишним лет. Руководителем строительства документы называют монаха, "мостового каменного дела мастера", старца Филарета. Строился мост в общем по проекту Кристлера, но с большими изменениями и по оригинальной технологии.
Строящийся мост называли по-разному: Всехсвятский, так как на левом берегу он подходил к Всехсвятской башне Белого города и церкви Всех Святых; Берсеневский - по урочищу Берсеневка на правом берегу; Новый Каменный, в отличие от Старого Каменного у Троицких ворот Кремля. В конце концов за мостом утвердилось название Большой Каменный.
Большой Каменный мост представлял собой грандиознейшую, самую крупную в Москве того времени стройку, требовавшую длительного времени и огромных затрат, которые были под силу только государственной казне. Москвичи прикидывали стоимость материалов и работы - и ужасались получаемой сумме.
Также они полагали, и справедливо полагали, что из казенных денег неведомая, но весьма значительная часть попадает в карманы подрядчиков, поставщиков, дьяков и самого вельможного покровителя строительства, князя В.В. Голицына, и это, понятно, еще более увеличивает затраты.
В.В. Голицын, хотя и был одним из самых богатых людей тогдашней России, отличался невероятной страстью к стяжательству и сребролюбием. Для обогащения он не гнушался никакими средствами, в том числе взяточничеством и казнокрадством. После того как в 1689 году Петр 1, утвердившись на престоле, заключил Софью в Новодевичий монастырь, был арестован и князь Голицын. В тайниках его московских палат нашли более 100 000 червонцев, 400 пудов серебряной посуды и много других сокровищ. Обнаружилось, что при заключении мира с Польшей, переговорами о котором он руководил, Голицын присвоил 100 000 рублей, а в Крымском походе остановил наступление на крымчан за две бочки золотых монет. Когда на допросе от имени царя его спросили о происхождении обнаруженных у него богатств, он ответил: "Мне трудно оправдаться перед царем".
Поговорка "Дороже Каменного моста" возникла в годы его строительства и укрепилась в речи, когда он был построен, поскольку толки о нем в Москве не утихали.
Большой Каменный мост поражал москвичей и иностранцев своей величиной и выразительностью облика. Его не раз изображали на гравюрах XVIII - первой половины XIX века. А.М. Васнецов написал картину "Всехсвятский мост и Кремль в конце XVII века", на которой воссоздал первоначальный вид моста.

Роль моста в средневековом городе не ограничивалась удобством переправы с одного берега на другой. Он был еще и оживленной улицей, которую никак не могли миновать все идущие и едущие из города в Замоскворечье и из Замоскворечья в город. Ширина Большого Каменного моста составляла 11 сажен (24 метра), в то время как ширина улиц Москвы в XVIII веке, даже таких крупных, как Никольская, Ильинка, Варварка, не превышала 6 - 8 сажен. Каменный мост на южном въезде на него имел предмостную крепостную башню с шестью проездными воротами и множеством помещений - "палат". Перед мостом и на нем стояли торговые палатки, лари. На башнях были устроены галереи-гульбища, куда москвичи приходили гулять, любоваться видом на Кремль, пить вино и пиво, поскольку тут же производилась казенная продажа вина, причем весьма успешная, так как приставленные к продаже "ларешные" были пожалованы от казны сукном за то, что "чинят прибыль немалую". Внизу же, в конце моста, было кружало - кабак, в котором вино отпускалось кружками, что сейчас называется - распивочной. В городе оно было известно под названием "Заверняйка", так как многие прохожие, идя мимо, не могли не завернуть в него. У Всехсвятских ворот (у левого берега) находилась часовня Предтеченского монастыря во имя Иоанна Предтечи и келья старца при ней. У моста были поставлены мельницы, работавшие на них мельники жили в башне.
На мосту постоянно толпился народ: и прохожие, и зеваки. Сюда ярыжки-полицейские водили "языков" - преступников, попавших в Сыскной приказ, от которых требовали указать сообщников, и те оговаривали прохожих. Нищие пели Лазаря, колодники вымаливали подаяние. В весеннее половодье москвичи специально приходили на мост и часами смотрели на ледоход.
Дурной славой пользовалась арка моста на левом берегу - девятая клетка, как ее называли. Здесь облюбовали себе пристанище "лихие люди" - воры и разбойники. Москвичи опасались в вечернее время проходить под мостом. По Москве же распространялись слухи о дерзких и жестоких нападениях, грабежах и убийствах, совершаемых "промышленниками, - как их называли, - из-под девятой клетки".
Известный московский вор, разбойник и сыщик XVIII века Ванька Каин начал свою воровскую жизнь тем, что украл в поповском доме сарафан попадьи и кафтан попа. После этой кражи с товарищем-вором он приходит под Каменный мост, о чем рассказывается в одной из сочиненных им песен, с намеками и иносказаниями, характерными для языка "лихих людей" (который замечательно передал А.С. Пушкин в "Капитанской дочке" в речи Пугачева и его единомышленников).
Мы пришли под Каменный мост,
где воришкам был погост,
кои требовали от меня денег.
Но я хотя отговаривался,
однако дал им двадцать копеек,
на которые принесли вина,
притом напоили и меня.
Выпивши, говорили:
"Пол да серед сами съели,
печь да полати внаем отдаем;
а идущим по сему мосту
тихую милостыню подаем.
И ты будешь, брат, нашего сукна епанча.
Поживи здесь, в нашем доме,
в котором всего довольно:
наготы и босоты изнавешены шесты,
а голоду и холоду амбары стоят,
пыль да копоть, притом нечего и лопать".

А.Н. Островский в пьесу "Зачем пойдешь, то и найдешь (Картины московской жизни)" включил один из ходивших тогда по Москве рассказов разбойников из-под Каменного моста.
"Красавина. ...Да вот еще, для всякой осторожности, надобно тебе сказать: шайка разбойников объявилась.
Белотелова. Откуда ж они?
Красавина. Из дальних лесов, говорят. Днем под Каменным мостом живут, а ночью ходят по Москве, железные когти у них надеты на руки, и все на ходулях; по семи аршин ходули-то, а атаман в турецком платье.
Белотелова. Зачем на ходулях? Красавина. Для скорости, ну и для страху".
(Между прочим, в первые два года после Великой Отечественной войны в Москве ходили упорные слухи о воровской шайке, члены которой появлялись перед прохожим на ходулях и, воспользовавшись его растерянностью и страхом, нападали и грабили.)
Каменный мост как известное пристанище разбойников вошел в общерусский фольклор. В "Петрушке" - народной кукольной пьесе - есть персонаж лекарь, из-под Каменного моста аптекарь, который лечит Петрушку тем, что бьет его по голове. Сейчас этот персонаж воспринимается как невежда-самозванец, взявшийся не за свое дело, вроде героя рассказа А. П. Чехова "Хирургия" фельдшера Курятина, который рвет зуб у бедняги дьячка Вонмигласова. Совсем иначе воспринимался "лекарь из-под Каменного моста" в XVIII - начале XIX века.
В истории Большого Каменного моста были два события, которые вспоминались много лет спустя и сохранились для потомков в описаниях мемуаристов.
Первое событие - торжественный вход в Москву в 1696 году Петра I после взятия Азова. На Каменном мосту была сооружена триумфальная арка с фигурами богов Марса, Нептуна, героя Геркулеса, украшенная картинами, на которых изображались различные эпизоды сражения, где русские торжествовали победу, а поверженные турки молили о пощаде. Длинной процессией через мост проследовали в каретах и на открытых колесницах командиры полков и кораблей, сам Петр шел перед Преображенским полком в офицерском мундире. Когда к арке приблизилась колесница с генерал-адмиралом Лефортом, то с нее дьяк через медную трубу провозгласил стихотворное приветствие:
Генерал-адмирал, морских всех сил глава,
Пришел, узрел, победил прегордого врага...
Подобный триумф Москва видела впервые, почему он так и запомнился.
Второе событие произошло 10 января 1775 года. В этот день по мосту везли на Болотную площадь на казнь Емельяна Пугачева, объявившего себя императором Петром III. Сам самозванец стоял на коленях, скованный, на помосте, водруженном на сани. Он держал в руках горящую свечу, кланялся во все стороны, повторяя: "Виноват перед Богом и государыней! Простите меня, православные!" Перед ним на скамье сидел священник, рядом стоял палач с топором. Сани окружал конвой из драгун. За санями брели сообщники Пугачева в цепях, шли палачи с топорами, кнутами и веревками. Мост, башни, галерея, крыши окрестных домов были сплошь усеяны людьми, собравшимися задолго до объявленного часа казни.
В XVIII - первой половине XIX века Большой Каменный мост неоднократно чинили, его освободили от лавок, сломали мельницы, но градское начальство находило его не соответствующим современным требованиям, и, наконец, в 1850-е годы было решено его сломать и построить новый.
"Сколько стоило усилий и иждивений, чтобы сломать этот двухвековой памятник! - рассказывает И.М. Снегирев, свидетель его разрушения. - Самою трудностью сломки доказывалась прочность его кладки и доброта материала, из коего только одной части достаточно было на постройку огромного дома. Московские жители с любопытством и сожалением собирались смотреть на разрушение этого моста, который долго почитаем был одною из диковинок не только древней столицы нашей, но вообще и всей России".
Новый мост был открыт для проезда в 1859 году. Хотя он был построен из нового материала - из металла, название за ним осталось прежнее - Большой Каменный. Это же название сохранилось и после возведения в 1938 году вместо металлического современного железобетонного. И выражение "Дороже Каменного моста" до сих пор употребительно в русской живой речи.
В России бытовало еще одно сравнение с Каменным мостом, которое утверждало его превосходные качества и достоинства: "Каменного моста лучше". Оно имеется в рукописном сборнике "Пословицы и поговорки Нижегородской губернии", которые в середине XIX века записал критик-демократ Н.А. Добролюбов.

Aрхаровцами в конце XVIII века прозвали солдат московского гарнизона. Тогда московскими генерал-губернаторами один после другого были два брата - Николай Петрович и Иван Петрович Архаровы. Так как по должности они являлись командирами московского полка, а по давней московской традиции, еще со времен стрелецкого войска, полки называли по именам полковников, то и гарнизонный полк москвичи называли между собой архаровским, а солдат архаровцами.
Оба брата представляли собой весьма колоритные фигуры царствования Екатерины II и Павла I, и поэтому в преданиях и мемуарах, повествующих о Москве последней трети XVIII и начала XIX века, они занимают заметное место.
Дворянский род Архаровых - издавна московский и внесен в родословную книгу Московской губернии. По преданию, их предки выехали в Москву из Литвы около 1500 года. Архаровы не были родовитыми и служили в небольших чинах на незначительных должностях, отец московских генерал-губернаторов имел чин бригадира, и то пожалованный ему, видимо, при отставке.
Старший брат, Николай Петрович Архаров, начинал службу в Преображенском полку пятнадцати лет от роду солдатом, лишь к двадцати годам получил первый офицерский чин. Началу его возвышения послужила командировка в 1771 году в Москву, охваченную эпидемией чумы. Тогда Москва представляла собой страшную картину. Вымирали целые кварталы, по улицам валялись трупы; колодники в масках и вощаных плащах цепляли их длинными крючьями, клали в телеги и вывозили за город. Дворянство уезжало из города в свои поместья, простой народ задерживали в карантинах, а многим и бежать было некуда. По Москве поползли слухи, что врачи по приказанию начальства нарочно морят народ, давая вместо лекарства яд. Начались волнения, ударили в набат, разъяренная толпа разбила карантины, был убит московский архиепископ Амвросий; укрывшийся в Кремле главнокомандующий Москвы, генерал-поручик П.Д. Еропкин отбил атаку только картечью. Екатерина II была обеспокоена положением в Москве и командировала в столицу своего бывшего фаворита генерал-фельдцехмейстера Григория Орлова, дав ему диктаторские полномочия. Орлов взял с собой докторов, полицейских и четыре гвардейских команды, одной из которых командовал Преображенский капитан-поручик Архаров. Жестокими мерами Орлов усмирил волнения, открыл новые больницы и карантины, сам ходил по больницам, требуя при себе сжигать вещи больных; грабителей, пойманных в выморочных домах, расстреливали на месте. Эпидемия пошла на убыль.
Архаров проявил себя энергичным и исполнительным офицером. Видимо, с помощью Орлова, с которым он был знаком ранее, Архаров был переведен в полицию с чином полковника и назначен московским обер-полицмейстером, а десять лет спустя, в 1782 году, стал московским губернатором.
В полицейской службе он нашел свое призвание и приобрел легендарную славу сыщика. Он, как рассказывают современники, знал до мельчайших подробностей, что делается в городе, с изумительной быстротой разыскивал всевозможные пропажи. Несколько раз по случаю серьезных краж во дворце императрица вызывала его в Петербург, и тут он оправдывал свою репутацию лучшего сыщика в России. Рассказывают, что он удивительно умел ладить с народом, говорить красно и понятно. Екатерина II с похвалой отзывалась о его деятельности, но при этом заметила: "Он хорош в губернии, но не годен при дворе". Отличился Архаров также во время следствия по делам пугачевского бунта. Он был распорядителем при казни Пугачева на Болотной площади. Когда чиновник читал обвинительный манифест с перечислением преступлений Пугачева, то при каждом упоминании его имени Архаров громко спрашивал: "Ты ли донской казак Емелька Пугачев?" - На что тот отвечал: "Так, государь, я".

Архаров не стеснялся в методах сыска и допросов и, как говорили, "с помощью самых оригинальных средств обнаруживал самые сокровенные преступления". О своем главном помощнике по фамилии Шварц* он говаривал: "Это малый ловкий и дельный, хотя душонка у него такая же, как и его фамилия".
Помещение полиции, где производилось следствие и содержались подследственные, размещалось в Рязанском подворье, на углу Лубянской площади и Мясницкой. Этот дом еще застал В.А Гиляровский, он знал, что в нем находилось, и, когда однажды (это было еще до революции), проезжая мимо, увидел, что дом ломают, спрыгнул с извозчика и вступил в разговор с рабочими. В очерке "Лубянка" он писал:
" - Теперь подземную тюрьму начали ломать, - пояснил мне десятник. - Я ее видел, - говорю.
- Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована... Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью - скелет человеческий... Как сорвали дверь - как загремит, как цепи звякнули... Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то. Мы пролезли в пролом, спустились на четыре ступеньки вниз, на каменный пол; здесь подземный мрак еще боролся со светом из проломанного потолка в другом конце подземелья. Дышалось тяжело... Проводник мой вынул из кармана огарок свечи и зажег... Своды... кольца... крючья..."
Во времена Архарова все эти ужасы видели только те, кто туда попадал, но, конечно, слухи о происходящем там доходили до московского обывателя. Поэтому можно представить, с какими чувствами смотрел он на солдат полицейской стражи архаровского полка, памятуя пословицу: "Каков поп, таков и приход".
Николай Петрович Архаров, свидетельствуют современники, имел внешность крайне антипатичную и отталкивающую. Его же младший брат, Иван Петрович, был, по мнению многих, полной его противоположностью: любезный, мягкий, добрый. Так же как старшего брата судьба свела со старшим Орловым, младший Архаров был связан с младшим Орловым - Алексеем и с ним вместе принимал участие в похищении известной княжны Таракановой.
В последние годы царствования Екатерины II Николай Петрович попал в опалу и, удаленный из столиц, губернаторствовал в Твери. Иван Петрович, также оказавшийся в немилости, жил в тамбовской деревне.
Павел I в первый же день своего царствования вызвал Николая Петровича Архарова в Петербург, произвел в чин генерала от инфантерии, назначил петербургским генерал-губернатором, пожаловал ему Анненскую ленту и две тысячи крестьян. С этого времени Архаров, приближенный к царю, начал свою игру за влияние на подозрительного и мнительного императора. Он сообщал ему самые пустые доносы, раздувал их, вселяя в Павла беспокойство, и в то же время успокаивал, выставляя на вид свою прозорливость и распорядительность. Одновременно истово и быстро исполнял все распоряжения императора, льстиво превознося их значение, как бы нелепы они ни были.
Когда Павел высказал пожелание, что, мол, хорошо бы и во главе второй столицы иметь верного человека, Архаров замолвил слово за своего младшего брата, и вскоре Иван Петрович Архаров, срочно произведенный в генералы, оказался в Москве губернатором.

Губернаторство Архаровых не ознаменовалось никакой административной деятельностью, по сути дела, они исполняли обер-полицейскую должность: поощряли доносы, организовали сеть политического и уголовного сыска, причем их надзор распространялся на всех, даже высших лиц государства.
Правда, в Москве сыск и шпионы Ивана Петровича действовали мягче, добродушнее, так сказать, по-домашнему. Дом Архарова на Пречистенке считался одним из самых приятных в Москве, он был открыт для всех знакомых, в обычные дни там обедало не менее сорока человек, по воскресеньям давались балы, на которые съезжалось столько гостей, что экипажи не умещались на обширном дворе и стояли на улице. Хозяин радушно встречал гостей, а наиболее любимых заключал в объятья со словами: "Чем угостить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я зажарю для тебя любую дочь мою!"
Но когда с Иваном Петровичем его светские знакомые сталкивались не как с добродушным гостеприимным барином, не на балу, не за обеденным столом, а как с генерал-губернатором, находящимся на службе, то вмиг менялось и восприятие, и оценка его. В своих "Записках" княгиня Е.Р. Дашкова описывает слежку за собой, причем, как разъяснилось, агент "шпионил не по приказу императора, а по воле Архарова", и характеризует "господина Архарова-младшего" как человека, "которого император облек обязанностями и властью инквизитора, что вовсе не претило его грубой душе, лишенной человечности".
Карьера братьев Архаровых оборвалась неожиданно и анекдотично, и виною этому стало то, что Николай Петрович перемудрил в своем стремлении угодить и подслужиться к императору. Павел после коронации поехал осматривать литовские губернии, к его возвращению Архаров решил подготовить ему сюрприз. Приметив, как Павел радовался новой единообразной окраске всех шлагбаумов полосами черного, оранжевого и белого цветов, Архаров "волею монарха" приказал всем домовладельцам Петербурга немедленно окрасить ворота и заборы по образцу шлагбаумов. Поднялось недовольство, к тому же перекраска повлекла за собой большие расходы: маляры за срочность работы брали втридорога.
Павел вернулся из поездки, увидел повсюду одинаковые трехцветные заборы и спросил, что означает сия нелепая фантазия? Ему объяснили, что полиция, ссылаясь на монаршую волю, принудила обывателей к такой покраске.
- Так что же я дурак, что ли, чтобы отдавать такие повеления! - разгневался император и тотчас повелел братьям Архаровым выехать немедленно в свои тамбовские деревни и жить там безвыездно.
Александр I вернул Архаровых из ссылки, но ни на какие должности не назначил. Оба они поселились в Москве и пополнили собой то богатое неслужащее дворянство, с которого Грибоедов списывал портреты для "Горя от ума" и которые в истории так и остались с определением: "Грибоедовская Москва".
Молодой студент С.П. Жихарев в своем дневнике 1805 года среди множества персонажей этого общества пишет и об Архаровых. "Нигде не скучал, - записывает он, - но от Ивана Петровича Архарова и его семейства просто в восхищении. Пусть толкуют, что хотят, а без сердечной доброты невозможно так радушно и ласково принимать людей маловажных и ни на что не нужных". Иное впечатление произвел на Жихарева старший Архаров: "Николай Петрович Архаров, бывший некогда московским губернатором или обер-полицмейстером, - право, не знаю... - не похож на брата: тучный, серьезный и, кажется, холодный старик".
И если "Горе от ума" разлетелось по миру пословицами, то и Архаровы тоже пополнили число крылатых слов словцом, которое сейчас можно найти в любом современном толковом словаре: архаровец (разговорное, просторечное, бранное) - хулиган, озорник, отчаянный, беспутный человек.

В 1828 году в Москве, на Остоженке, в Хилковом переулке, известный московский медик профессор Христиан Иванович Лодер открыл "Заведение искусственных минеральных вод".
О пользе минеральных вод знали еще в Древней Греции и Риме; в средние века народ почитал целебные источники священными - в 1556 году в Пьемонте был издан даже закон, запрещающий воздавать источникам божеские почести. Но уже в конце средневековья воды перестали быть предметом поклонения и стали местом не только лечения, но и увеселения. В лучшие водолечебницы Европы (Баден-Баден, Спа, Ахен и др.) съезжалось аристократическое общество со всего света. Побывал на водах в Спа и русский царь Петр 1. Вернувшись, он тут же приказал искать целебные воды в России, и через три года было объявлено о "целительных водах, отысканных на Олонце". Вскоре были открыты и другие источники - липецкие, кавказские, сергиевские.
Ездить на воды стало модным среди русского барства. Вот как описывает князь А.А. Шаховской - писатель конца XVIII - начала XIX века - в своей комедии "Урок кокеткам, или Липецкие воды" даму, лечащуюся водами:
...Да как не занемочь?
В постели целый день и всю на балах ночь,
С открытою спиной, с раскрытыми плечами,
Чуть в платье, вся ажур, в гирляндочках из роз,
Какой-то Флорою в крещенский наш мороз
Изволит разъезжать. Вдруг вздумала водами
Лечиться здесь от нерв...
И вот когда на Остоженке открылось "Заведение искусственных минеральных вод", московские барыни возликовали: теперь можно лечиться водами, не тратясь на путешествие в Германию, Италию или хотя бы в Липецк. Села в свой экипаж, а если своего нет - хоть в наемную карету, проехала несколько улиц, и вот пожалуйста - и воды, и изысканное общество, и знаменитый врач, профессор, бывший царский лейб-медик.

О "Заведении искусственных минеральных вод" сохранилось немало сведений в мемуарах современников. "Старый и знаменитый Лодер, - вспоминал Ф.Ф. Вигель (его рассказ относится к 1828 году), - завел первые в России искусственные минеральные воды. Они только что были открыты над Москвой-рекой, близ Крымского брода, в переулке, в обширном доме с двумя пристроенными галереями и садом. Всякий день рано поутру ходил я пешком по Старой Конюшенной на Остоженку. Движение, благорастворенный утренний воздух, гремящая музыка и веселые толпы гуляющих больных (из коих на две трети было здоровых), разгоняя мрачные мысли, нравственно врачевали меня не менее, чем мариенбадская вода, коей я упивался". М. Яковлев в "Записках москвича" (1829 г.) пишет: "Я искренне порадовался Остоженским источникам! Кажется, все, что есть лучшего в Москве, - все на водах! Следовательно, все лучшее нездорово? Нет - но теперь в моде быть нездоровым и пить воды!"
Мемуаристы описывают также пациентов доктора Лодера и процедуру лечения.
Московский почт-директор А.Я. Булгаков в письме брату описывает свое посещение "Заведения искусственных минеральных вод": "Давно обещал я Лодеру, да и самому хотелось посмотреть "Заведение искусственных вод". Встал сегодня в 6 часов и отправился, позавтракав, туда. Там нашел я Лодера, который все мне показал, все устроено прекрасно, по-моему, лучше, нежели в Карлсбаде; есть комнаты в доме, галерея с защитою от солнца и дождя, род террасы и, кроме того, обширный сад. Я нашел множество дам и кавалеров, более 130 человек".
Весною и летом "Заведение искусственных вод" открывалось с пяти часов утра, пациентов встречали мальчики и вручали фарфоровые кружки с минеральной водой. В число процедур, кроме питья воды, входили еще и минеральные ванны. После этого следовала обязательная трехчасовая прогулка по парку, простиравшемуся тогда до Москвы-реки. В одной из беседок играл оркестр.
Хотя злые языки утверждали, что большинство пациентов Лодера были отнюдь не больными, но к его услугам прибегали и действительно нуждавшиеся в лечении и верившие в целебные свойства вод. П.А. Вяземский, узнав о болезни В.А. Жуковского, пишет Пушкину в Петербург: "Я... не рад, что он остается в Петербурге. Он, говорят, очень болен. Убеди его куда-нибудь съездить, хоть в Москву, к искусственным водам".
Христиан Иванович Лодер был человеком в Москве известным и уважаемым. Опытный врач, профессор Московского университета, почетный член Петербургской академии наук, член многих других научных обществ, автор ряда научных трудов. Кроме собственно медицинской практики и преподавания, он был общественным деятелем. В 1812 году ему было поручено устройство военных госпиталей на 6 тысяч офицеров и 31 тысячу нижних чинов, по его проекту был выстроен в Москве анатомический театр, в котором он сам каждый день читал лекции по анатомии.
"Заведение искусственных вод" в Хилковом переулке просуществовало до середины XIX века и было ликвидировано. В его помещениях и на участке находились разные учреждения, сад со временем оказался почти вырублен, но память о "Заведении" осталась в хорошо известном и сейчас словечке.
С.В. Максимов рассказал о его происхождении в своей книге "Крылатые слова". Так как пациенты доктора Лодера были люди богатые, приезжали на Остоженку в экипажах, то кучерам приходилось ожидать господ, пока те бродили свои три часа по парку. "Тяготясь мучительными ожиданиями господ, кучера собственных экипажей, - рассказывает Максимов, - недоумевая при виде этой суетни и беготни взапуски, отвечали испуганным прохожим на вопросы, что это делается: "Лодыря гоняют. Мы сами видели, как из Москвы-реки воду брали". Таким образом с экипажных козел раздалось и разлетелось по белому свету верное и острое слово в успокоение доверчивым людям".
Слово "лодырь" так крепко вошло в русский язык, что трудно даже представить себе, что его когда-то не было.

В общественной жизни московского дворянства 1820-1830-х годов большое место занимали балы с танцами. Их воспевали поэты. Е.А.Боратынский в поэме "Бал" писал:
Глухая полночь. Строем длинным,
Осеребренные луной,
Стоят кареты на Тверской
Пред домом пышным и старинным.
Пылает тысячью огней
Обширный зал; с высоких хоров
Ревут смычки; толпа гостей;
Гул танца с гулом разговоров,
...Вокруг пленительных харит
И суетится и кипит
Толпа поклонников ревнивых;
Толкует, ловит каждый взгляд:
Шутя, несчастных и счастливых
Вертушки милые творят.
В движенье все. Горя добиться
Вниманья лестного красы,
Гусар крутит свои усы,
Писатель чопорно острится...
Ту же картину рисует и А.С.Пушкин в одной из строф седьмой главы "Евгения Онегина", в которой изображается пребывание Татьяны в Москве:
Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг -
Все чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.
Танцевальные балы как характернейшую черту Москвы отмечает А.С. Пушкин и в очерке "Путешествие из Москвы в Петербург": "...Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками".
Слово "танцор" (или, как говорили тогда, "танцовщик") в фамусовской Москве было синонимом слова "жених". Княгиня Тугоуховская, мать шестерых дочерей-девиц, узнав, что Чацкий холост, посылает мужа "просить его скорее" к ним на вечер и говорит:
Вот то-то детки:
Им бал, а батюшка таскайся на поклон;
Танцовщики ужасно стали редки!..
Через танцы, бальные успехи и знакомства лежал путь к выгодному замужеству или женитьбе, а с женитьбой можно было приобрести, или, как тогда говорили завистники, "вытанцевать", покровительство.
Московские балы уже в конце 1830-х годов отошли в прошлое ("Московские балы... Увы!" - вздохнул о них Пушкин), а словечко осталось, только обрело более широкий и глубокий переносный смысл.

Э-э, милый, да это ж у тебя "надворный советник", - говорил в прежние времена москвич на Трубном или Миусском рынке, где сосредоточивалась торговля всякой живностью, когда ему бойкий продавец-собачник пытался всучить дворнягу, выдавая ее за какую-нибудь породистую собаку.
Это выражение можно услышать иногда и сейчас, но для нынешнего человека оно хотя и понятно, но лишено того оттенка сатиричности и вольномыслия, которое имело до революции. Ведь "надворный советник" - это гражданский чин, значащийся по табели о рангах чином 7-го класса и соответствующий в военной службе чину подполковника.
Однако употребление наименования довольно крупного чина (в первой половине XIX века он давал право на высшее, то есть потомственное, дворянство) в качестве насмешливого прозвища уходит в 1830-е годы и является одним из примеров московского "злоречия".
А.С. Пушкин в статье "Путешествие из Москвы в Петербург" писал: "...в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию". Правда, эпитет "безвредный" употреблен здесь для отвода глаз цензуры, как и утверждение, что книга А.Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" ныне всего лишь "типографская редкость", "потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика".
Николаевское правительство не считало московское "злоречие" столь безвредным. Достаточно вспомнить расправу над А.И. Полежаевым, над А.И. Герценом и Н.П. Огаревым.
Но были в Москве и такие острословы, которых правительство не смело тронуть; к ним принадлежал Алексей Петрович Ермолов - генерал, герой Отечественной войны 1812 года, бывший главноуправляющий Грузии, бывший командир Отдельного Кавказского корпуса.
Ермолов пользовался большой известностью и авторитетом в обществе, он отличался независимостью взглядов, ненавистью к аракчеевщине. Его считали либералом, и во время восстания декабристов распространились слухи, которым многие верили, что Ермолов во главе Кавказской армии движется на помощь восставшим.
Николай 1 был твердо убежден, что Ермолов входил в тайное общество, и поэтому в 1827 году вынудил его выйти в отставку. Но отставка Ермолова была вызвана не только подозрениями в принадлежности его к декабристам, но также и новым направлением внутренней государственной политики, бюрократизацией государственной машины, в которой теперь главную роль играли не фрондирующие и бравирующие самостоятельностью мнений генералы, а послушные и исполнительные чиновники различных министерств. Вытеснение военных из общественно-государственной сферы штатской бюрократией было, конечно, замечено самими военными и вызывало у них недовольство. Денис Давыдов в сатирической "Современной песне" отметил смену героев времени:
Был век бурный, дивный век,
Громкий, величавый;
Был огромный человек,
Расточитель славы.
То был век богатырей!
Но смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки. <...>
Деспотизма сопостат,
Равенства оратор,
Вздулся, слеп и бородат,
Гордый регистратор.

С каким презрением говорит гусар про штатского чиновника, даже очков ему не прощает (он - "слеп"), и специально подчеркивает названием чина, самого низшего по табели: коллежский регистратор - 14-го класса; сенатский, синодский и кабинетский регистратор - 13-го.
Но конечно, не регистраторы и прочая мелкая сошка оттеснили военных генералов от власти, а статские генералы, которые в названии своего статского чина имели слово "советник": надворный советник, статский советник, тайный советник, действительный тайный советник.
Н.С. Лесков в очерке "Пресыщение знатностью" описывает, чем был для москвичей Ермолов в годы царской опалы.
"Никакой курьер из самых зычных, прокричав: "Генерал идет", - не может внушить того впечатления, которое ощущалось, когда, бывало, кто-нибудь шепнет на московском бульваре: - Вон Алексей Петрович топочется.
Мало ли в Москве было разных Алексеев Петровичей, но все знали, что так называют Ермолова и что перед этим тучным, тяжело передвигавшим свои ноги стариком надо встать и обнажить головы. И все почтительно поднимались и кланялись ему, иногда в пояс. Это делалось с удовольствием, не за страх, а за совесть.
Тут была, впрочем, немножко и манифестация". Манифестация, конечно, была, и смысл ее был прозрачен: оказывая почет жертве царского произвола, тем самым москвичи выражали свое отношение к источнику произвола.
Кроме "независимости мнений" Ермолов также был известен острословием.
На возвышение статской бюрократии - "советников" - он отзывался московским "злоречием".
"Едва ли не он первый, - сообщает Лесков, - ввел у нас вышучивание чиновных титулов. Алексей Петрович звал своих лакеев "надворными советниками", а ему любили подражать и другие, и с него пошла по Москве мода звать "надворных советников", как птиц, на свист или "на ладошку". Из домов мода давать лакеям эту несоответствующую кличку перешла... в гостиницы... Потом это в числе образцов московского барского тона было привезено в Петербург и получило здесь широкое применение. Лакеев начали звать "советниками" в домах и ресторанах, а потом и в трактирах низшего сорта".
С течением времени и изменениями исторической обстановки прозвище, прилепленное Ермоловым к лакеям, отстало от них, зато желание простого человека позлословить насчет правительственного чина осталось, и кличка перешла на другой объект, сравнение с которым отнюдь не возвышало настоящего надворного советника:
- Это ж у тебя, милый, не пойнтер, а чистый "надворный советник"!

Чаепитие в Москве - это не просто чаепитие, а явление. Причем явление неординарное, своеобычное, истинно и исключительно московское. Недаром в прошлом и в начале нынешнего века было широко известно и употреблялось по всей России выражение-термин московское чаепитие. В прежние времена жители почти каждой российской местности, губернии, города имели свои прозвища, и москвичей дразнили чаехлебами, признавая таким образом московское чаепитие их характерной чертой. Впрочем, москвичи на это прозвище не обижались, поскольку было оно справедливо и по сути своей для москвичей необидно.
Московское чаепитие, не говоря уж о всеобщем распространении среди жителей Белокаменной, имело свои обычаи, свои характерные черты, отражающие московский характер и в свою очередь влияющие на него. Область же влияния чаепития на жизнь москвича обширна и многогранна.
Различные стороны московского чаепития, обычаи, приметы нашли отражение в московском языке: в пословицах, поговорках, шутках, присловиях, названиях, особых словечках. О всех них и пойдет речь в нашем очерке.
Но что еще следует особенно отметить: московское чаепитие имеет свою философию - качество, счастливыми обладателями которого являются в мире лишь Москва и Япония с ее национальной достопримечательностью - японским церемониальным чаепитием. Однако это абсолютно разные философские системы.

С какого времени и почему москвичи пьют чай
В числе различий Москвы и Петербурга можно считать также отношение петербуржцев и москвичей к чаю и чаепитию. Петербуржец Гаврила Романович Державин писал:
А я, проспавши до полудня,
Курю табак и кофий пью.
А москвич Петр Андреевич Вяземский воспевал:
Час дружеских бесед у чайного стола!
Хозяйке молодой и честь и похвала!
По-православному, не на манер немецкий,
Не жидкий, как вода или напиток детский,
Но Русью веющий, но сочный, но густой,
Душистый льется чай янтарною струей.
Прекрасно!..
Первую весть о существовании чая принесли в Москву в середине XVI века казацкие атаманы Иван Петров и Бурнаш Ялышев, побывавшие в Китае и отведавшие там этот напиток.
В 1638 году посол царя Михаила Федоровича к монгольскому хану Алтыну привез русскому царю в подарок от хана среди других даров четыре пуда неведомого сушеного листа. Посол оправдывался дома, что не хотел брать этот дар, но не смог отказаться. Он сказал царю, что листья неведомого ему дерева или травы употребляют "ради варения чая" и что он пил этот чай на обеде у ханского брата, а "варят листья в воде, приливая несколько молока". О том, чтобы царь Михаил хотя бы попробовал дар, сведений нет. Скорее всего, новинка была отвергнута.
Но двадцать пять лет спустя, в 1665 году, наследнику Михаила Федоровича царю Алексею Михайловичу доктор-иноземец посоветовал пить чай с медицинскими целями как лекарство. Вслед за царем начали пить его и бояре. Тогда пили чай без сладкого.
Русский дипломат и ученый того времени Николай Спафарий, побывавший в Китае с дипломатическим поручением, так отзывался о чае: "Питье доброе и, когда привыкаешь, гораздо укусное".
В России к чаю привыкали постепенно, чай был достаточно дорог, но в середине XVIII века здесь уже употребляли его гораздо больше, чем в Европе. Известный путешественник и ученый XVIII века немец П.С. Паллас, приехав в Россию, после встреч с русскими купцами записал в своем путевом дневнике, что обхождение их "было б гораздо приятнее, если б по компаниям не так чрезвычайно чаем докучали: ибо каждый купец сим только и щеголяет, что приезжему гостю ставит пить чай ото всех сортов один после другого, сколько у него ни случилось".
В одной из самых популярных русских книг конца XVIII - начала XIX века "Всеобщее и полное домоводство, в котором ясно, кратко и подробно показываются способы сохранять и приумножать всякого рода имущества с показанием сил обыкновеннейших трав и домашней аптеки и проч. и проч.", сочиненной В.А. Левшиным и напечатанной в 1795 году в Москве, в университетской типографии, о чае сказано: "Свойство сего напитку осаждать пары, освежать и очищать кровь. Пьют поутру для возбуждения жизненных духов и аппетита, а через несколько часов после обеда - в способствовании пищеварения".

С течением времени москвичи стали пить чай не только дважды в день, как рекомендовал Левшин. Бытописатель Москвы 1840-х годов И.Т. Кокорев в очерке "Чай в Москве" сообщает, что "во многих домах, кроме обычных двух раз, утром и вечером, его пьют столько, что и счет потеряешь".
Чай был принят и взлелеян Москвой, он стал истинно московским напитком. "Кто знает Москву не понаслышке, - пишет Кокорев, - тот согласится, что чай - пятая стихия ее жителей".
Почему именно к чаю пристрастилась Москва, в чем причина "повального московского чаепития" (так называет употребление чая в Москве С.В. Максимов), об этом москвичи задумывались давно и выводили свое умозаключение из особенности московского характера. "Как средство возбудительное (наркотическое) чай действует более на сердце, чем на голову: вот почему особенно полюбили его жители Белокаменной", - объясняет Кокорев.
В этом наблюдении старого писателя "физиологической школы" есть правда. Много лет спустя действие чая на душу отметил А.А. Блок в глубоком, проникновенном, полном отчаяния и надежды стихотворении третьего - трагического - тома:
На улице - дождик и слякоть,
Не знаешь, о чем горевать.
И скучно, и хочется плакать.
И некуда силы девать.
Глухая тоска без причины
И дум неотвязный угар.
Давай-ка наколем лучины,
Раздуем себе самовар!
Авось хоть за чайным похмельем
Ворчливые речи мои
Затеплят случайным весельем
Сонливые очи твои.
За верность старинному чину!
За то, чтобы жить не спеша!
Авось и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа!

Старожилы утверждали, что особенно много начали в Москве пить чая "после француза", то есть в десятые - двадцатые годы XIX века. Это подтверждается и документально: в 1821 году издан правительственный указ "О дозволении производить продажу в трактирных разного рода заведениях с 7 часов утра до 12 пополудни (то есть до полуночи. - В.М.) и содержать в ресторациях чай".
Чая в Москве пили много, пили все сословия. Кокорев приводит данные, что на 1847 год оборот московских чайных магазинов и лавок простирался до 7 миллионов рублей серебром и что главнейший товар мелочных лавочек - чай.
В Москве есть своеобразный памятник огромного успеха купцов-чаеторговцев - дом на Мясницкой. Сейчас это магазин "Чай-кофе", пожилые москвичи называют его по-довоенному: "Магазин Чаеуправления", а тем, кому за восемьдесят, он известен как дом Перлова. Дом приметный, оригинальный, построен в "китайском стиле": с башней-пагодой на крыше, фасад отделан декоративными фонариками, зонтиками, изображениями драконов. Первый его этаж был отведен под торговое помещение - чайную лавку. Интерьер лавки оформлен также в "китайском стиле". Еще каких-нибудь лет тридцать назад его украшали многочисленные ярко расписанные большие китайские вазы и фарфоровые фигуры китайцев и китаянок (сейчас сохранились лишь немногие из них).
Этот дом был построен в 1896 году крупными архитекторами московского модерна Р.И. Клейном и К.К. Гиппиусом по заказу богатого купца-чаеторговца С.В. Перлова. Торговать чаем начал его прадед - московский купец 2-й гильдии Алексей Перлов, который в 1787 году открыл в Торговых рядах небольшую лавку по продаже чая. Его наследники расширили дело, и к концу XIX века чайная торговля "Перлов и сыновья" стала одной из крупнейших фирм. В связи со столетием фирмы Перловым было пожаловано дворянство и герб: "В лазурном щите шесть расположенных в кругу жемчужин, или перлов, натурального цвета. Щит увенчан дворянским коронованным шлемом. Нашлемник: чайный куст с шестью цветками натурального цвета, между двумя лазоревыми орлиными крыльями, из которых каждое обременено одной жемчужиной натурального цвета. Намет лазоревый с серебром. Девиз: "Честь в труде" серебряными буквами на лазоревой ленте". Пестроватый, но очень красивый герб.
Любопытна история постройки дома на Мясницкой. Две фирмы Перловых - Василия и Сергея - соперничали друг с другом. В 1896 году в Москву на предстоящую коронацию Николая II должен был прибыть личный посланник китайского императора Ли Хунчжан. Каждый из Перловых, имевших торговые связи с Китаем, хотел, чтобы высокий гость остановился у него. К его приезду Сергей Перлов и выстроил этот дом. Но его старания оказались напрасными: посланник китайского императора почтил своим присутствием не его, а соперника.
Однако дом в "китайском стиле" оказался хорошей рекламой: его лавка, на которой тогда висела вывеска "Чай, сахар", посещалась всей Москвой.
Между прочим, китайская фантазия Перлова была вполне в московском духе; у него был предшественник, о котором А.С. Пушкин в статье "Путешествие из Москвы в Петербург", приводя примеры "невинных странностей москвичей", пишет: "Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками".
В течение десятилетий москвичи - любители чая ехали на Мясницкую с самых дальних окраин, веря, что уж здесь-то они смогут купить любимый сорт чая. Несколько лет назад в газетах промелькнуло сообщение, что потомки чаеторговцев Перловых, живущие ныне за границей, хотят выкупить у государства этот дом.

Что такое настоящий Московский чай
Сначала тенденцию увеличения потребления чая в Москве отметила сухая статистика: как количество ввозимого в столицу чая, так и увеличение сумм оборота чаеторговцев. Когда же это явление стало видно невооруженным глазом и проявилось в быту, тогда оно попало в певучие строфы поэтов и на страницы прозаиков.
Уже как крепко устоявшийся обычай описывает А.С. Пушкин в 1820-е годы в "Евгении Онегине" чаепитие у Лариных:
Смеркалось; на столе блистая
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал...
Здесь говорится про вечерний чай. Но чай пили и утром. Проведшей бессонную ночь за письмом к Онегину Татьяне утром
...Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай..."
Хотя пьют чай пушкинские герои в деревне, однако привычка их - московская. Из текста романа можно понять, что Ларины - москвичи. В Москве живет их родня, сами они когда-то жили там, и, естественно, в трудную минуту они едут в Москву. Да и Пушкин, прямо подтверждая их тесную связь с Москвой, сравнивает деревенскую жизнь с московской:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как - надменная Москва.
Пушкин тоже начинал день не по-петербургски - с кофе, а по-московски - чаем:
Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?..
В авторском отступлении в "Евгении Онегине" поэт писал о том, что он соблюдал традицию и вечернего чая:
...Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок - верный наш брегет.
Московский писатель и журналист середины XIX века Н.В. Поляков в книге очерков "Москвичи дома, в гостях и на улице" отметил ту же черту у своих героев определять время чаем: "Чай у москвичей заменяет часы; так что, если говорят вам: это случилось поутру после, или вечером прежде, до или после чая, то уж, конечно, вы понимаете, в какое время это случилось. Словом, часы в Москве - совершенно лишняя роскошь, чай - вещь необходимая..."

В 1830-1840-е годы чаепитие в Москве становится всесословным увлечением и непременной частью московского быта, и тогда же два писателя натуральной школы И.Т. Кокорев и Н.В. Поляков посвятили свои очерки теме чая в Москве.
"Существует ли на земном шаре, - начинает свой очерк "Чай" Н.В. Поляков, - хоть один подобный город, в котором чай играет такую важную роль, как в Москве? Чай! Какое магическое слово для москвича! Каким теплым, приятным ощущением проникается москвич при слове "чай" (разумея слово "чай" - траву, которую пьют вовремя и безовремя)... Чай для москвича есть важный и необходимый предмет; потребность чая у москвича такого рода, что он скорее согласится не есть, нежели не пить чаю".
Настоящий чай в понимании москвичей должен быть не только хорошего сорта, без примесей, но и крепкий, его не следует жалеть на заварку. Он должен, как писал Пушкин, бежать по чашкам темною струею.
О том же говорит и друг Пушкина поэт П.А. Вяземский: по его словам, чай должен быть "не жидкий, как вода... но густой, душистый". Крестьяне в московских трактирах спрашивали чайку "почаистее", то есть густого, как пиво. Художник В.А. Милашевский говорил: "Разве можно что-то почувствовать, если ты не выпил крепкого душистого чаю. Чай - это взлет души!" - и любил приводить фразу И.А. Гончарова из "Фрегата "Паллады", сказанную им после того, как один англичанин угостил его "распаренным" чаем: "Нет, чай умеют пить только в России!" У самого же Владимира Алексеевича чай всегда подавался настоящий московский - крепкий, в тонких чашках, и заварной чайник, когда заварка была разлита, во второй раз не доливался водой, но заваривался заново.
Во-вторых, чай должен быть горяч. "Истинные любители чаю... - объясняет Кокорев, - пьют его с толком, даже с чувством, то есть совершенно горячий, когда он проникает во все поры тела и понемногу погружает нервы в сладостное онемение".
Предпочтительно также пить чай без примесей: без сливок, без сахара внакладку, допускается употреблять сахар вприкуску, но не из экономии, а потому что тогда он лишь подслащивает чай, не перебивая его настоящего вкуса. Да и сахар к чаю употреблялся особого сорта - крепкий, литой, а не прессованный, до революции он выпускался в округлых пирамидах, называвшихся "головами", после - в крупных неодинаковых и неправильной формы кусках, и его кололи на меленькие кусочки особенными сахарными щипцами, которые были в каждом доме.
В прежние времена московский чай славился своим особо высоким качеством: дочь петербургского актера Ф.А. Бурдина (прежде жившего в Москве) вспоминает, что когда к ним приезжал А.Н. Островский, то для бабушки - коренной москвички - всегда привозил "фунт особенного какого-то чая, который якобы купить можно было только в Москве".
И третье условие "настоящего чая" - пить его нужно много; "по-настоящему" напившийся чая человек говорил о себе, что он "усидел самовар".
Кроме того, московское чаепитие отличалось особой сердечностью, открытостью и простотой во взаимоотношениях хозяев и гостей. Как известно, в Китае и Японии питье чая обставлено строгим и сложным церемониалом, "китайские церемонии" вошли в пословицу. В Москве же хозяева предлагали гостям за чайным столом чувствовать себя свободно - "без церемоний" (приглашение "пожалуйста, без церемоний" держалось в старых московских домах вплоть до войны, и сейчас еще, правда очень, очень редко, вдруг услышишь его - и повеет старой Москвой...)

Показатель человеческих взаимоотношений и слово "чаевые"
В XIX веке чай в купеческом, мещанском, в низшем и среднем чиновничьих кругах выступал верным показателем человеческих взаимоотношений. По словам Полякова, если на вопрос любопытствующего человека об отношении друг к другу интересующих его лиц, он получает ответ "они вместе чай пить ходят", то можете быть уверены, что у них отношения самые сердечные. А если скажут "который день чай пить врозь ходят", значит, крепко поссорились.
Чаем определялась степень гостеприимства и знания правил приличия. "Если вы приглашаете к себе кого-нибудь в гости и по недогадливости или рассеянности не попотчеваете чаем, - пишет Поляков, - то, рекомендую вам, вас запишут в число не знающих приличий гостеприимства", - и приводит к этому замечанию характерный разговор двух кумушек: " - Что же вы так скоро? - спрашивает одна другую. - Да что, не стоит... наскучило... Сидела, сидела, инда пересохло во рту...
- Неужели вас и чаем не напоили? - Нет!
- Ну, да известно что... Люди так... пустые люди..." Зато после угощения чаем - совсем другой разговор и, естественно, не осуждение, а похвала хозяевам:
" - Ну что, матушка, как вас там приняли? - спрашивает одна другую.
- Чудесно, матушка, чудесно; как только пришла, не успела ввалиться, сейчас подали чай, и с сухарями, и с булками, отличный чай, насилу выкатилась..."
Непостижимую магическую силу чая над москвичами Поляков описал в сцене, списанной с натуры:
"Если, например, один приглашает другого идти куда-нибудь, но тот не хочет и отговаривается: - Некогда... - Пойдем.
- Ну зачем я пойду? Что мне там делать? - Экой чудак, пойдем, - говорит первый, - зайдем, чайку попьем".
И после такого резона второй отправляется с приятелем куда угодно.
Привязанность к чаю заставляла москвичей не всегда вести себя разумно. "Привязанность к чаю не имеет границ, - замечает Поляков. - Так, например, самый последний бедняк скорее откажет себе в пище, в одежде, но никогда не лишит себя удовольствия попить чайку. Он работает нередко для того только, чтобы приобрести несколько копеек, которые он по получении тотчас же относит в мелочную лавку за несколько золотников чая, чтобы отвести душу, как выражаются простолюдины".
М.Н. Загоскин в очерке "Ванька" рассказывает о московском извозчике - "ваньке", который обругал встречного лихача и на вопрос седока, за что он его так, ответил:
" - Да как же, батюшка! Вот этот с рыжей-то бородою, - ведь я его знаю, он из нашего села, четыре года извозничает, а домой гроша не прислал: все на чаю пропивает".
Тогда родилась пословица: "По чаям ходить, добру не быть", имеющая в виду хождение пить чай в трактир.
В сороковые-пятидесятые годы XIX века появилось словосочетание "на чай". "В Москве редко просят на водку, всегда на чай", - отметил Поляков. В.И. Даль в "Толковом словаре" приводит поговорку: "Ныне уж нет сбитню, а все чаек; не просят на водку, а просят на чай". Слово "чаевые" появилось позднее, сначала оно имело другую форму: "начайные", именно в такой форме знает его Даль. Появившись в Москве и центральных губерниях, понятие и слова "на чай" к концу века стали употребительны по всей России.
В "Толковом словаре" под редакцией Д.Н. Ушакова (1940 г.) объясняется: "На чай (давать, брать) - награждение за мелкие услуги сверх жалованья (дореволюционный обычай)". Но языковед поспешил: обычай, казавшийся ему изжитым, и выражение - ушедшим из живого языка (как, впрочем, и приветствие "чай да сахар!", снабженное пометой: "устар."), продолжали существовать, и, более того, лет десять-двадцать спустя само явление "награждение за мелкие услуги" и выражение "на чай", наряду с термином "чаевые", возникшим на грани XIX и XX веков, захлестнули страну, и в "Словаре русского языка" 1984 года "чаевые" и "на чай" фигурируют уже как общепринятые современные выражения, без всяких помет и оговорок, хотя, наверное, стоило бы пояснить, что теперь это не "плата за мелкие услуги", а узаконенные обычаем поборы, не имеющие к "услугам" никакого отношения.

На каждого Егорку своя поговорка
Как всякое, вошедшее глубоко в быт и обычай народа явление, московское чаепитие отразилось в фольклоре: вошло в пословицы, поговорки, шутки.
Из Москвы пошел глагол "чаевничать", родились такие пословицы, поговорки и присловья: "Выпей чайку - забудешь тоску", "С чая лиха не бывает", "За чаем не скучаем - по три чашки (вариант: по семь чашек) выпиваем", "Чай не пить, так на свете не жить", "Чай на чай - не побой на побой", "Чай пить - не дрова рубить", "Чай не хмельное - не разберет"; наряду с прежним традиционным приветствием "Хлеб да соль" широчайшее распространение получило "Чай да сахар!"; в пару к давнему "Нужда научит калачи есть" В.И. Даль записал в Подмосковье такую пословицу: "Хлебца купить не на что: с горя чаек попиваем!"; иронизируя над "московским умом", приговаривали: "Где нам, дуракам, чай пить!"; сложились шуточные вопросы и присловья: "Чаем на Руси еще никто на подавился", - отвечали на извинение хозяйки, когда в чашку попадала чаинка; спрашивали: "С чем будете чай пить: с ложечкой или с сахаром?", а приглашая кого-нибудь в гости, говорили: "Пожалуйте к нам на чай". Хотя во всех этих присловьях Москва не поминается, но явно подразумевается, а в одном даже и впрямую говорится о ней: про жидкий чай и в Вятке, и в Вологде, и в других областях говорили: "Такой чай, что Москву насквозь видно".
В разное время бытовали и менее известные, в большинстве своем теперь забытые словечки и выражения, связанные с чаем. Поляков сообщает ряд выражений 1850-х годов: "чайничать; чаи гонять; на теплые воды; растопить пятиалтынный; под машину; путешествие на кривую лестницу" и т.п.
Подобные "чайные" выражения создавались и позже. В годы Гражданской войны и разрухи бытовала шутка: "Совсем бы чай пить - вода и угли есть, только чаю и сахару нет". На ухудшение качества грузинского чая в 1970-е годы народ ответил анекдотом: "Один пьет чай и спрашивает: "Почему это чаинки всплывают?" А умный человек отвечает: "Они всплывают, чтобы посмотреть на того дурака, который пьет грузинский чай". Когда в 1980-е годы были перебои с чаем в магазинах, то про его отсутствие говорили: "Опять чайхана" (чай-хана). Сегодняшний чайный фольклор более грубоват и менее остроумен: вместо "пить чай" говорят "включить Чайковского", уговаривают выпить вторую-третью чашку таким присловьем: "Водопровод работает, туалет - тоже".

Домашний чай
В XIX - начале XX века чаепития разделялись на два разряда: домашний чай и в заведении. Поляков отмечал, что "превосходство остается на стороне последнего". Мнение это основано на наблюдении, но все-таки очень субъективно и верно лишь отчасти - в отношении отдельных групп любителей чая. Домашний чай также имеет много привлекательного, может быть, даже гораздо больше, чем чаепитие в трактире. Поэтому начнем с него.
Домашний московский чай обычно описывается в мемуарах и литературе окрашенным в идиллические тона. Достаточно вспомнить уже цитированные строки из "Евгения Онегина", к ним можно добавить еще несколько строк из этого же романа, строк ироничных, но с доброй улыбкой:
Богат, хорош собою Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заходит словно стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару;
И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
Пушкинская эпоха в русской литературе - преимущественно эпоха стихов, проза только начинала вставать на ноги, поэтому то, что лучше было бы сказать прозой, излагали стихами. Именно таким произведением является стихотворение П.А. Вяземского "Самовар", в нем очень много информации, мыслей, соображений - это фактически точный и многосторонний анализ феномена московского (и шире - русского) домашнего чаепития. Стихотворная форма - очень коварная вещь: с одной стороны, она своей краткостью и афористичностью способна прочно внедрить в сознание читателя какую-то мысль, с другой - стихотворный ритм провоцирует скользить по волнам ритма, упуская содержание, поэтому обратим внимание прежде всего на содержание стихотворения Вяземского.
Самовар известен в России с начала XVIII века. "Водогрейный, для чаю сосуд, большей частью медный, с трубою и жаровней внутри" - так определяет его В.И. Даль. Самовар - главный предмет чайного стола, в XIX веке довольно часто вместо "пить чай" употребляли глагол "самоварничать", известна старинная частушка со словами: "Эх, чай пила - самоварничала..." Самоварниками и самоварницами называли, по свидетельству Даля, любителей чая, "чаепийц".

Более популярный сейчас чайник появился позже самовара, он служил при самоваре подсобным средством: в него клали заварку, наливали воду из самовара, а затем из чайника разливали уже по чашкам. Назывался он "посудиной", а "чайником", по объяснению Даля, называли "охотника до чая". Позже это название перешло на "посудину". В "Толковом словаре живого великорусского языка" Даля приведены оба эти значения слова "чайник", но главным значением указан как раз "охотник до чая" и лишь вторым, побочным - "посудина с ручкой и носком, для заварки, настою чая". Эти сведения - небольшой фактический комментарий, почему Вяземский назвал самовар "неугасимым дедом". А далее приводим центральный фрагмент из его обширного стихотворения "Самовар".
...Самовар родной, семейный наш очаг,
Семейный наш алтарь, ковчег домашних благ...
В нем льются и кипят всех наших дней преданья,
В нем русской старины живут воспоминанья;
Он уцелел один в обломках прежних лет,
И к внукам перешел неугасимый дед.
Он русский рококо, нестройный, неуклюжий,
Но внутренно хорош, хоть некрасив снаружи;
Он лучше держит жар, и под его шумок
Кипит и разговор, как прыткий кипяток.
Как много тайных глав романов ежедневных,
Животрепещущих романов, задушевных,
Которых в книгах нет - как сладко ни пиши!
Как много чистых снов девической души,
И нежных ссор любви, и примирений нежных,
И тихих радостей, и сладостно мятежных -
При пламени его украдкою зажглось
И с облаком паров незримо разнеслось!
Где только водятся домашние пенаты,
От золотых палат и до смиренной хаты,
Где медный самовар, наследство сироты,
Вдовы последний грош и роскошь нищеты, -
Повсюду на Руси святой и православной
Семейных сборов он всегда участник главный.
Нельзя родиться в свет, ни в брак вступить нельзя,
Ни "здравствуй!", ни "прощай!" не выполнят друзья,
Чтоб, всех житейских дел конец или начало,
Кипучий самовар, домашний запевало,
Не додал голоса и не созвал семьи.
Поэт сказал - и стих его для нас понятен: "Отечества и дым нам сладок и приятен!" Не самоваром ли - сомненья в этом нет - Был вдохновлен тогда великий наш поэт?
В стихотворении Вяземского изображено, конечно, дворянское домашнее чаепитие.
Не менее привлекателен и скромный разночинский домашний чай в изображении Полякова: "...Вообразите себе морозный зимний вечер, теплую хорошенькую комнату, любезную хозяйку дома, которая со всем радушием отогревает вас чаем, разумеется, если вы где-нибудь были и озябли, и, наконец, какое наслаждение, когда хорошенькая, маленькая ручка женщины разливает чай: не правда ли, что это прекрасно? Даже самый чай получает какую-то особенную прелесть; и теплота, наполняющая ваш желудок, сообщается всему вашему организму и располагает вас к неге, подобно той, о которой говорит Пушкин:
Где, в гареме наслаждаясь,
Дни проводит мусульман..."
Также много привлекательного находит Поляков и в летнем домашнем чаепитии на свежем воздухе:
"Какие разнообразные, исполненные жизни, картины представляет чай, за которым собираются целые семейства родных, друзей и знакомых... Вообразите себе прекрасный летний вечер, сад, беседку, в которой посредине стола, окруженного чашками, стоит, как русский удалой мужик, шапку набок, разинув рот, как бы запевая "Не белы-то снеги", светло вычищенный самовар величиной, примерно сказать, в ведро или более; клокочущая влага, наполняющая его, постепенно переходит в чайник, потом в чашки, из которых окончательно уже разливается по желудкам присутствующих..."
Оригинально чаепитие купеческое. В рисунках и литографиях XIX века нередко встречается изображение купцов за чайным столом. Во всех них присутствует нечто раблезианское, так же как и в описании А.Н. Островского вечернего всеобщего чаепития в Замоскворечье:
"В четыре часа по всему Замоскворечью слышен ропот самоваров; Замоскворечье просыпается (от послеобеденного сна. - В.М.) и потягивается. Если это летом, то в домах открываются все окна для прохлады, у открытого окна, вокруг кипящего самовара, составляются семейные картины. Идя по улице в этот час дня, вы можете любоваться этими картинами направо и налево. Вот направо, у широко распахнутого окна, купец, с окладистой бородой, красной рубашке для легкости, с невозмутимым хладнокровием уничтожает кипящую влагу, изредка поглаживая свой корпус в разных направлениях: это значит, по душе пошло, то есть по всем жилкам. А вот налево чиновник, полузакрытый геранью, в татарском халате, с трубкой Жукова табаку - то хлебнет чаю, то затянется и пустит дым колечками. Потом и чай убирают, а пившие оный остаются у окон прохладиться и подышать свежим воздухом".

Н.Ф. Щербина купеческую страсть к чаепитию помянул в сатирической "Эпитафии русскому купцу":
С увесистой супружницей своей
Он в бане парился и объедался сыто...
О, сколько им обмануто людей
И сколько чаю перепито!
Семейным чаепитием можно считать и старый обычай, посещая кладбища, пить чай на могилках родных.
Такое чаепитие на кладбище описал в одной из своих "московских элегий" Михаил Александрович Дмитриев. Летом он жил на даче в Зыкове и поэтому, едучи из Москвы, всегда проезжал Ваганьково кладбище. Элегия написана 13 июля 1845 года.
Ваганьково кладбище
Есть близ заставы кладбище: его - всем знакомое имя.
Божия нива засеяна вся; тут безвестные люди,
Добрые люди сошлись в ожиданьи весны воскресенья.
Ветви густые дерев осеняют простые могилы,
И свежа мурава, и спокойно, и тихо, как вечность.
Тут на воскресные дни православный народ наш московский
Любит к усопшим родным, как к живым, приходить на свиданье.
Семьи нарядных гостей сидят вкруг каждой могилы,
Ходят меж камней простых и, прочтя знакомое имя,
Вспомнят, вздохнут, поклонясь, и промолвят: "Вечная память!"
Тут на могилах они - пьют чай (ведь у русских без чая
Нет и гулянья); развяжут салфетки, платки с пирогами,
Пищей себя подкрепят, помянувши родителей прежде;
Вечером идут в Москву, нагулявшись и свидевшись мирно
С теми, которым к ним путь затворен и придти уж не могут.
Добрый обычай! свиданье друзей и живых и усопших!
Сладкие чувства любви, съединяющей даже за гробом!
Мертвые кости и прах, а над ними живая природа,
И людей голоса, и живые гуляющих лица...
Здесь я хотел бы лежать, и чтоб здесь вы меня посетили...
Среднее между обоими главными видами московских чаепитий - это летние загородные гулянья: в Сокольниках, Марьиной роще, Красном селе и других известных местах. Хотя там во время гуляний ставились питейные заведения и было полно пьяного веселья, все же большое место занимал чай. М.Н. Загоскин в очерке 1840-х годов "Первое мая в Сокольниках" рассказывает: "...И везде пили чай. Эта необходимая потребность нашего купечества, эта единственная роскошь наших небогатых мещан, это праздничное, высочайшее наслаждение всех трезвых разночинцев, фабричных, мастеровых и даже мужичков - наш русский, кипучий самовар, дымился на каждом шагу. Мы подошли к одному их этих самоваров, вокруг которого сидело на траве человек пять рабочих людей из крестьян и две молодицы в нарядных телогреях. Все они сидели чинно, попивали чаек, и не стаканами, а из фарфоровых чашек.
- Ну, вот это хорошо, ребята, - сказал мой собеседник, - вы вместо вина пьете чай. Оно дешевле и здоровее..."
Очень многие любители чая находили, что на открытом воздухе чай пить лучше, нежели в помещении, потому что на воздухе прохладнее, кроме того, можно созерцать окружающие виды и наблюдать за происходящим вокруг.
На Воробьевых горах, откуда, как известно, открывается лучший вид на Москву, до революции было множество "чайных садочков", которые держали местные крестьяне. Такой "садочек" представлял собой небольшую площадку, обсаженную кустами акации, на которой находилось несколько столиков с ножками-столбиками, врытыми в землю, и с такими же простыми, врытыми в землю лавочками. Чай здесь подавали в ярких расписных чашках, к чаю можно было заказать молоко, яичницу, ягоды - все свежее, из своего хозяйства, а также жареную колбасу. При садочках были "зазывалки" - женщины, которые уговаривали гуляющих зайти попить чая. "Чайные садочки" никогда не пустовали, и многие их владельцы, как говорили, от них нажили большие состояния.

Чаепитие в заведении
Чаепитие в заведении, то есть в трактире или харчевне, совсем особая статья, и в нем свой смысл, своя философия и свое удовольствие.
Заведений, в которых подавали чай, в Москве было великое множество. В середине XIX века с нескольких десятков они увеличились до трех-четырех сотен, и с тех пор их количество неизменно росло. Причем заведения в Москве были самого разного ранга и разбора. "Начиная от трактира, - пишет Кокорев, - где прислуга щеголяет в шелковых рубашках, где двадцатитысячные машины (дорогие музыкальные автоматы. - В.М.) услаждают слух меломанов, где можно найти кипу журналов, до тех заведений, по краям Москвы, в которых деревянные лавки заменяют красные диваны, а половые ходят в опорках, - везде, если найдете какой недостаток, то уж наверно не в чае..."
Чаепитие в заведении заключалось не только в том, чтобы попить чаю и удовлетворить жажду и голод, оно имело общественное значение.
"Ни одно тяжебное дело, ссора или мировая, - рассказывает Поляков, - дела по коммерческим оборотам и т.п. никогда не обойдутся без чая.
Чай у москвича есть благовидный предмет для всех случаев, например: имеете ли вы какое-нибудь дело с кем-нибудь, вам нужно посоветоваться об этом деле. - Как бы нам уладить это дело? - спрашиваете вы. - Да так, - отвечают вам, - пригласите его на чай. Или:
- Сходите с ним попить чайку - вот дело и кончено. Если вы занимаетесь коммерческими делами, продаете или покупаете что-нибудь и к вам приходит купец (так же точно, как, может быть, и вы к нему), вам или ему нужен товар, вы торгуетесь с ним и, если сладилось, или, как говорится, спелись с ним в цене, то неминуемо идете с ним пить чай, т.е. запивать магарыч. А если же и не сошлись в цене, то он или вы говорите: "Ну, пойдем чайку попьем; авось, сойдемся как-нибудь". И действительно: пошли, попили чайку, и дело кончено.
Точно так же, если вы желаете познакомиться с кем, пригласите на чай, и вы познакомились".
Простой же люд - крестьяне, дворовые, мастеровые - любил ходить пить чай в заведение по другой причине - это было актом самоутверждения: в трактире его принимали с уважением и чай подавали, как он требовал, чаистый.
Обычно в каждом трактире были свои постоянные посетители посещавшие его регулярно, изо дня в день, и трактирщик, и половые уже знали их привычки и запросы и угождали им - оказывали уважение.
Одна из самых известных картин Бориса Михайловича Кустодиева, наряду с его ярмарками и пышнотелыми красавицами, это - "Московский трактир", написанная в 1916 году. Сам художник любил и саму картину, и ее персонажей: в знаменитой серии "Русские типы", над которой Кустодиев работал уже после революции, в 1920-е годы, он повторил персонажи, изображенные на картине.
Кустодиев жил в Петербурге, но в 1914 году Московский художественный театр пригласил его оформить спектакль по пьесе М.Е. Салтыкова-Щедрина "Смерть Пазухина", и художник приехал в Москву.
В Москве Кустодиев остановился у своего давнего друга, артиста МХАТа, В.В. Лужского. Этой поездкой он был очень доволен и, вернувшись в Петербург, писал Лужскому: "Я все еще живу впечатлениями милой Москвы... После Москвы я приехал сюда бодрый и с огромной жаждой работать..."
В Москве Кустодиев много бродил по городу, иногда с Лужским, иногда один. Он посещал Сухаревку, в Вербное воскресенье пошел на Красную площадь на праздничный торг, заглядывал в трактиры, вмешивался в толпу - пестрая, яркая жизнь уличной Москвы пленила его.
Художник на московских улицах сделал много набросков с натуры в альбоме, который всегда носил с собой. Переполненный впечатлениями, по возвращении в Петербург он сразу начал писать картину "Московский трактир" по наброскам, сделанным в извозчичьем трактире возле Сухаревского рынка.
В выборе сюжета, конечно, сыграли большую роль чисто живописные впечатления, но также Кустодиев уловил сугубо московскую черту - живую древность ее быта и понял, какую важную и особенную роль играют в московской жизни трактиры.

В воспоминаниях В.А. Гиляровского десятки страниц отведены описаниям различных трактиров, отличающихся своими нравами, кухней, посетителями. Рассказывает он и про извозчичьи трактиры.
"Особенно трудна была служба (Гиляровский здесь говорит про половых. - В.М.) в "простонародных" трактирах, где подавался чай - пять копеек пара, то есть чай и два куска сахару на одного, да и то заказчики экономили.
Садятся трое, распоясываются и заказывают: "Два и три!" И несет половой за гривенник две пары и три прибора. Третий прибор бесплатно. Да раз десять с чайником за водой сбегает.
- Чай-то жиденек, попроси подбавить! - просит гость. Подбавят - и еще бегай за кипятком.
Особенно трудно было служить в извозчичьих трактирах. Их было очень много в Москве...
Извозчик в трактире и питается, и согревается. Другого отдыха, другой еды у него нет. Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда - пьянства. Раза два в день, а в мороз и три, питается и погреется зимой или высушит на себе мокрое платье осенью, и все это удовольствие стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай, на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за то, что лошадь напоит да у колоды приглядит".
Кустодиев по-своему увидел извозчиков в трактире, по-своему отметил он их трезвость и вообще видную в человеке несклонность к пьянству и потому посчитал их старообрядцами.
Художник писал "Московский трактир" по наброскам, но для отдельных фигур просил позировать сына. Во время работы он рассказывал сыну о Москве, о своих замыслах. О том, как родилась картина "Московский трактир" и что хотел выразить ею художник, мы знаем из воспоминаний его сына Кирилла Борисовича Кустодиева.
"На торгу был трактир, где извозчики пили чай, отдыхали. Отец сделал с них набросок карандашом. Чаепитие извозчиков остановило его внимание - он решил написать картину маслом. И вскоре уже приступил к выполнению своего замысла. Сначала эскизы в альбоме. Решив композицию, перешел на холст; наметил жидкой охрой рисунок. Сперва написал фон, затем приступил к фигурам. При этом он рассказывал, как истово пили чай извозчики, одетые в синие кафтаны. Все они были старообрядцами. Держались чинно, спокойно, подзывали, не торопясь, полового, а тот бегом "летел" с чайником. Пили горячий чай помногу - на дворе сильный мороз, блюдечко держали на вытянутых пальцах. Пили, обжигаясь, дуя на блюдечко с чаем. Разговор вели так же чинно, не торопясь. Кто-то из них читает газету, он напился, согрелся, теперь отдыхает.
Отец говорил: "Вот и хочется мне все это передать. Веяло от них чем-то новгородским - иконой, фреской. Все на новгородский лад - красный фон, лица красные, почти одного цвета с красными стенами - так их и надо писать, как на Николе Чудотворце - бликовать. А вот самовар четырехведерный сиять должен. Главная закуска - раки. Там и водки можно выпить "с устатку"...
Он остался очень доволен своей работой: "А ведь, по-моему, картина вышла! Цвет есть, иконность и характеристика извозчиков получилась. Ай да молодец твой отец!" - заразительно смеясь, он шутя хвалил себя, и я невольно присоединился к его веселью".

Иным, чем извозчичий, был на Ярославском шоссе, у Крестовской заставы, трактир для богомольцев, идущих в Троице-Сергиеву лавру.
И.С. Шмелев в эмиграции в 1935 году написал повесть-воспоминание "Богомолье" о том, как он в детстве, в 1880-е годы, ходил к Троице. Память его высвечивала многие мельчайшие подробности, и повесть написана так, что читатель словно сам идет с мальчиком и видит то, что видел он.
Вот Шмелев описывает трактир неподалеку от Крестовской заставы, в который привел его дедушка Горкин по пути на богомолье.
Ему запомнилась синяя вывеска: "Отрада с Мытищинской водой Брехунова и Сад", хозяин - расторопный ростовец по фамилии Брехунов, сад, в котором они пили чай и который паломники между собой называли "богомольный садик".
"Садик без травки, вытоптано, наставлены беседки из бузины, как кущи, и богомольцы пьют в них чаек... - описывает Шмелев. - И все спрашивают друг друга ласково: "Не к Преподобному ли изволите?" - и сами радостно говорят, что они к Преподобному, если Господь сподобит. Будто тут все родные. Ходят разнощики со святым товаром - с крестиками, образками, со святыми картинками и книжечками про "жития"... Бегают половые с чайниками, похожими на большие яйца: один с кипятком, другой - меньше - с заварочкой".
Кроме благолепия достоинством своего трактира хозяин считал и то, что в его самоварах (про них он говорил загадкой: "Поет монашек, а в нем сто чашек") мытищинская вода, и время от времени он декламировал посетителям "стишок":
Брехунов зовет в "Отраду"
Всех - хошь стар, хошь молодой.
Получайте все в награду
Чай с мытищинской водой!
На эту же тему в трактире были расписаны стены: лебеди на воде, на бережку реки господа пьют чай, им прислуживают половые с салфетками, среди елочек идет дорога, а по ней бредут богомольцы в лапоточках, за дорогой зеленая гора, поросшая елками, на пеньках сидят медведи, а в гору ввернуты медные краны, и из них в подставленный самовар льется синей дугой - мытищинская вода...
По всей дороге до Мытищ трактирщики всегда специально оговаривали, что их чай не на колодезной воде, а на мытищинской. Слава мытищинской воды и сейчас сохранилась среди старых москвичей, хотя у жителей тех районов, которые раньше снабжались этой водой, сейчас нет никакой уверенности, что они пьют именно ее, все же нет-нет да и похвалятся: а у нас - мытищинская...

Светское чаепитиe
В свое время, в 1850-х годах, Н.В. Поляков, описав любовь к чаю среди простого народа, заметил: "Впрочем, вся эта чаемания господствует не в одних только средних и торговых сословиях. Чай в аристократии играет не менее важную роль".
Чаепитие в светском обществе подчинялось определенным правилам. В книге "Хороший тон", изданной в 1881 году, имеется специальный раздел "Чай". Книга эта предназначалась не для придворного светского круга (хотя в ней есть глава и о правилах поведения "при дворе"), но для довольно значительного в эти годы круга людей среднего класса, которые справедливо считали себя "обществом" и вели "светский", что по значению самого слова обозначает "открытый", "публичный" образ жизни.
Итак, что же рекомендует хороший тон в устройстве чаепитий?
Прежде всего дается определение, что такое "чай" (в смысле "открытое чаепитие с приглашением гостей").
"Приглашение на чай есть приглашение в собрание, меньшее числом гостей и сопряженное с меньшими издержками, чем обед или бал. Нарушая порядок вседневной жизни, последние, обыкновенно, в продолжение известного времени, бывают причиною многих хлопот и забот. Чай же, напротив того, не причиняет никаких беспокойств, и чем лучше присутствующие знают друг друга и находятся в лучших отношениях, тем приятнее и веселее проводится время.
Чай и маленький вечер отличаются один от другого только числом гостей - так как если оно превосходит 25 человек, то называется вечером, если же меньше, то - чай".
Собравшееся на чай общество знакомых между собой людей проводят вечер в интересной, оживленной беседе, "предметом которой служат искусство, литература, последние явления общественной жизни и т.д."
Специально оговаривается, что являться на чай в бальном нарядном туалете не годится. Дамы надевают выходные, но скромные бархатные или шелковые платья со шлейфом, молодые девушки могут прийти в платье из легкого шелка, поплина и "даже светлого Кашмира".
Далее даются указания по подготовке стола и поведению за столом.
"У нас, в России, - оговаривается в книге, - принято пить чай за столом в столовой, а не в гостиной и зале, где гости располагаются на диванах и стульях. (Между прочим, в середине XIX века известный дипломат и любитель литературы Д.Н. Свербеев в своем московском литературном салоне пытался ввести чаепитие на европейский манер, без общего стола, но посетители салона этого не одобряли.)
Чайный стол сервируется заранее. На один конец стола ставится самовар, около него поднос с чашками и стаканами. Здесь место хозяйки.
Корзиночки с несколькими сортами печенья, тарелочки с бутербродами, сладкий пирог, а также сливочники и тарелочки с нарезанным лимоном расставляются по всему столу. Графины с ромом и коньяком ставятся у прибора хозяина. Маленькие тарелочки и салфетки составляют прибор каждого.
Наливает чай хозяйка. Если же в доме есть взрослая дочь, то обязанность разливать чай хозяйка обыкновенно передает ей. Хотя эта обязанность и нетрудная, но она требует известной ловкости, грации и уменья, для приобретения которых необходим навык.
Чашки никогда не следует наливать до краев, и надо стараться угодить вкусу каждого. Но и гости, со своей стороны, не должны быть слишком требовательны, и в особенности люди молодые, они должны пить чай таким, каким его им дают, а не выражать своего желания иметь чай покрепче или послабее, послаще или менее сахару. Дуть на чай, чтобы он остыл, нельзя. Наливать же на блюдечко положительно неприлично. Самое лучшее давать напиток такой степени тепла, чтобы он не требовал охлаждения.
Обязанность хозяйки - предлагать гостям печенье, сливки, пирог.
После чая подаются конфекты и фрукты. Иногда, по французскому обычаю, вносят уже накрытый стол. Но, - справедливо замечается в книге, - этот французский обычай у нас вряд ли привьется, так как наш русский чай с самоваром гораздо практичнее, удобнее и даже, признаемся, уютнее.
Время вечернего чая назначается между 8 и 11 часами, и приезжать на чашку чая как раньше этого срока, так и позже - невежливо. Приезд к 12 часам вовсе не совместим с хорошим тоном, также не является хорошим тоном засиживаться до утра".

Традиция московской демократической интеллигенции
О тайных собраниях декабристов Пушкин в XII, сохранившейся лишь частично, главе "Евгения Онегина" пишет:
У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки...
Сходки следующего этапа развития русского революционного движения - разночинской романтической народнической эпохи - были иными - и происходили за чаем.
Известный московский художник-передвижник Владимир Егорович Маковский в 1870-е годы задумал и сделал эскиз, а в девяностые годы написал картину "Вечеринка". К сожалению, неизвестны какие-либо высказывания самого художника об этой картине и ее авторском истолковании, но современники - одни увидели сборище нигилистов 60-70-х годов, другие - нынешних, то есть последнего десятилетия XIX века, "людей, отрицающих существующие порядки". Эта разноголосица показывает, что художник изобразил не кратковременное и преходящее, а характерное для длительной эпохи, глубинное, одно из основных явлений русской действительности и, главное, создал образы характерных типов эпохи.
На картине Маковского изображена скудно обставленная комната со столом посредине, под висячей керосиновой лампой-молнией. На столе - блестящий медный самовар, чашки, стаканы с чаем, тарелки с нехитрым угощением - пироги, печенье... У стола сидят старик с пышной седой бородой - тип писателя-народника и пожилая, строгая, гладко причесанная дама - дама-общественница. Тут же студент военно-медицинской академии в форменном кителе с погонами собрался чиркнуть спичкой, чтобы зажечь потухшую папиросу, и остановился, прислушиваясь к тому, что самозабвенно говорит юная девушка-курсистка, стоящая посреди комнаты, крепко сжимая руками спинку стула. (Современный критик охранительной ориентации написал, что она "имеет вид особы, пламенно декламирующей какое-нибудь трескучее и запретное социалистическое стихотворение".) Стоящий за ней молодой человек в украинской рубахе, наверное студент, аплодирует, а молодая женщина с аскетическим лицом и в черном платье запрещающим жестом руки словно хочет остановить ее речь. Скептически слушает девушку стоящий напротив - руки в брючные карманы, рубаха навыпуск, трубка во рту - парень. Курят, переговариваются о чем-то сидящие поодаль; глубоко задумался, облокотясь о ломберный столик, мужчина средних лет, единственный среди всего общества щеголевато одетый человек, видимо преуспевающий врач или адвокат.
Совершенно явно - это не собрание заговорщиков, не заседание комитета какой-нибудь революционной организации, определяющего план действий, это действительно вечеринка, на которую собрались люди разные, с разными взглядами. Но несмотря на намеченные художником противоречия и противостояния этих людей, ему удалось передать, что в главном они - единомышленники.
Картина В. Е. Маковского "Вечеринка" была очень популярна в конце XIX - начале XX века в интеллигентско-демократической среде. Не однажды мне приходилось слышать от людей, чья юность пришлась на эти годы, о том, какое сильное влияние она имела на них.

В мемуарах педагога-москвоведа А. Ф. Родина рассказано об одном эпизоде из его жизни, связанном с картиной Маковского и с московским чаепитием.
В 1908 году Родин учился в выпускном классе Набилковского коммерческого училища, по характеру он был, что называется, заводилой, училищное начальство характеризовало его как "человека общественного". Это было время, когда русская интеллигенция, и в том числе думающая молодежь, осмысливала уроки революции 1905 года и пыталась определить свое место и свою роль в общественной жизни. Тогда были популярны кружки самообразования, так как считалось, что государственное образование однобоко и рутинно. Родин решил организовать такой кружок, собрания которого виделись ему похожими на то, что нарисовал Маковский. И он начал подготавливать вечеринку. (Впоследствии этот кружок так и назвали - "Вечеринка".)
"И вот вечером 26 октября 1908 года в моей маленькой комнате с розовыми обоями и вечно коптящей лампой, - пишет Родин в своих воспоминаниях, - собралась первая "Вечеринка". (Тогда Родин снимал комнату во дворовом флигеле в Лялином переулке на Покровке. - В.М.) Нас было семеро... На столе стоял чай и сушки - угощение, ставшее на "Вечеринке" традиционным.
Нам всем, собравшимся на первую "Вечеринку", было тогда по 16-18 лет - возраст острых чувств и переживаний. В своем вступительном слове я сказал:
- Цель наших бесед заключается в обмене мыслями по тем или иным вопросам, интересующим нас всех".
Родинская "Вечеринка" просуществовала пять лет. Темы, обсуждавшиеся на ней, охватывали широчайший круг интересов. Вот некоторые из них: "Что дала литературе революция?", "Оправдание государства", "Свобода воли", "Что такое призвание?", "Радость жизни", "О нелепости жизни", "О Короленко", "Серафим Саровский"...
Общение за чайным столом, общий поиск мировоззрения дали очень интересный, с точки зрения сегодняшнего дня, результат.
В 1913 году среди участников "Вечеринки" была проведена анкета, которая показала эволюцию взглядов ее участников за время посещения кружка. Главными вопросами анкеты были два: "политическое кредо" и "отношение к религии".
Отвечая на первый вопрос, почти все сообщили, что вначале они склонялись к социалистическим взглядам. Это и понятно, если принять во внимание демократический состав кружка. Характерны ответы: раньше были "близки социалистические идеалы", "народник", пережил "отроческий социализм", прошел этап "раннего марксизма". Сам А.Ф. Родин был социал-демократом, входил в ЦК Социал-демократического союза учащихся средних учебных заведений города Москвы. В 1913 году оказалось, что большинство "приближается в своих политических взглядах к к. д.", меньшее количество - "сочувствующие народникам".
Что же касается религии, то почти все отвечали, что у них до прихода на "Вечеринку" был период "атеизма": "нигилизм и богоборчество", "детская отроческая религиозность сменилась нигилизмом и атеизмом Писарева". К 1913 году у большинства участников кружка религиозность становится важным и положительным компонентом их мировоззрения: "Я не решусь теперь назвать себя нерелигиозным человеком", "Раньше религия не играла для меня никакой роли, теперь я знаю, как обеднела бы душа, если бы исключить из нее религиозные переживания", "Теперь религия представляется никак не дающимся в руки разрешением всего".
Все вечеринковцы, о которых есть сведения, как и А.Ф. Родин, прожили нелегкую, но честную, трудовую жизнь. Тем взглядам и принципам, к которым они пришли в юности, они оставались верны всегда. В конце 1940-х годов мне довелось побывать на одной из ежегодных встреч, эта встреча была для них праздником, а на праздничном чайном столе стояла старая хлебница с сушками...

Литературный чай "Серебряного века"
Домашний чай в домах литературной, художественной, научной интеллигенции, сохраняя черты и прелести вообще домашнего чая, с оживленной беседой, шутками, музыкой, зачастую превращался в серьезный профессиональный разговор.
Андрей Белый в книге воспоминаний "Начало века", говоря об эпохе поисков мировоззрения, пишет: "Чайный стол С.М.Соловьева - эмбрион академии, в которой родители моего друга Сережи и я с другом, различаясь в возрасте, - заседающий центр, где, себя ища, начинаем законодательствовать"; глава, рассказывающая о приезде Блока в Москву и знакомстве с ним, называется "За самоварчиком": "Сидели за чаем веселой пятеркой. Блок юморизировал, изображая себя визитером с перчаткой в руке, наносящим визит обитателям синих московских домков..."
В 1910 году "молодые символисты" (так принято называть Андрея Белого, Александра Блока, Сергея Соловьева и их друзей и единомышленников) организовали издательство "Мусагет". "Редакция помещалась на Пречистенском бульваре, близ памятника Гоголю, - рассказывает о нем Б.А. Садовской, поэт, входивший в этот кружок. - На стенах портреты Гете, Шиллера, Канта, Толстого, Соловьева и прочих русских и немецких писателей. В кухне постоянно кипел самовар. Пожилой хмурый артельщик разносил сотрудникам чай в больших чашках и мятные пряники".
Борис Александрович Садовской - интересная фигура русской поэзии "серебряного века" и имеет прямое отношение к теме этого очерка.
Настоящая фамилия его Садовский, но он изменил в ней одну букву: вместо Садовский - Садовской, так говорили и писали в XVIII - начале XIX века. Прошлое он любил и знал глубоко, им написан ряд интересных исторических рассказов и повестей, в пушкинских временах он чувствовал себя гораздо более на своем месте, чем в современности.
"Я застал еще старую историческую Москву, - пишет Садовской в автобиографических набросках, - близкую к эпохе "Анны Карениной", полную преданий сороковых годов... Трамваев не было. Конки, звеня, пробирались по-черепашьи от Разгуляя к Новодевичьему монастырю. Москва походила на огромный губернский город. Автомобили встречались как исключение; по улицам и бульварам можно было гулять, мечтая и глядя в небо. Арбат весь розовый, точно весенняя сказка. Развалистая дряхлая Воздвиженка, веселая Тверская, чинный Кузнецкий. У Ильинских ворот книжные лавочки, лотки, крики разносчиков. Слышно, как воркуют голуби, заливаются петухи. Домики, сады, калитки. Колокольный звон, извозчики, переулки, белые половые, знаменитый блинами трактир Егорова, стоявший в Охотном ряду с 1790 года. Еще живы были престарелый Забелин, хромой Бартенев, суровый Толстой. В Сандуновских банях любил париться Боборыкин. В Большой Московской можно было встретить Чехова, одиноко сидящего за стаканом чая".

Это - Москва самых первых лет XX века, тесно связанная с былым, еще существовавшая, но доживавшая свой век "уходящая Москва", как ее стали называть в начале XX века и какой ее изобразил в знаменитых своих альбомах "Уходящая Москва" известный гравер И.Н. Павлов... Духом этой Москвы - реальной, но переходящей в мираж, насыщены стихи Бориса Садовского, посвященные Москве. В 1914 году он выпустил сборник с вызывающе простым, на фоне изысканных и эпатирующих названий символистских и футуристических книжек, названием - "Самовар".
Поэт описывает чаепитие как одну из важнейших, может быть, даже самую важную черту устоявшегося старинного истинно московского быта и самовар - как главный символ его. В сборник вошли стихотворения на тему чаепития: "Новогодний самовар", "Студенческий самовар", "Самовар в Москве" и другие.
"Студенческий самовар" - картина с натуры, картина быта самого Садовского, жившего в меблированных номерах "Дон", в конце Арбата, на Смоленском рынке.
СТУДЕНЧЕСКИЙ САМОВАР
Чужой и милый! Ты кипел недолго,
Из бака налитый слугою номерным,
Но я любил тебя как бы из чувства долга,
И ты мне сделался родным.
Вздыхали фонари на розовом Арбате,
Дымился древний звон, и гулкая метель
Напоминала мне о роковой утрате;
Ждала холодная постель.
С тобой дружил узор на ледяном окошке,
И как-то шли к тебе старинные часы,
Варенье из дому и в радужной обложке
Новорожденные "Весы".
Ты вызывал стихи, и странные рыданья,
Неразрешенные, вскипали невзначай,
Но остывала грудь в напрасном ожиданье,
Как остывал в стакане чай...

Стихотворение "Самовар в Москве" представляет собой неоклассическую идиллию и, кажется, выражает заветную мечту автора о собственной судьбе.
САМОВАР В МОСКВЕ
Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий,
Порою майскою под монастырь Девичий
Отправиться и там, вдоль смертного пути,
Жилища вечные неслышно обойти.
Вблизи монастыря есть домик трехоконный,
Где старый холостяк, в прошедшее влюбленный,
Иконы древние развесил на стенах,
Где прячутся бюро старинные в углах.
Среди вещей и книг, разбросанных не втуне,
Чернеются холсты Егорова и Бруни,
Там столик мраморный, там люстра, там комод.
Бывало, самовар с вечерен запоет,
И начинаются за чашкой разговоры
Про годы прежние, про древние уборы,
О благолепии и редкости икон,
О славе родины, промчавшейся, как сон,
О дивном Пушкине, о грозном Николае.
В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае
Мерещится тогда дыханье старины,
И воскрешает все, чем комнаты полны.
В картинах, в грудах книг шевелятся их души.
Вот маска Гоголя насторожила уши,
Вот ожил на стене Кипренского портрет,
Нахмурился Толстой и улыбнулся Фет,
И сладостно ловить над пылью кабинетной
Былого тайный вздох и отзвук незаметный.

Борис Садовской последние свои годы прожил не близ Новодевичьего монастыря, а в самом монастыре, кельи и полуподвальные помещения которого в конце 1920-х годов были превращены в большую коммунальную квартиру, но - увы! - в болезни и нищете, а не как антиквар, описанный им в стихотворении. Тогда же там получили "жилплощадь" некоторые деятели культуры, среди них архитектор-реставратор П.Д. Барановский, последний владелец Остафьева искусствовед и музейщик П.Д. Шереметев...
В двадцатые годы еще держались традиции московского чаепития, с его глубинным подтекстом и содержанием. Летом 1927 года Борис Пастернак, живший тогда на даче, неподалеку от Абрамцева, писал:
Когда на дачах пьют вечерний чай,
Туман вздувает паруса комарьи,
И ночь, гитарой брякнув невзначай,
Молочной мглой стоит в иван-да-марье,
Тогда ночной фиалкой пахнет все:
Лета и лица. Мысли. Каждый случай,
Который в прошлом может быть спасен
И в будущем из рук судьбы получен.
И не случайно Маяковский приглашал Солнце:
Я крикнул Солнцу:
"Погоди! Послушай, златолобо,
Чем так, без дела заходить,
Ко мне на чай зашло бы!
И звучала повсюду популярнейшая песенка:
У самовара я и моя Маша...
В последующие десятилетия былое "московское повальное чаепитие" пошло на убыль, но все же москвичи до сих пор остаются чаехлебами.

Смысл этого старинного выражения, широко употребляемого и в современном русском языке, известен всем и не вызывает никакого сомнения. Оно обозначает, что действие, о котором идет речь, производится с особой лихостью, в полную силу, мощь, в полный размах.
Именно в таком значении употреблено оно в повести Николая Васильевича Гоголя "Нос":
" - А, черт возьми! - сказал Ковалев. - Эй, извозчик, вези прямо к оберполицмейстеру!
Ковалев сел в дрожки и только покрикивал извозчику: "Валяй во всю ивановскую!"
У Федора Михайловича Достоевского в "Скверном анекдоте": "Музыканты: две скрипки, флейта и контрабас, всего четыре человека... во всю ивановскую допиливали последнюю фигуру кадрили". В романе Дмитрия Васильевича Григоровича "Два генерала": "Пастух... спал мертвецки и храпел во всю ивановскую".
Даже по немногим примерам видно, что это выражение - универсально, может сочетаться со множеством самых разных глаголов и поэтому фактически выступает в роли своеобразной грамматической усилительной частицы.
Существует несколько версий объяснения этого выражения.
Наиболее распространенное связывает его с Ивановской площадью Московского Кремля, где в XVII веке сосредоточились государственные учреждения: приказы, судейские службы, канцелярии различных ведомств. Поэтому она была одним из самых бойких и многолюдных мест Москвы, сюда стекались челобитчики - и московские, и со всей Руси. Тут же, на площади, была палатка, в которой специально назначенные подьячие писали просителям челобитные, составляли различные юридические акты: продажные, заемные и тому подобные. Причем эти документы имели надпись - "писаны на Ивановской площади", что служило лишним удостоверением их подлинности. Иногда на площади "кликали клич", то есть делали какие-либо объявления. Так, в 1699 году, во время расправы Петра 1 со стрельцами-бунтовщиками, солдаты-преображенцы кликали на Ивановской площади клич, чтобы "стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы и всяких чинов люди ехали бы в Преображенское, кто хочет смотреть разных казней, как станут казнить стрельцов и казаков Яицких, а ехали б без опасения". Поскольку клич надобно было объявлять так, чтобы слышали все на площади, то кричали очень громко, отсюда якобы и пошло выражение: "кричать во всю Ивановскую площадь".
Вторая версия. На Ивановской площади производилось также наказание приказных служителей за преступления, связанные с "воровством" в канцелярском делопроизводстве: подделку документов, лихоимство. Н.Я. Ермаков в книге "Пословицы русского народа" (СПб., 1894) пишет: "Иногда здесь (на Ивановской площади) наказывались дьяки за взятки и лихоимство; наказание это состояло в том, что их выставляли на позор, обвешанных украденными
вещами: мехами, соленой рыбой и проч.; а в иных случаях еще били их нещадно кнутами и батогами, отчего они кричали во всю Ивановскую площадь".
Обе эти версии имеют существенные недостатки. Во-первых, для объявления народу царских указов, повелений и других актов государственного значения служила другая московская площадь - Красная, находящаяся против Спасских ворот. Здесь, с Лобного места обращались к москвичам цари, а также читали царские указы дьяки. Об этой роли Лобного места говорят многие иностранные путешественники; например Мейерберг, австрийский дипломат, посетивший Москву с посольством в 1661-1662 годах, пишет о нем: "Там обнародовались царские указы, и царь или боярин его обращал слово свое к народу".
С.В. Максимов - безупречный знаток русского народного языка - для опровержения этих версий прежде всего обращается к грамматике: "Кричать "во всю Ивановскую" (улицу), да хотя бы и "во всю" площадь, что примыкает к московским соборам... - нельзя. Это - не в законах живого языка: такой расстановки слов не допустит строгое и требовательное народное ухо. Можно кричать... на всю улицу... На всю, а не во всю".
Максимов предлагает свою версию, он считает, что в этой поговорке речь идет о самой известной российской колокольне - кремлевском Иване Великом и его колоколах.

Доводы Максимова хоть и не совсем убедили его современника Ивана Егоровича Забелина, являвшегося главным авторитетом в вопросах московской истории, но весьма серьезно пошатнули уверенность в правоте опровергаемого им мнения. В "Истории города Москвы" Забелин в одном из примечаний пишет об этих версиях: "В Москве, в простом народе, ходило присловье о крике - кричать во всю Ивановскую, которое может относиться если не к упомянутым кличам, то, может быть, и к колокольному звону - во-вся".
Иван Великий - старейшая московская колокольня. Первую на этом месте церковь "Иоанн святый Лествичник, иже под коло-колы" (то есть с колокольней над собственно церковью) поставил в 1340-е годы Иван Калита; при Иване III в 1505-1508 годах старую церковь разобрали и построили новую, более высокую. Во времена Ивана Грозного на колокольне - тогда ее называли Иван святый - уже было много колоколов. Опричник-немец Генрих Штаден пишет о ней: "Посреди Кремля стоит церковь с круглой красной (кирпичной) башней, на этой башне висят все большие колокола, что великий князь привез из Лифляндии".
Колокольня служила также и сторожевой наблюдательной башней, поскольку опасность нашествия врагов с юга и запада еще оставалась.
Царь Борис Годунов повелел надстроить - "надделати верх выше первого и позлати" - колокольню Ивана Лествичника, что и было осуществлено в 1598-1600 годы. Надстроены были два яруса и купол, что еще более выделило колокольню из всех кремлевских построек, превознеся над ними ее золотую главу. Под главой, опоясывая барабан, шла надпись славянской вязью, в которой, как писал один современник, Борис Годунов "обозначил свое имя, положив его как некое чудо на подставке, чтобы всякий мог, смотря, прочитать крупные буквы, как будто имея их у себя в руках". После смерти царя Бориса и убийства его сына и наследника Федора надпись замазали. Петр 1 приказал ее возобновить. Надпись сохранилась до сих пор. Кроме сведений об одном из эпизодов истории колокольни, она приоткрывает заветнейшую мечту Бориса - быть основателем новой династии: "Изволением святыя Троицы, повелением великого господаря и великого князя Бориса Федоровича всея Руси самодержца и сына его благоверного великого господаря царевича князя Федора Борисовича всея Руси сий Храм совершен и позлащен во второе лето господарства их".
После надстройки колокольня Иван святый стала называться Иваном Великим. На сделанном около 1605 года и изданном в Амстердаме плане Кремля, на котором колокольня показана уже надстроенной, ее изображение снабжено подписью (на латинском языке): "Иван Великий; большой храм св. Иоанна, крыша башни которого позолочена и башня изобилует колоколами".
Иван Великий вызывал удивление не только у русских людей, но и у иностранцев. Польский офицер С. Маскевич, побывавший в Москве в годы Смуты при лже-Дмитрии II, в своих записках писал: "Церковь святого Иоанна, находящаяся почти среди замка (Кремля), замечательна по высокой каменной колокольне, с которой далеко видно во все стороны столицы. На ней 22 больших колокола, в числе их многие не уступают величиною нашему Краковскому "Сигизмунду", висят в три ряда, один над другим; меньших же колоколов более 30. Непонятно, как башня может держать на себе такую тяжесть".
В XVI - XVII веках к Ивану Великому были сделаны две пристройки для особо больших колоколов.

Голштинский дипломат Адам Олеарий, совершивший путешествие по России в 1630-е годы, в своем сочинении "Описание путешествия в Московию", описывая различные стороны русской жизни и быта, обратил внимание и на московские колокола и колокольный звон. "На колокольнях у них, - пишет Олеарий, - много колоколов, иногда по пяти и шести, и самый большой весит обыкновенно не более двух центнеров; в колокола те звонят, когда созывают в церковь и когда во время уже обедни священник возносит чашу с дарами. В Москве, по множеству церквей и часовен, несколько тысяч колоколов, которые во время богослужения производят такой разнообразный звон и гул, что не привыкший к нему не может слышать его без особого удивления".
В сочинении Адама Олеария имеется и описание Ивана Великого. "На самой середине площади в Кремле стоит чрезвычайно высокая колокольня, называемая Иван Великий, глава которой обита золоченой жестью, а на самой колокольне - множество колоколов. Рядом с этой стоит другая колокольня, для которой вылит самый большой колокол, весом в 356 центнеров, при великом князе Борисе Годунове. В этот колокол звонят только во время больших торжеств или в праздники, как называют их русские, а также при встрече великих послов и при шествии их на торжественное представление. Для звона употребляется двадцать четыре человека и даже более, которые стоят на площади внизу и, ухватившись за небольшие веревки, привязанные к двум длинным канатам, висящим по обеим сторонам колокольни, звонят таким образом все вместе, то с одной стороны, то с другой стороны... Но при этом нужно звонить осторожно, чтобы избегнуть сильного сотрясения колокольни и возможной опасности от ее падения; для этого наверху, у самого колокола, тоже стоят несколько человек, которые помогают приводить в движение язык колокола..."
Иван Великий был самым высоким сооружением Москвы; возносясь своей золотой могучей главою над всем городом, он был виден отовсюду.
Уже само название колокольни - не официальное, а народное - Иван Великий - определяло ее место и значение в сознании москвича и всякого русского человека. Она была символом Москвы и тем самым - России.
Давнее и широко распространенное московское присловье утверждает: "Иван Великий - повыше высокого", и также бытовал неизвестно кем и когда объявленный запрет возводить в Москве здания выше Ивана Великого. Когда в 1723 году молния ударила в шпиль новопостроенной светлейшим князем А.Д. Меншиковым церкви Михаила Архангела на Чистых прудах, более известной под названием Меншикова башня, и подожгла ее, то в Москве объясняли пожар как кару строителю церкви за то что возвел свою церковь выше главной московской колокольни.
В народе было распространено поверье, что, пока стоит Иван Великий, будет стоять и Россия. В 1812 году Наполеон приказал взорвать колокольню. Взрывом была разрушена пристройка, взрывной волной сорвало колокола, но сама колокольня уцелела. В этом москвичи видели счастливый знак, и когда в 1813 году вновь зазвонили колокола на Ивановской колокольне, то в Москве был праздник: звон Ивана Великого возвещал возрождение Москвы.
Ивана Великого изобразил М.Ю. Лермонтов в стихотворении "Два великана" как символ России, противопоставленный Наполеону:
В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран.

Как уже говорилось, в XV веке Ивановская колокольня служила также сторожевой башней, и с нее воинские дозоры наблюдали за всеми дорогами, подходящими к городу. С течением времени, с ростом Москвы и удалением застав эту роль колокольня утратила. Зато приобрела новую, может быть, не менее значительную.
В своей замечательной книге "Седая старина Москвы", изданной в 1897 году, поэт, романист и большой знаток простонародной России И.К. Кондратьев писал: "Почти всякий, приезжающий в Москву, считает непременным долгом прежде всего побывать в Кремле, взойти на колокольню Ивана Великого..."
Вот это обязательное - "взойти на колокольню Ивана Великого" - в течение двухсот пятидесяти лет москвичам и всем приезжающим в Москву представляло возможность увидеть общую панораму города.
Москва, увиденная с Ивана Великого, и чувства, вызванные этим видом, отразились в самом известном стихотворении о Москве - стихотворении Ф.Н. Глинки "Москва":
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы.
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах;
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных...
Это матушка-Москва!..
...Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат!
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град!
Еще Н.М. Карамзин, составляя для императрицы Марии Федоровны программу осмотра Москвы, писал: "В самом городе, без сомнения, лучший вид из Кремля, с колокольни Ивана Великого".
На высоте Ивана Великого юный Лермонтов постиг великую тайну Москвы, тайну ее прелести, тайну ее власти над нами, тайну нашей любви к ней; он понял, что у Москвы есть душа. Ученическое сочинение, написанное им в школе гвардейских подпрапорщиков, заключает в себе отнюдь не ученические, а глубокие, самостоятельные мысли.
В начале сочинения Лермонтова "Панорама Москвы" говорится о Москве, об Иване Великом, о колокольном звоне...
"Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве..."

На колокольне, как правило, бывает несколько колоколов. Конечно, количество и размеры их зависят от богатства церкви (вернее, ее прихода), но пополнение колокольни колоколами не является простым умножением их числа. Существует несколько родов церковных колоколов, различающихся по назначению и размерам.
Самый большой колокол на колокольне называется праздничным, он звучит во время важнейших церковных праздников, по поводу крупных государственных событий. Праздничные колокола бывают весом до 2000 пудов и более.
Затем идет воскресный колокол, по величине он меньше праздничного и весит до 1000 и более пудов. В него благовестят в воскресенье.
Следующий колокол - полиелейный - весом до 600 - 700 пудов служит для благовеста в праздники апостольские и святительские.
Вседневный колокол, весом от 100 до 500 пудов, звонил каждый день.
Таковы были большие колокола колокольни. Малые же колокола носили общее название - зазвонные.
Кроме того, у наиболее замечательных по своему происхождению - по имени дарителя, историческим обстоятельствам (например, взятых как военные трофеи) - колоколов бывали еще и собственные имена.
Конечно, далеко не на каждой колокольне был полный и именно таких весовых категорий набор колоколов, и звонари обходились тем, что есть. Весь же комплект имеющихся на колокольне колоколов исстари назывался, как объясняет С.В.Максимов, "колокольной фамилией". (Максимовское "исстари" относится ко времени Петровских реформ - концу XVII - началу XVIII века, когда в русский язык массово внедрялась иностранная лексика: "род", "семья"" заменяли словом "фамилия"; тогда же колокола называли на итальянский лад - "кампаны"). Говоря же о колоколах конкретной церкви или колокольни, прибавляли ее название - такая-то колокольная фамилия.
Обычно звонили лишь в часть колоколов, и лишь в особо важных случаях в звоне участвовали все колокола - вся фамилия, такой звон назывался звоном во все колокола или во всю фамилию.
Колокола Ивана Великого - Ивановская колокольная фамилия - славились в России, их звон знали повсюду и прислушивались к нему.
Поэт пушкинской эпохи М.А. Дмитриев - автор сборника "Московские элегии", посвятил одну из них Кремлю и его колокольне:
Где благовестный звон Руси, во дни ее ликований,
Царских, народных торжеств, звонче кремлевского звона?
Где, в дни былые, созывный набат на Руси был слышнее?
Чуть железным своим языком и литыми из меди устами
Наш Великий Иван взговорит - Русь ту речь разумеет!

В начале XX века на самой колокольне Ивана Великого и в пристройке-звоннице находилось около 40 колоколов. Большие колокола: "Успенский", "Реут, или Ревун", "Семисотный", "Медведь", "Лебедь", "Широкий", "Свободный", "Немчин", "Корсунский", "Марьинский", "Безымянный" и другие - всего около пятнадцати; остальные - маленькие, зазвонные. Сейчас Ивановская колокольная фамилия состоит из 24 колоколов, но большие колокола сохранились все.
Пятьсот лет ударом большого - Успенского - колокола начинался в Москве колокольный звон в великие праздники, вызывая у москвичей радостный подъем духа.
Велик Господь на небесах,
Велик в Москве Иван Великий!
Итак, хвала тебе, хвала,
Живи, цвети, Иван Кремлевский,
И, утешая слух Московский,
Гуди во все колокола!..
Этими строками заканчивает свое стихотворение "Иван Великий" А.И. Полежаев.
Звон во всю Ивановскую фамилию, приобретя всеобщую известность, вошел в поговорку, которая распространилась по всей Руси. Со временем слово "фамилия" выпало, как это случилось и со словом "улица" в песенной строке "по Тверской-Ямской", по причине общеизвестности, что такое "Ивановская" и "Тверская-Ямская", и вообще по стремлению народных речений к максимальной краткости.
Так возникло в русской живой речи выражение "во всю Ивановскую". Но с широтой распространения начала теряться, забываться его связь со звоном Ивановской колокольни, и в конце концов выражение приобрело общий, абстрактный смысл и стало практически наречием. Недаром и Гоголь, и Достоевский, и Григорович пишут "ивановскую" не с прописной буквы, как следовало бы писать имя собственное, а со строчной, как нарицательное.
Колокольный звон в Кремле был запрещен в 1918 году, и лишь единожды, в 1921 году, этот запрет был нарушен. Об этом случае в то время ходили разные слухи, а сорок лет спустя вологодский писатель К. Коничев написал о нем рассказ "Последняя симфония Ивана Великого".
В том году накануне Пасхи к председателю ВЦИК М.И. Калинину в его приемную пришел Иван Дмитриевич Сытин, известный и всеми уважаемый издатель. Калинин встретил его приветливо.
" - С чем пожаловали, с какой докукой, Иван Дмитриевич? Садитесь, рассказывайте.
- Да рассказывать-то особенно нечего. Думаю, вы меня, Михаил Иванович, сразу поймете и, надеюсь, откликнетесь на мою просьбицу. Вот вы, всероссийский староста, у вас дела большого плавания, высокого полета, а я староста церкви Пресвятой Богородицы в Путинках. Я вот о чем: церкви в Москве убывают... Кремлевские храмы совсем заглохли, доступа нет. А ведь известно, какой порядок был, скажем, на Пасху: грянет большой колокол на Иване Великом, и вся пасхальная Москва затрезвонит. Душа радуется. Сейчас вот конец Великого поста. Христово Воскресение у нас на носу. Дозвольте, Михаил Иванович, в нынешнюю пасхальную ночь начать в Москве звон с Ивана Великого? Может, это в последний раз..."
Одним словом, Сытин убедил Калинина, и тот выхлопотал разрешение в пасхальную ночь допустить звонарей на Ивана Великого и начать праздничный московский благовест его колоколами. Сытин, по словам Коничева, потом признавался, что шел к Калинину, загадав: "Если Москва ныне не услышит Ивана Великого, то больше ей никогда его не слыхать".

После этого звона Иван Великий замолк на долгие годы, почти на три четверти века, и лишь семьдесят один год спустя, в 1992 году, на Светлое Христово Воскресение раздался благовест с главной московской колокольни. Был он не так громок, звонили лишь пять колоколов второго яруса: "Корсунский", "Немчин" и три малых, зазвонных. Но главное, что он звонил! На Пасху 1995 года звонили уже 20 колоколов из Ивановской колокольной фамилии...
Но что такое звон во всю Ивановскую, призвав на помощь воображение, можно представить по замечательному описанию Н.И. Оловянишникова. Известный знаток и любитель, историк и теоретик колокольного звона, автор фундаментального труда "История колоколов и колокололитейное искусство", в этой научной и достаточно сухой книге он предстает истинным лириком, говоря о московском праздничном пасхальном звоне, который традиционно начинал Иван Великий:
"Звон на Ивановской колокольне представляется необыкновенно торжественным, особенно когда производится во все колокола, что бывает в самые большие праздники и при торжественных случаях; он называется "красным звоном" и имеет свою особую мелодию.
В ночь под Христово Воскресение "красный звон" совершается по-особому, исстари существующему в Москве обычаю. Призывный звон к заутрене начинается с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для вящего благолепия и торжественности этого великого момента все московские церкви должны ждать, пока ударит громадный Успенский колокол Ивана Великого.
На первый удар его вдали, подобно эху, отзывается колокол Страстного монастыря, и затем уже разом, как будто бы по мановению капельмейстера, начинают гудеть колокола всех сорока сороков московских церквей.
Еще только не успели пробить полночи часы на Спасской башне, как задребезжал сигнальный колокольчик "кандия" от Успенского собора, и, как всегда бывает, многотысячная толпа на площади Кремля стихла; и - вдруг ударили... Дрогнул воздух, рассеченным густым, но мягким ударом Успенского колокола! Торжественно понеслась, разрастаясь, широкая звуковая волна; перекатилась она с Кремлевского холма за Москву-реку и разлилась далеко вокруг.
Как хорошо, как торжественно потрясает ночной, остывший воздух это густое "бархатное" la bemol! Второй удар еще сильнее, еще могучее, а в отклик ему перекатный звон тысячи колоколов всех церквей слился в один протяжный гул. Растут все больше и больше радостные звуки, переливаясь дробясь среди торжественной тишины ночи! Чудится, будто бы не землею порождены они, будто с темного свода небес льется этот могучий, стройный звон колоколов на безмолвную землю, оцепеневшую в немом благоговении.
Этот величавый "красный звон" московский, этот "язык неба" - лучше всего слушать с высоты Воробьевых гор, особенно если ветер на Москву. Тогда масса звуков борется с течением воздуха и не сразу, а постепенно наступает на вас, наполняя собою огромное пространство, раскинувшееся между "Воробьевкой" и городом".

ХЛЕБА - СОЛИ ПОКУШАТЬ, "КРАСНОГО ЗВОНА" ПОСЛУШАТЬ
"Славится Москва невестами, колоколами да калачами", "В Москву ехать - хлеба-соли покушать, "красного звона" послушать", "У Спаса бьют, у Николы звонят, а у старого Егорья часы говорят", - эти старые пословицы сохраняют память об одной из характернейших черт старой Москвы - колокольном звоне.
С первых веков Москвы колокольный звон стал привычным звуком для слуха москвичей. В 1382 году хан Тохтамыш разорил и сжег Москву. Автор "Повести о московском взятии от царя Тохтамыша и о пленении земли Русскыя" вспоминает, что до нашествия был "град Москва велик и чюден, и: много людий в нем и всякого узорочия". Татары же оставили: после себя пожарища и развалины. Говоря о безлюдье города, так как иные москвичи были убиты, иные уведены в полон, отмечает автор и непривычную тишину в нем: не слышно нигде "звонения в колоколы".
Колокольный звон характерен был для Москвы XIV века, и спустя шесть веков - в начале XX Марина Цветаева видит семь московских холмов как "колокольное семихолмие":
У меня в Москве - купола горят,
У меня в Москве - колокола звонят...
В другом стихотворении она пишет о высокой, божественной сути московского колокольного звона:
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
...Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы -
Неоспоримо первенство Москвы.
Колокола пришли на Русь вместе с христианством в конце Х века из Византии. Византийские колокола обнаружены при раскопках первой каменной церкви Киевской Руси, построенной князем Владимиром в Х веке в Киеве. Русские же колокольные мастера появились только в XII веке, но их было очень мало, и в русских церквах вместо колоколов служили била - металлические или деревянные доски, в которых били колотушками.
Центром колокололитейного мастерства становится Москва. В 1342 году новгородский владыка Василий, чтобы "слияти колокол к святой Софии", "приведе мастера с Москвы человека добра именем Бориса". В XV - XVI веках на московском Пушечном дворе работали искусные мастера-литейщики, они лили пушки и колокола для московских церквей и для других городов. В 1530 году мастер Иван Афанасьев сделал колокол для Новгорода, какого там никогда не бывало, и его звон был подобен, пишет летопись, "страшной трубе гласящей". Мастер Николай Немчин в 1532 году вылил для кремлевской колокольни колокол-благовестник и колокол, прозванный Лебедем, так как его звон напоминал лебединые клики.

В 1599-1600 годах знаменитый русский литейщик Андрей Чохов отлил для колокольни Ивана Великого колокол в 2100 пудов (33,6 тонны), который называли Большой Успенский, Ивановский или Царь-колокол, но последнее название впоследствии перешло к другому, более крупному колоколу. В этот главный и самый большой московский колокол звонили в большие праздники. Второй большой колокол Андрей Чохов отлил для Троице-Сергиевой лавры. Ученый грек Арсений, епископ Елассонский, видевший и слышавший оба эти колокола, сказал о них: "Подобной величины колоколов и такой красоты нельзя найти в другом царстве во всем мире".
Драматична история другого большого колокола, отлитого в 1654 году по приказанию царя Алексей Михайловича. Павел Алеппский, секретарь антиохийского патриарха Макария, живший в то время в Москве, так описывает его звон: "Когда ударяют в этот колокол, он издает звук, подобный грому; не только стоящие подле не слышат, что кричат друг другу, но и те, которые находятся внизу, и даже те, которые стоят в соборе и в других церквах". Но в том же году колокол разбился от слишком сильного удара.
В следующем году мастер-литейщик, "молодой человек, малорослый, тщедушный, худой, моложе двадцати лет, совсем еще безбородый", как описывает его Павел Алеппский, Александр Григорьев, вызвался отлить новый колокол. "Мы благодарим Всевышнего Бога, - продолжает Алеппский, - за то, что при нас был сделан другой колокол, огромнее его не было, не может быть и нет подобного ему в мире". Весил колокол 12 500 пудов. Он был водружен на колокольню. Но сорок шесть лет спустя, в большой пожар 19 июня 1701 года, колокол сорвался со звонницы, упал и разбился. Осколки лежали посреди Кремля тридцать лет, до тех пор пока императрица Анна Иоанновна в ознаменование своего восшествия на престол не повелела "тот колокол перелить вновь с пополнением, чтобы в нем в отделке было десять тысяч пудов". За работу взялись колокольные мастера - отец и сын Моторины. Самый большой в мире колокол был благополучно отлит в 1735 году, еще полтора года происходила отделка орнаментов на нем. Этот колокол получил название Царь-колокол, которое за ним закрепилось и под которым он известен и в настоящее время. Но в то время, когда колокол готовились поднимать из литейной ямы на колокольню, в Кремле случился пожар. Колокол раскалился от падавших на него горящих бревен. Чтобы он не расплавился, на него начали лить воду, чего никак нельзя было делать: колокол дал несколько трещин, от него откололся большой кусок, весом около 700 пудов. (Весь колокол весил 12 325 пудов 10 фунтов).
Царь-колокол в 1836 году был установлен на специальной подставке в Кремле, возле колокольни Ивана Великого, для которой он предназначался. До сих пор этот памятник литейного искусства вызывает восхищение и удивление совершенством своей формы и размером.
Иностранные путешественники, удивляясь размерам московских колоколов, отмечали высокое качество их звучания.
М.И. Пыляев в работе "Исторические колокола" раскрывает, в чем заключается красота звучания колокола. "Главное достоинство колокола, - пишет он, - состоит в том, чтоб он был звонок и имел густой и сильный гул; последнее зависит от относительной толщины краев и всего тела. Если, например, края слишком тонки, то колокол выйдет звонок, но при лишней тонине звук его будет дробиться; напротив, при лишней толщине звук будет силен, но непродолжителен. В звуке колокола нужно различать три главных отдельных тона: первый тон есть главный, самый слышный тон, происходящий тотчас же после удара; если звон густ, ровен, держится долго и не заглушается другими побочными тонами, то колокол отлит превосходно. Такой звон зависит от математически правильной и соразмерной толщины всех частей колокола и происходит от дрожания частиц металла, главнейше в средней его трети. Второй - гул, который хотя происходит тотчас же за ударом, но явственно слышится спустя несколько времени. Гул распространяется не так далеко, как звон, но держится долее его в воздухе, и чем он сильнее, тем колокол считается лучшим; гул происходит от дрожания частиц металла в краях колокола или, вернее, в нижней его трети; оттого-то чем толще края его, тем гул сильнее, хотя от излишней толщины их он разносится не так далеко. Третий тон есть тот, когда колокол не звонит, не гудит, а звенит. Это звененье происходит от дрожания частиц металла в верхней трети колокола; звук этот довольно неприятен; он тем слышнее, чем толще дно и верхняя треть колокола и чем массивнее его уши. В небольших колоколах звук сливается со звоном и потому едва слышен - и то вблизи, но в больших он довольно силен и пронзителен...

Если размеры колокола правильны, и пропорция меди и олова математически точна, тогда звук колокола, происходящий от сочетания трех главных тонов, достигает необыкновенной чистоты и певучести. Такие колокола весьма редки".
Все эти три тона хорошо прослушиваются в звоне колоколов, если слушать их неподалеку от колокольни.
В 1890-е годы, как сообщает М.И. Пыляев, в Москве насчитывалось более трех тысяч колоколов. Все московские церкви, бывшие почти на каждой улице, имели колокольни или звонницы. Колокольный звон был характерным звуком московского уличного шума. Поэт пушкинской поры В.С. Филимонов, изображая современную ему Москву, писал:
Тревога, суета средь улиц и домов,
И вечный шум карет и дрожек,
И вечный звон колоколов...
Колокольный звон сопровождал москвича с раннего утра до позднего вечера.
Татьяну Ларину в Москве - "у Харитонья в переулке", - как пишет Пушкин в "Евгении Онегине",
...ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Петербуржца утром пробуждает другой звук: барабанная дробь - сигнал побудки в казармах:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик...
Церковные колокола звонили перед началом, по окончании и несколько раз в течение каждой церковной службы, поэтому вполне понятно, что поэт говорит о вечном звоне колоколов.
Церковный звон не имеет мелодии, в нем соблюдается число ударов, ритм, применяются удар в одиночный колокол или в несколько. Существует всего три разновидности колокольного звона: благовест - удары в большой колокол; перезвон или перебор - поочередно перебираются все колокола, один за другим; трезвон - удары одновременно в несколько колоколов. Но, употребляя такой небольшой набор звуковых красок, опытные звонари создавали подлинные шедевры, и лучших из них знала вся Москва. Особенно славились потомственные кремлевские звонари, жившие в Звонарской слободе на Рождественке, в приходе церкви Николая Чудотворца в Звонарях.

Одна из московских церквей, Николая Чудотворца в Юшковом переулке (ныне Никольском) Китай-города, в XVII веке за красоту звона получила звание "Красный звон" или "У красных колоколов". (Сейчас церковь возвращена верующим, но колокола ее не сохранились.)
Среди москвичей были истинные любители и знатоки колокольного звона, различавшие по звуку колокола разных церквей и по манере звона - звонарей. У каждого звонаря были свои поклонники, доказывавшие его превосходство перед другими.
Лучшим в Москве по качеству звона бесспорно считался тысячепудовый воскресный колокол Симонова монастыря.
Надпись на нем сообщала, что лил его "мастер Харитонка Иванов, сын Петров, с товарищем Петром Харитоновым, сыном Дурасовым, в лето от создания мира 7186, а от Рождества Бога Слова 1677, месяца сентября 30-го дня, при державе Благочестивого Великого Государя Царя и Великого Князя Феодора Алексеевича". Кроме этой имелась вторая надпись: "Слияся же сей колокол во хвалу и во славу Бога всемогуща во едином существе в трех лицах суща, и в честь родившия воплощенно Слово; сей колокол состроен на Симонов, в обитель Успения Божией Матери, да гласом созывает во храм Его верных, хвалу Ему о благих всяческих даяти и о нуждах молитвы теплы пролевати".
Звук колокола Симонова монастыря описал легендарный московский музыкант-звонарь XX века Константин Сараджев.
"Восьми лет я неожиданно услышал восхитительный колокол. Его удар повторялся приблизительно каждые 25 секунд. Он доносился со стороны Замоскворечья. (К. Сараджев в это время гулял с няней на Пречистенской набережной. В этом месте Москва-река делает большую петлю, Симонов монастырь находится на ее внешней стороне, то есть на том же берегу, что и Пречистенская набережная, но по прямой, внутри петли, между ними лежит район города, называемый Замоскворечьем. - В.М.) Он овладел мною; особенность этого колокола заключалась в его величественнейшей силе, в его строгом рычании, параллельно с гулом. Надо прибавить, что рычание это и придавало ему какую-то особую оригинальность, совершенно индивидуальную. Сперва, в самый первый момент, был я испуганно поражен колоколом, затем испуг быстро рассеялся, и тут открылась передо мной величественная красота, покорившая всего меня и вложившая в душу сияющую радость... Оказалось, этот колокол был Симонова монастыря".
Колокольный звон - непременный элемент образа Москвы, Москвы живой и полной сил.
К.С. Аксаков, провожая в заграничное путешествие своего друга А.Н. Попова, обратился к нему со стихотворным посланием, в котором были такие строки:
Пусть часто там, на стороне чужой,
Мечтаются вам образы родные...
Высоко Кремль белеет над горой,
Блестят кресты и главы золотые;
Колокола гудят - и торжества
Священного исполнен звук обильный,
И внемлет им надежды, веры сильной
И жизни полная Москва!

Среди описаний колокольного звона часто встречается описание могучего пасхального. Это и понятно, поскольку он бывает единожды в год да и слушается при особом - пасхальном - настроении души, это - явление, выходящее из ряда вон. В то же самое время ежедневный или обычный воскресный колокольный звон, который обращает на себя менее внимания, как все привычное и более или менее часто повторяющееся, также представляет собой замечательное явление. Вот как описывает воскресный звон приходских церквей духовный писатель второй половины XIX века Н.Н. Корсунский, воспитанник Московской духовной академии:
"И скрашиваются же христианские наши праздники колокольным звоном! Вот в праздничных нарядах народ выходит из храма, а клирик "знаменает кампаны", звонит с приударением во все колокола. Звуки уже и отдельного колокола представляют собой нечто возвышенное и торжественное. Если же раздается полный звон во все колокола, а особенно "красный звон" и согласный подбор колоколов погласицей или, что то же, целой лествицей звуков, когда церковный звонарь распетлится на колокольне и по рукам и по ногам, качается на зыбке и звонит согласно в целую дюжину колоколов, перебирая их от большего к меньшему и к большему от меньшего, да еще с другими звонарями на других колокольнях перезванивается колоколами, как бы перекликается; когда праздничный трезвон в прекрасном созвучии, согласном, правильном взаимном соотношении одновременных звуков льется с наших колоколен, то происходит благозвучие еще торжественнейшего рода: становится тут торжество уж всенародным. Ничем иным общее настроение народа не может быть выражено удачнее; ничем праздник не может быть отважней и смелее возвеличен, как именно мощным колокольным звоном. Поистине, если дни воскресные и праздничные в нашей трудолюбивой жизни являются вестниками мира, то в колоколах получают и имеют эти вестники уста".
Как правило, старые москвичи, чье детство прошло в дореволюционной Москве, с большой теплотой вспоминают московский колокольный звон. На первый взгляд кажется, что он связывается в их воспоминаниях с праздниками, но это не так: московские колокола сопровождали буквально все, и их звон, на который часто не особенно и внимание-то обращали, был как бы знаком, что все хорошо, все в порядке, и так будет всегда.
Этим же чувством. проникнуто стихотворение Е.П.Ростопчиной "Вид Москвы". Оно написано в 1842 году, когда Евдокия Петровна, в то время уже известная поэтесса, после почти десятилетней жизни в Петербурге возвратилась в Москву, где она родилась и где прошла ее юность. Родной город показался ей пустым. В нем уже не было тех, с кем были связаны ее самые заветные воспоминания юности: ни Мишеля Лермонтова, тогда студента Московского университета, который был влюблен в нее и писал ей стихи, ни Пушкина, который на балу в Дворянском собрании заговорил с нею о ее стихах, ни многих других: "Иных уж нет, а те далече", как сказал поэт. Уже новое поколение ораторствовало в гостиных, проповедуя новые идеи... И лишь одно оставалось неизменным, вливая отраду в сердце:
...Для слуха
В Москве отрада лишь одна,
Высокой прелести полна:
Один глагол всегда священный,
Наследие былых времен, -
И как сердцам понятен он,
Понятен думе умиленной! -
То вечный звук колоколов!
То гул торжественно-чудесный,
Взлетающий до облаков,
Когда все сорок сороков
Взывают к благости небесной!
Знакомый звон, любимый звон,
Москвы наследие святое,
Ты все былое, все родное
Напомнил мне! Ты сопряжен
Навек в моем воспоминаньи
С годами детства моего,
С рожденьем пламенных мечтаний
В уме моем. Ты для него
Был первый вестник вдохновенья;
Ты в томный трепет, в упоенье
Меня вседневно приводил;
Ты поэтическое чувство
В ребенке чутком пробудил;
Ты страсть к гармонии, к искусству
Мне в душу пылкую вселил!
И ныне, гостьей отчужденной
Когда в Москву вернулась я, -
Ты вновь приветствуешь меня
Своею песнею священной,
И лишь тобой еще жива
Осиротелая Москва!

Отношение к колоколам в Москве было особое. При освящении вылитого колокола читалась специальная молитва, в которой содержалась просьба о ниспослании особенной благодати, дарующей колоколу силу "яко услышавшие вернии рабы глас звука его - в благочестии и вере укрепятся и мужественно всем дьявольским наветам сопротивно станут... да утолятся же и утишатся и престанут нападающия бури ветряные, грады же и вихри и громы страшные и молниизлорастворения и вредныя воздухи гласом его..." Звон колокола, верили, прогонял нечистую силу. Английский журналист, корреспондент газеты "Тайме" в Москве в 1870-е годы, Мекензи Уоллес, описывая пасхальный звон московских колоколов, "которым имя - легион", писал: "Если демоны живут в Москве и не любят колокольного звона, как это предполагают, то в эту ночь у темного царства должен был происходить настоящий погром с поголовным бегством".
Колокол мог проявлять свою волю и вступать во взаимоотношения с человеком.
Всем когда-нибудь да попадался бродящий в течение последних двух с половиной веков из хрестоматии в хрестоматию бодрый и лихой рассказец о том, как понадобились Петру Великому для войны новые пушки, и задумался он, откуда их ему взять. И тут явился к нему русский человек, рабочий-литейщик, и, указав на множество колоколов на московских колокольнях, сказал: "Возьми их и перелей в пушки, а когда Господь даст, победишь ты врага, так из его пушек вдвое можешь наделать колоколов!" Петр так и поступил.
Известно уважительное, сердечное отношение в Москве к колоколам. Мастера-литейщики перед литьем колокола молились, постились и во время работы ни одного черного слова не дозволяли себе произнести, поэтому подобная лихость речи литейщика вызывает сомнение в правдивости этого рассказа.
Более верный отклик на отношение народа к переливке Петром колоколов в пушки содержится в предании о Царь-колоколе, которое услышал в 1836 году во время подъема из ямы и установки этого колокола на пьедестал гимназический учитель и литературный критик А.П. Милюков. Он находился в толпе зрителей, стоял возле группы мастеровых и прислушивался к их разговору.
Когда Царь-колокол поднялся над ямой и стал виден его отбитый край, один мастеровой сказал: "Большой вершок-то из него вышиблен... Как же его вышибли?" Другой в ответ рассказал историю, которую слышал на фабрике:
"Когда царь Петр Первый побил шведа под Полтавой, так приехал он в ту пору в Москве баталию эту праздновать. Велел он по этому самому Красные ворота построить и проехал в них парадом со всем енералитетом. И приказ был отдан, чтобы из пушек палить и ура кричать, да по всему городу в колокола звонить. Ну вот в эту самую пору Царь-колокол, видишь, и не захотел благовестить. Как звонари-то ни налегали, не могут языка раскачать: не дает голоса, да и только... Не пожелал, значит, либо стих на него такой нашел. А царь-то Петр выезжает в ту пору из-под Красных ворот да и спрашивает: отчего, дескать, все ко-локола московские звонят, а Царь-колокол ни слуху, ни послушания не дает? И посылает он узнать, что этому за причина. Поскакал офицер и ответ привез, что, мол, колокол не слушается. Осерчал государь-то, шлет опять с приказом, чтобы беспременно благовестил, а не то, говорит, всех звонарей переказню. Испужались звонари-то, понатужилися так, что индо веревки-то лопаются, а колокол не звонит, словно без языка совсем. А тут, смотрят, Петр-то Первый с енералами в Кремль уж въезжает, гневный такой, что супротив его царского приказа не исполняют. Как завидели его звонари, все на землю пали да в голос и взмолились, что колокол, дескать, в упрямство вошел. Царь как крикнет на них: "Я вас, - говорит, - заставлю головами в него звонить! Благовестите беспременно!" Да в помочь звонарям-то еще роту солдат гвардейских дал, самых что ни есть бравых. Взялись они за веревки-то, приналегли - ан, смотрят, язык у колокола оборвался, а он, батюшка, так никакого голоса не подал... Видно, упрямее самого царя был... Как увидел Петр, что с колоколом ничего не поделаешь, осерчал и распалился так, что все енералы-то его приближенные дрожма дрогнули. А была в ту пору у него в руках дубинка, которую он сам у шведского короля под Полтавой-то отбил. Он этой самой дубинкой и ударил в сердцах по колоколу: "Вот тебе, - говорит, - за то, что ты не хотел народу о моей победе оповестить!" А потрафил-то он его так, что вот этот самый край целиком с одного удара и вышиб. Царь-колокол как взревет, да и ушел в землю, а царь Петр изругал его ругательски да и велел, чтобы он век в сырой земле лежал..."

Далее мастеровой сказал, что находились умельцы, которые предлагали приделать отбитый край, да было не ведено этого делать, "чтоб на память и на погляденье осталось, как Царь-колокол царя Петра ослушался и какое наказанье получил за то, что не хотел в ту пору о Полтавской баталии благовестить".
Легенда о наказании Петром 1 Царя-колокола воспринималась москвичами в те времена не такой уж невозможной фантазией, потому что московские властители - и до Петра и после него, - бывало, карали колокола за их провинности. В 1593 году царь Борис Годунов повелел у колокола, в который ударили в набат в Угличе, когда был убит царевич Дмитрий, отрубить ухо и сослать колокол в Сибирь. Лишь триста лет спустя, в 1892 году, корноухий угличский колокол был возвращен в Углич из Тобольска. Его встречали с почетом, на его прибытие поэтом-угличанином были написаны стихи:
Приехал гость, давно желанный,
Привет тебе, земляк родной!
Три века жил ты, как изгнанник,
Теперь настал и праздник твой.
Пробыв в опале триста лет,
Ты снова дух наш ободряешь.
Хоть прежней жизни здесь уж нет,
Ты нам в сердца ее вселяешь.
В 1681 году царь Федор Алексеевич своим указом услал в северный Николаевский-Корельский монастырь набатный колокол, висевший у Спасских ворот, за то, что он среди ночи зазвонил сам собой и напугал царя. Самопроизвольный звон колокола, по поверьям того времени, предвещал беду.
Следующий набатный колокол, повешенный у Спасских ворот вместо отосланного на Белое море, вызвал гнев Екатерины II. В 1771 году в Москве свирепствовала эпидемия чумы, и московский простой люд, доведенный до отчаяния и уверившийся о том, что в его несчастьях виновны начальство, врачи и московский архиепископ Амвросий, запретивший в целях предупреждения распространения заразы крестные ходы и другие массовые сборища, подняли против них бунт. А сигналом к бунту послужил набатный звон от Спасских ворот. Екатерина II приказала отнять у колокола язык. Тридцать лет колокол провисел на башне без языка, затем был снят и убран в хранилища Оружейной палаты.
В XVIII веке про Царь-колокол среди старообрядцев ходила легенда, что в день Страшного Суда Царь-колокол сам поднимется из ямы и зазвонит...
Каждый колокол имеет свой индивидуальный звук, а сочетание звучания основных и побочных тонов могут быть сравнимы со звучанием оркестра. Собственное многозвучие большого колокола представляет собой сложнейший гармонический аккорд. Хотя церковный звон не имеет мелодии, известны многочисленные попытки приспособить к колокольному звону ритмически организованные слова: говорили, что колокола выговаривают: в благовест: "Мы идем в Божий дом", в трезвон: "Блин-блин-блин", "полблина-полблина-полблина"; звонари Яковлевского монастыря в Ростове Великом утверждали, что у них колокола выговаривают:
Чем, чем, чем
Наш архимандрит занимается?
Пу-н-ш пьет, пу-н-ш пьет,
Пу-н-ш пьет.

Пыляев слышал от стариков, что в прежние времена в некоторых церквах звонари могли вызванивать мелодии известных песнопений - "Господи, помилуй", "Святый Боже" и другие.
Также рассказывают, что на Пасху, когда разрешалось звонить любому желающему, находились умельцы, вызванивающие на маленьких колоколах мотивы "Барыни" и "Комаринского"...
Во Франции, Бельгии, Германии музыканты-колоколисты со средних веков наряду с традиционным церковным звоном исполняли собственные композиции. Поэтому совершенно закономерно, что и в России должны были когда-нибудь обратить внимание на колокол как на музыкальный инструмент. Как музыкальный инструмент колокол иногда использовался в операх, например в "Жизни за царя" М.И. Глинки, в "Борисе Годунове" М.П. Мусоргского, "Псковитянке" Н.А. Римского-Корсакова, в увертюре П.И. Чайковского "1812-й год". Колокольный звон привлекал С.В. Рахманинова, в 1913 году написавшего поэму "Колокола" для оркестра, хора и солистов. Но ни специальной музыки для колоколов, ни музыкантов-колоколистов не было. Вполне закономерно было бы предположить, если такой музыкант появится в России, то он должен появиться в Москве - главном русском колокольном городе.
Так оно и случилось.
После того как в 1977 году была напечатана документальная повесть А.И. Цветаевой "Сказ о звонаре московском", имя ее героя, Константина Константиновича Сараджева, приобрело широкую известность.
Константин Константинович Сараджев родился в 1900 году в Москве. Отец - профессор Московской консерватории, скрипач, дирижер, мать - пианистка. Детство и отрочество К.К. Сараджева прошло на Остоженке. С раннего детства он прислушивался к звону колоколов окрестных церквей, благо вокруг их было много. Особенно привлекали его внимание колокола Замоскворечья - церкви Преподобного Марона у Крымского моста, знаменитый колокол Симонова монастыря...
Сараджев обладал особым, абсолютным слухом. Музыканты с абсолютным слухом в звуке колокола различают три основных тона, он же слышал более восемнадцати, а в октаве он, по его словам, четко различал 1701 тон.
Хотя К.К. Сараджев жил в музыкальной семье, музыке систематически он не учился и всем музыкальным инструментам предпочитал колокола. Он свел знакомство с московскими звонарями, в четырнадцать лет ему удалось самому позвонить на колокольне, и с тех пор все его мысли были только о колокольном звоне, о колоколах. Но наиболее интенсивная его деятельность по изучению и пропаганде колокольного звона падает на 1920-е годы. В это время Сараджев не только звонит, открывая и осмысливая музыкальные возможности колоколов, но и работает над теоретическим трудом "Музыка - Колокол". Он обследовал 374 колокольни Москвы и Подмосковья, составил каталог с музыкальной нотной характеристикой звучания каждого колокола.
А.И. Цветаева впервые слушала звон Сараджева на одной из наиболее любимых им колоколен - колокольне церкви Марона Преподобного на Бабьем городке в Бабьегородском переулке, близ Большой Якиманки. Большой церковный двор медленно наполнялся народом, часть людей шла в храм, другая проходила в дальний конец двора, к колокольне, первые - прихожане, пришедшие на службу, вторые - специально пришли слушать Сараджева.
"Среди толпы собравшихся, - пишет Цветаева, - я заметила группу людей, чем-то от других отличавшихся: они держались вместе, оживленно разговаривали, было даже похоже на спор. В их внешности было что-то особенное, некая холеность, стать; меховые шапки казались из лучшего меха. У двоих волосы длинные, почти до плеч...

- Музыканты! - шепнула мне Юлечка. - Завсегдатаи, когда он играет...
Низкая под высоким очертанием церкви дверь то и дело открывалась, впуская народ и показывая освещенность, согретую теплым цветом, желтоватым. Мороз пощипывал. Люди постукивали нога об ногу. Ожидание становилось томительным.
И все-таки звон ворвался неожиданно, взорвав тишину... Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул - и второй удар! Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него... И вдруг - заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением неведомых больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликание звуков светлых, сияющих на фоне гуда и гула. Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса... Оглушительно нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!
Это было половодье, хлынувшее, ломающее лед, потоками заливающее окрестность...
Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл наверху, запрокинувшись. Он летел бы, если бы не привязи языков колокольных, которыми он правил в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов - гигантских птиц, испускавших медные гулкие звоны, золотистые крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий. Вырываясь из гущи звуков, они загорались отдельными созвучиями, взлетали птичьими стаями все выше и выше, наполняли небо, переполняли его... Но вот уже бежит по лесенке псаломщик: "Хватит! Больше не надо звонить!" А звонарь "зашелся", не слушает!..
- Д-да! - потерянно сказал высокий длиннобородый старик. - Много я звонарей на веку моем слышал, но этот... И не хватило слов!"
Среди музыкантов, упоминаемых Цветаевой, ходивших слушать Сараджева, были выдающиеся композиторы Р.М. Глиэр, Н.Я. Мясковский, М.М. Ипполитов-Иванов. Известный хоровой дирижер А.В. Свешников, также слышавший Сараджева, вспоминает: "Звон его совершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный музыкант! Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон, но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком - мягким, гармоничным, создав совершенно новое их звучание".
Сараджев смотрел на колокол исключительно как на музыкальный инструмент, как он писал, "с художественно-музыкальной точки зрения". Таким же "художественно-музыкальным" был его звон. В одном письме он признавался: "Я звонил во многих церквах, но в некоторых церквах считали, что звоню я не так, как следовало бы, что это грех - именно так звонить". Свои сочинения для колоколов Сараджев называл "гармонизациями". Судя по описаниям, в них не было мелодии, как и в обычном церковном звоне, но в его звоне раскрывались гармонические сочетания колоколов, это были своеобразные аккорды.
Упреки священнослужителей огорчали Сараджева. Со своей точки зрения он считал себя правым, когда вместо традиционного простого церковного звона предлагал сложный - "музыкальный". Он мечтал об устройстве специальной Московской художественно-музыкально-показательной концертной колокольни. Музыкальная общественность, существовавший тогда Государственный институт музыкальной науки поддерживали его ходатайствами перед Наркомпросом о создании такой звонницы.
Но для церковного колокольного звона и колоколов во второй половине 1920-х годов в России настали роковые времена. Колокольный звон как "нарушающий общественный покой" был запрещен, закрывались и разрушались церкви и колокольни, снимались и отправлялись в переплавку колокола. В очередной просьбе начала 1930-х годов в Наркомпрос Сараджев, сообщив, что прежде он звонил на 14 колокольнях, пишет: "В настоящее время, как сами знаете, много церквей уничтожено, и из этих 14 колоколен осталось 6".

В разрушении колоколен принимали участие и те "сознательные" граждане, которым это не поручали. "Ответственный" сотрудник Моссовета Н.С. Попов в 1927 году писал тогдашнему председателю Моссовета К.В. Уханову: "Во дворе, как раз в этом месте, где стоит эта чертова часовня, где гуляют только кошки и мыши, стоит еще колокольня, где сумасшедший какой-то профессор выигрывает на колоколах разные божеские гимны..." Речь шла о колокольне Сретенского монастыря, она была в том же году снесена. (А.В. Свешников слышал звон Сараджева как раз на этой колокольне.)
Некоторые исторические, особенно ценные колокола Наркомпросу удалось спасти от уничтожения, но колокольный звон в Москве после запрета прекратился. Мечта Сараджева о концертной колокольне не осуществилась. В 1942 году он скончался.
Однако использование колоколов как музыкальных инструментов, но не на особой музыкальной звоннице, а при участии всех московских колоколен, считал возможным известный московский ученый-экономист, писатель-беллетрист и москвовед А.В. Чаянов. В 1919 году он написал фантастическую повесть "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии", в которой изобразил Москву 1984 года. По сюжету повести ее герой, чудесно перенесенный из 1919 года на 65 лет вперед, присутствует на праздничном "концерте московских колоколов".
"Когда они (герой повести Алексей и его спутница. - В.М.) вышли на улицу, плотные толпы народа заливали собою площади и парки, сады, расположенные по берегу Москвы-реки. Получив в руки программу, Алексей прочел, что общество имени Александра Смагина (известный русский звонарь второй половины XIX века. -В.М.), празднуя окончание жатвы, приглашает крестьян Московской области прослушать следующую программу, исполняемую на кремлевских колоколах в сотрудничестве с колоколами других московских церквей.
ПРОГРАММА
1. Звоны Ростовские XVI века.
2. Литургия Рахманинова.
3. Звон Акимовский (1731 г.).
4. Куранты Борисяка.
5. Перезвон Егорьевский с перебором.
6. "Прометей" Скрябина.
7. Звоны Московские.
Через минуту густой удар Полиелейного колокола загудел и пронесся над Москвой, ему в октаву отозвались Кадаши, Никола Большой Крест, Зачатьевский монастырь, и Ростовский перезвон охватил всю Москву. Медные звуки, падающие с высоты на головы стихшей толпы, были подобны взмахам крыл какой-то неведомой птицы. Стихия Ростовских звонов, окончив свой круг, постепенно вознерлась куда-то к облакам, а кремлевские колокола начали строгие гаммы рахманиновской литургии.
Алексей, подавленный, поверженный ниц высшим торжеством искусства, почувствовал, что кто-то взял его за плечо..."
Никакими документальными сведениями о знакомстве А. В. Чаянова с К.К. Сараджевым мы не располагаем. Правда, среди лиц, подписавших в 1930-е годы ходатайство в поддержку Сараджева, значится близкий знакомый Чаянова, композитор Анатолий Александров, который к тому же упоминается в повести "Путешествие моего брата...".
В городах и селах России, в том числе, конечно, и в Москве, колокольный звон умолк на десятилетия. После войны в немногих сохранившихся сельских церквах, в Троице-Сергиевой лавре вновь начали звонить. Но этот звон был совсем не тот, что прежде: лучшие, большие колокола в свое время были сняты и отправлены в утиль. В московских церквах разрешался звон только внутри помещения, маленькие легкие колокола не звонили, а лишь глухо, коротко и как-то торопливо, словно совершали что-то недозволенное, звякали. Настоящий колокольный звон жил лишь на сценах музыкальных театров, куда попадали некоторые колокола, снятые с московских колоколен. В эти годы колокольного безмолвия воспаряла душа, когда в заключительной сцене "Ивана Сусанина", возглашая славу русским воинам, гремел и гудел победный колокольный звон... А в Большом колокола замечательные: четырехсотпудовик из церкви Воскресения в Кадашах, два колокола с храма Христа Спасителя, а всего - более сорока...

Сейчас в Москве возрождается колокольный звон. В 1990 году зазвонил собор Василия Блаженного, в 1992 - колокольня Ивана Великого... Возвращаются на колокольни сохранившиеся колокола - из театров, из музейных фондов, на заводах отливаются новые - появились новые искусные мастера-литейщики.
Есть в Москве и хорошие звонари, пока еще единицы, но это искусство осваивает молодежь.
Звонарь Свято-Данилова монастыря - главный московский звонарь Игорь Васильевич Коновалов, на вопрос, где сейчас в Москве можно услышать лучший звон, отвечает:
* Хорошо в Москве звонят в Свято-Даниловом и Новодевичьем монастырях и в церкви Николая Чудотворца в Кузнецах, на Новокузнецкой улице...